Последний князь и русская словесность

Существуют книги, о которых многие знают, но мало кто читал. «История русской литературы с древнейших времен по 1925 год» Дмитрия Святополка-Мирского (1890–1939) принадлежит к их числу. Обычно, говоря о ней, вспоминают Владимира Набокова, назвавшего ее «лучшей историей русской литературы на любом языке, включая русский». Но интрига заключается в том, что Набоков, как всегда, слукавил: долгие годы книга не существовала ни на каком языке, кроме английского, – «А history of Russian literature» была написана по заказу и вышла в Лондоне в 1927 году вслед за ее продолжением – работой под названием «Contemporary Russian literature (1881–1925)», – вместе оба тома составили почти 900 страниц…

История же ее издания в России похожа если не на триллер, то на повествование с напряженным сюжетом. Превосходный русский перевод сделала в Израиле Руфь Зернова для эмигрантского издательства «Overseas Publications Interchange» в Лондоне, успевшего выпустить книгу мизерным тиражом перед своим закрытием в 1992 году. Книгу почти никто не заметил, за исключением магаданского писателя и журналиста А. М. Бирюкова, занимавшегося судьбами репрессированных, который со своим предисловием переиздал 600 экземпляров в 2001 году в Магадане, – в тех краях, где потомок Рюриковичей князь Святополк-Мирский в 1939 году закончил свой жизненный путь. Переводчица Руфь Зернова тоже прошла через Колыму. Лондон – Магадан: судьба книги удивительным образом повторила судьбу автора.

Затем «История русской литературы» была перепечатана в 2005 году в Новосибирске (издательство «Свиньин и сыновья»), а сейчас передо мной 4-е новосибирское издание 2009 года.

Сегодня придется признать, что скупой на похвалы Набоков был абсолютно прав. Князю Дмитрию Святополку-Мирскому – поэту, критику, офицеру армий Деникина и Врангеля, затем белоэмигранту, преподавателю лондонского университета удалось написать работу, которую попросту не с чем сравнить ни в те времена, ни сегодня. Рядом с ней, скажем, «Силуэты русских писателей» Юрия Айхенвальда или расхваленная «Родная речь» Вайля и Гениса выглядят лепетом провинциальных учительниц, не говоря уже о советских и постсоветских учебниках и учебных пособиях. Отчасти ее можно сравнить с классической «Русской литературой в изгнании» Глеба Струве (кстати, Струве дословно повторяет характеристику Набокова, не ссылаясь на источник, – Paris, 1984. С. 73), которую в известном смысле можно читать как продолжение и дополнение к «Истории…» Святополка-Мирского.

Обычно книги, написанные для иноязычного читателя, не очень интересны для соотечественников: иноземцам приходится объяснять то, что нам и так понятно. Интонация Мирского особая: он рассказывает англосаксам о писателях и их творениях, которых он словно бы хорошо знал лично. Потому ему удалось представить русскую литературу и культуру как захватывающий интеллектуальный роман, в котором слово дано не только великим писателям, поэтам, философам, но и журналистам, критикам, литературоведам, авторам второстепенным и даже третьестепенным. Это многоголосие – дух различных эпох, словесность, философия, эссеистика, критика, политические споры – слито в напряженном повествовании. Возможно, благодаря дистанции лондонского эмигранта, автор прекрасно увидел целое, не забывая при том о деталях и мельчайших подробностях. В его блестящих очерках помимо Аввакума, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Толстого, Чехова право голоса предоставлено не только Владимиру Соловьеву, Мережковскому, Розанову, Шесто-ву, Бердяеву, С. Булгакову, Петру Струве, Кузмину, Александру Бенуа, Пришвину, Замятину, Пильняку и т. д., но и Потапенко, Эртелю, Арцыбашеву, Сергееву-Ценскому и даже «адвокатам-литераторам» А. И. Урусову, В. Д. Спасовичу, С. А. Андреевскому (кто их читал?) – всего лишь две странички, но как все точно и емко! Эрудиция «красного князя» поразительна. Он в равной степени убедителен в своем проникновении как в мир «реакционеров» Леонтьева или Розанова, так и «радикалов» вроде Герцена или Горького (правда, достоинства прозы последнего он несколько преувеличивает). Книга одинаково далека и от академического занудства, и от чрезмерной размашистости философской критики. Святополк-Мирский в равной степени уверенно говорит как о языке и стиле писателей (что, видимо, и понравилось

Набокову), так и об идеях и социальных тенденциях. Текст настолько свободен от школярско-профессорских штампов, соединяет точность формулировок с внутренней свободой, что иногда просто диву даешься. Мирский по-хорошему пристрастен, иногда субъективен, изредка – чрезмерно (он, например, восхищается поэзией Цветаевой, но изничтожает ее прозу, несколько недооценивает Мережковского и т. д.), но все эти «субъективные огрехи» не портят его труд. Есть и вполне простительные неточности и ошибки – как автора, так и переводчика, которые легко будет отразить в комментариях (пока они, к сожалению, отсутствуют).

К тому же мне, например, вообще неизвестны «Истории литературы…», где бы столь уместно и адекватно была бы представлена русская философская мысль. Вот, например, фрагмент из характеристики о. Павла Флоренского: «Мысль Флоренского необычайно сложна и утонченна: он с наслаждением принимает самые несовременные толкования и громит ересь с пылом средневекового схоласта. Но как только он дает свободу своей собственной философской мысли, становится ясно, что по сути мысль его вовсе не ортодоксальна… Под богатством и роскошью стиля, эрудиции и диалектики Флоренского таится душа, полная раздоров, гордыни и безграничной духовной жажды. Самые запоминающиеся места в его книге посвящены описанию мучительной пытки сомнением, равносильной для него мукам ада. Флоренский прежде всего эстет, для которого православие – прекрасный мир идей, полный приключений и опасности. Он принимает догму, чтобы побороть муки сомнения, но обращается с ней, как художник с роскошным и пышным материалом».

Пли же парадоксальная характеристика символизма Андрея Белого: «Этот невещественный мир символов и абстракций кажется зрелищем, полным цвета и огня; несмотря на вполне серьезную, интенсивную духовную жизнь, он поражает как некое метафизическое “шоу”, блестящее, остроумное, но не вполне серьезное. У Белого до странного отсутствует чувство трагедии, и в этом он опять-таки совершенно противоположен Блоку. Его мир – это мир эльфов, вне добра и зла, как та страна фей, которую знал Томас Рифмач; в нем Белый носится как Пэк или Ариэль, но Ариэль недисциплинированный и сумасбродный. Из-за этого одни видят в Белом провидца и пророка, другие – мистика-шарлатана. Кем бы он ни был, он разительно отличается от всех символистов полным отсутствием сакраментальной торжественности. Иногда он невольно бывает смешон, но вообще он с необычайной дерзостью слил свою наружную комичность с мистицизмом и с необыкновенной оригинальностью использует это в своем творчестве».

Ответ же на простой вопрос – почему Мирскому удался столь неподъемный труд, понятен: русская литература, критика и философия для него были не только предметом научных штудий, сколько личной историей и личной судьбой; создается впечатление, что ему удалось пережить драму едва ли не каждого автора, о котором он говорит.

В 1920-е годы в Англии Мирский (он много печатался в английской прессе) был хорошо известен как среди русских эмигрантов, так и среди англосаксов, относившихся к нему с необычайным почтением. В начале 1920-х через Петра Сувчинского он сближается с евразийцами, регулярно публикуется в евразийских изданиях, хотя, оставаясь «русским европейцем», не разделяет целиком евразийскую догматику. В Париже (1926–1928) он издает известный журнал «Версты» (совместно с П. Сувчинским и С. Эфроном; вышло три номера), где помимо молодых советских писателей и самого Святополка-Мирского регулярно печатались Ремизов и Цветаева, а также Бердяев, Шестов, Карсавин и Георгий Федотов. Журнал был весьма раздраженно принят эмиграцией за «просоветские» тенденции: «В “Современных записках” им посвятил большую статью В. Ф. Ходасевич, главные свои стрелы направивший против Святополк-Мирского и его литературно-критических статей» (Глеб Струве. Русская литература в изгнании… С. 45). Но тем не менее в этой же книге Глеб Струве посвятил «Верстам» отдельную главу, оценив их номера в целом достаточно высоко.

Далее происходит нечто необъяснимое, хотя, возможно, и закономерное – некоторые эмигранты проделали аналогичный путь. Князь, подобно многим своим соотечественникам, изнемогая в атмосфере сытости и снобизма, стремительно левеет, встает на сторону побеждающего пролетариата (от «болыневизанства» «История русской литературы» вполне свободна), вступает в компартию Великобритании, пишет по-английски апологетический очерк о Ленине (1931 год) и по рекомендации Горького, сыгравшего роль провокатора-искусителя, возвращается в СССР 30 сентября 1932 г. «Для знавших его этот поступок представлялся продиктованным каким-то духовным озорством, желанием идти против эмигрантского течения, и ничего хорошего для Мирского не сулившем» (Глеб Струве. Русская литература в изгнании… С. 75). По собственным словам Мирского, важными событиями в этом интеллектуальном перевороте стали всеобщая стачка в Британии (1926 год), мировой экономический кризис 1929 года и работа над книгой о Ленине. В метафизическом смысле симпатии аристократа не к сытым буржуа, а к обездоленным, привычны для русской культуры, но в реальности это сыграло с князем злую шутку и не просто искалечило судьбу, а напрямую толкнуло к гибели.

Книга его обрывается на полуслове – 1925 годом, но ее нельзя рассматривать вне контекста тех материалов, которые Мирский продолжает публиковать в эмигрантской периодике – в первую очередь, во все более пробольшевистской газете «Евразия». Как и многие евразийцы, он явно преувеличивает достоинства молодой советской литературы и настаивает на совершенно ложном тезисе о бесплодии литературы эмигрантской, обреченной на «воспевание березок». Отсюда и очевидный перекос в оценках, особенно на последних страницах «Истории русской литературы». Явно перехвален Сергеев-Ценский, совершенно недооценены Борис Зайцев, Иван Шмелев, Марк Алданов. Живя в Лондоне до 1932 года, он мог бы заметить не только Марину Цветаеву и Бориса Поплавского, но и первые книги Гайто Газданова, Владимира Набокова и многих других. Конечно, откуда ему было знать в 1924-1925-х годах, что русская эмиграция создаст необозримый культурный материк, аналог которому трудно обнаружить в истории литературы. Но, с другой стороны, лучший русский литературный журнал XX столетия «Современные записки» к 1930 году уже достиг своего расцвета, и любой чуткий литературный критик не мог этого не заметить. Так что причины этих очевидных заблуждений лежат вне плоскости литературы и объяснимы лишь чисто политическими пристрастиями.

В СССР до 1937 года Святополк-Мирский является активным участником литературного процесса, много печатается в периодике, разумеется, резко выделяется на общем фоне, пишет, в первую очередь, о поэзии, порой не без налета вульгарного марксистского социологизма, но всегда блестяще. Увы, князь сразу же вовлекается в самые позорные пропагандистские акции режима (и делает это он, похоже, во многом искренне): Мирский – один из авторов опуса про «Канал имени Сталина»… В конце концов и его неизбежно ждет Колыма, где он и сгинет зимой 1939 года… Здесь возникает главный вопрос, касающийся всех «возвращенцев» – не только Мирского. Когда они начали понимать, что попали в чудовищный капкан, из которого нет выхода? Когда это понял князь – в 1933, 1934, 36-м? Все не так просто – люди истово верят в то, во что хотят верить. А то, что эту веру опровергает – все от лукавого. Это можно было бы узнать из личных писем или записок Мирского. Что-то наверняка осталось в архивах, на английском есть его биография (мне не удалось ее получить), но где-то, несомненно, еще что-то сохранилось…

В предисловии магаданский издатель книги А. М. Бирюков пишет, что выжившие зэки рассказывали, что потомок Рюриковичей писал на Колыме какой-то «подлинно энциклопедический труд»… Что это было? Перевод на русский своей «Истории…» Или нечто другое? Что он пытался делать в лагере? Ответ знает только ветер…

В России вышло уже по крайней мере три сборника статей «последнего князя» (См., например, Д. И. Святополк-Мирский. Поэты и Россия, СПб, 2002, с подробной биографией и библиографией, составитель В. В. Перхин), но с главной книгой почему-то получилась некоторая задержка… Правда, в 2008-м книга была перепечатана московским «ЭКСМО» пятитысячным тиражом, но опрошенные мной аспиранты-русисты филфаков имеют о лучшей «Истории русской литературы» по-прежнему весьма смутное представление. Будем надеяться, что когда-нибудь книгу оценят по достоинству.