А.Р. Дюков Оценка допустимости использования следственных показаний НКВД в современной историографии

Произошедшая после распада СССР «архивная революция»[784] в России и других странах постсоветского пространства открыла для историков возможность использовать в своих исследованиях ранее недоступные массивы документов советского периода. Открытие архивов, способствовавшее стремительному пересмотру представлений о советском периоде отечественной истории, стало для исследователей одновременно и серьезным научным вызовом. Ранее историкам не приходилось сталкиваться со многими видами исторических источников, ставших доступными после распада СССР. Неизбежно возникал вопрос: как исследователю работать с подобными документами?

Чуть ли не в первую очередь вопросы вызывали показания репрессированных советскими органами госбезопасности, отложившиеся в архивно-следственных делах[785]. Насколько можно было доверять информации, содержавшийся в этих показаниях? Не была ли она сфальсифицирована следователем, не была ли жестоким образом «выбита» из обвиняемого? Ставшие доступными в период «перестройки» многочисленные воспоминания репрессированных о пережитых ими в ходе следствия пытках задавали гиперкритическое отношение как к архивно-следственным делам в целом, так и к содержащимся в них показаниям обвиняемых (в равной степени и к протоколам допросов, и к собственноручным показаниям).

В опубликованной в 1995 г. статье «Следственные дела как исторический источник» доктор исторических наук А.Л. Литвин (на тот момент — заведующий кафедрой историографии и источниковедения Казанского государственного университета) писал: «Эти дела по праву называют сфабрикованными ОГПУ-НКВД. Вероятно, здесь одна из причин отсутствия источниковедческого анализа подобного рода источников. Действительно, зачем обращаться к документу, если уверен в его фальсифицированном содержании… Жестокие законы, их произвольное толкование, взнузданное страхом мнение, малограмотность следователей и других сотрудников силовых органов сделали протоколы допросов типовыми. Все они были сориентированы на обвинение арестованных в «террористической», «националистической» или «шпионской» деятельности. В них, как правило, отсутствовали вещественные доказательства «преступления», арестованного осуждали на основе его «собственных признаний», доносов и оговоров. Следственные дела на обвиненных по политическим мотивам в 30-е годы (статья 58–10 УК РСФСР) многотомны. В них протоколы допросов, ордера на арест и обыск в квартирах, материалы очных ставок, заявления, «признания» обвиненных, доносы и «откровения» свидетелей… Следственные дела времен Большого террора — исторический источник российского тоталитаризма, свидетельство его беспощадности, тупой жестокости, отсутствия признания им каких-либо прав человека и человечности»[786].

А.Л. Литвин был не одинок в своем восприятии содержащихся в архивно-следственных делах показаний обвиняемых как заведомо недостоверного источника; в научной литературе неоднократно звучали утверждения, что в этих документах содержится «одна ложь» и что они «не могут считаться полноценным историческим источником»[787]. Военный историк О.Ф. Сувениров в этой связи писал: «Да, многообразнейший материал архивно-следственных дел, в том числе и собственноручно написанные показания многих сотен, а может и тысяч военнослужащих РККА о своем участии в “военно-фашистском заговоре”, существует. И если судить “с птичьего полета”, то можно прийти к выводу о реальном существовании такого заговора. Но мы-то теперь, через 60 лет после появления этой версии получили, наконец, совершенно неопровержимые доказательства, что эта версия насквозь ложная… В огромном количестве случаев эти показания состряпаны следователями особых отделов НКВД при помощи разнообразнейших методов самой вульгарной фальсификации»[788].

При подобном отношении к архивно-следственным делам не приходится удивляться тому, что предпринятая в 1998 г. публикация следственного дела академика Е.В. Тарле, проходившего по так называемому «Академическому делу» 1929–1931 гг.[789], вызвала негативные отклики в прессе. «Зачем нужна публикация самих документов, если мы знаем, какая им цена? Разве недостаточно для «введения в научный оборот» указания шифров этих документов в архиве? — возмущалась О.П. Лихачева (к слову сказать, внучка проходившего по делу академика Н.П. Лихачева). — Я считаю, что от такой публикации происходит огромный (и, может быть, задуманный) вред — возможность унизить и опорочить представителей настоящей интеллигенции»[790].

Публикаторы «Академического дела» Б.В. Ананьич и В.М. Панеях возражали против подобных обвинений. По их мнению, даже сфальсифицированные следственные материалы политических процессов должны были быть опубликованными: ведь отсутствие подобных публикаций увеличивает вероятность того, что в качестве «достоверной» будет воспринята версия следствия[791]. Кроме того, отмечали публикаторы, даже из сфальсифицированных показаний обвиняемых можно извлечь достоверные факты — хоть это и является сложной источниковедческой задачей[792].

Подобное заявление было симптоматичным: в процессе углубленного изучения архивно-следственных дел советского периода историки все чаще убеждались, что даже в заведомо сфабрикованных и неправосудных делах в показаниях обвиняемых встречается информация достоверная и уникальная. Анализируя опубликованные в 1999 г. материалы следственного дела Н.И. Вавилова, историк Я.Г. Рокитянский назвал написанные академиком на следствии собственноручные показания «последними выступлениями ученого». «В записках речь шла работе в ВИРе {Всероссийском институте растениеводства}, о его советских и зарубежных коллегах, зарубежных поездках. В чем-то эти тексты отражали тактику Вавилова на предварительном следствии, в чем-то они полностью соответствовали истине, не преломляясь в кривом зеркале тех обстоятельств, в которых они были написаны. В совокупности эти записки, протоколы и стенограммы допросов, очные ставки — важный источник не только биографии ученого, но и истории генетики и биологии в 20–30-х годах, требующий особо подхода и понимания»[793]. В предисловии к опубликованному несколькими годами позже сборнику материалов следственного дела другого известного ученого, Н.В. Тимофеева-Ресовского, Я.Г. Рокитянский повторил и усилил эту мысль, охарактеризовав содержащиеся в деле протоколы допросов как «ценный биографический материал обо всех этапах жизни и работы Тимофеева-Ресовского в Германии». «По существу, — отмечал Рокитянский, — перед нами целый комплекс неизвестных воспоминаний Тимофеева-Ресовского в форме диалога с лубянским следователем»[794]. Крымский историк С.Б. Филимонов аналогичным образом оценивал «похожие скорее на автобиографию» показания арестованного ОГПУ в 1931 г. профессора П.А. Двойниченко: «они представляют интерес для изучения не только жизни и деятельности видного крымского ученого, но и истории Крыма в целом»[795].

К схожим выводам впоследствии пришел также и историк А.В. Репников, один из публикаторов материалов следственного дела В.В. Шульгина[796]. «Протоколы допросов и собственноручные показания представляют собой источник, близкий по характеру к мемуарам, — отмечал он. — Круг отраженных в них вопросов определялся интересами следствия, целью которого, в частности, было изобличить допрашиваемых в преступлениях. Это были «вынужденные воспоминания», а от ответов подследственных зависела их судьба или жизнь, что не могло не влиять на достоверность сообщаемых ими сведений»[797]. Историк также обратил внимание на то, что показания, данные на следствии, в некоторых аспектах могут оказаться более точными, чем воспоминания. Так, в частности, «при параллельном анализе и сравнении материалов следственного дела и воспоминаний Шульгина удалось выявить ряд случайных или намеренных неточностей, допущенных Шульгиным в его воспоминаниях»[798].

Мнения о ценности материалов следственных дел как исторического источника придерживался и историк А.Ю. Ватлин, исследовавший фонд архивно-следственных дел по политическим преступлениям, переданный в середине 1990-х гг. на постоянное хранение из архива Управления ФСБ по Москве и Московской области в Государственный архив Российской Федерации[799]. Ватлин отмечал: «При работе с архивно-следственными делами нельзя давать волю негативным эмоциям, хотя порой они просто захватывают исследователя. Он должен уподобиться археологу, которому для получения уникальной информации приходится терпеть особые обстоятельства, связанные с ее появлением»[800]. Одним из первых исследователь отметил, что для изучения деятельности органов госбезопасности в период Большого террора 1937–1938 гг. полезно привлекать показания осужденных впоследствии сотрудников НКВД. «На допросах они давали развернутые показания об атмосфере, царившей в органах госбезопасности в тот период, о давлении начальства и методах выполнения спущенных сверху контрольных цифр. Впрочем, и к этим признаниям следует относиться осторожно — методы их выбивания практически не изменились по сравнению с 1937–1938 гг.»[801].

Эту мысль развил новосибирский историк А.Г. Тепляков, активно использовавший показания арестованных чекистов в качестве источника для своей монографии о деятельности органов ОГПУ-НКВД в Сибири. Он отмечал: «Оценивая источники по карательной политике и практике ОГПУ-НКВД, следует учитывать особую ценность протоколов допросов сотрудников госбезопасности и милиции, которые как в 1938–1941 гг., так и в 50–60-е годы давали в НКВД-КГБ показания о своей репрессивной деятельности. Это массовый и очень ценный источник о внутренней жизни карательного ведомства, позволяющий увидеть и понять действие механизма репрессий… Несмотря на необходимость критического подхода к подобным документам, следует отметить, что сведения об атмосфере в органах НКВД, арестах и допросах, уверенности или сомнениях чекистов в их правильности, соревновании в репрессиях, подробности уничтожения людей — все это проверяется и дополняется информацией уцелевших жертв репрессий, материалами внутриведомственных и прокурорских проверок и в основном соответствует действительности. Таким образом, в наиболее существенных аспектах показания чекистов отличаются высокой степенью достоверности»[802].

Аналогичной точки зрения придерживаются историки Н.В. Петров и М. Янсен, подчеркивавшие, что архивно-следственные дела репрессированных чекистов «являются уникальными источниками информации и имеют огромное значение». «В них действительно содержатся самые фантастические показания людей, подвергавшихся пыткам во время допросов, — отмечали историки. — Однако при критическом подходе эти свидетельства могут дать совершенно достоверную информацию об обстановке в НКВД и взаимоотношениях различных кланов внутри него, о характере совещаний в НКВД, на которых обсуждались кампании репрессий, о частых беседах лидеров НКВД и их реакции на замечания Сталина и Молотова — этот список можно продолжать. Более того, достоверность и точность этих сведений может быть проверена и по другим, вполне добротным источникам»[803].

Впоследствии в свет вышел целый ряд публикаций материалов следственных дел руководителей и рядовых сотрудников советских органов госбезопасности[804]. Показания арестованных за «нарушения социалистической законности» чекистов неоднократно использовались историками для изучения механизмов репрессий 1937–1938 гг.[805], а публицистами — для обличения советской репрессивной машины; именно на них, к примеру, основана книга Н.В. Петрова «Палачи. Они выполняли заказы Сталина»[806] и другие публицистические публикации[807].

Изменялось отношение историков и к показаниям других категорий репрессированных. В начале 2000-х гг. В.М. Панеях подчеркивал, что попытка вычленения из показаний подследственных достоверной информации возможна только в отношении событийной стороны показаний. «Что же касается общественных, политических, экономических и иных воззрений подследственных, то следует учитывать наибольшую вероятность искажений в подобных «делах». Эти деформации имеют разнонаправленную природу: если сами подследственные стремились давать показания, изображающие их перед властями в выгодном свете, то, напротив, следователи старались придать им криминально-политический характер. Именно поэтому подобные источники, как уже было отмечено выше, не могут служить основанием для воссоздания воззрений подследственных»[808].

Без малого десятилетие спустя историки В.Н. Хаустов и Л. Самуэльсон высказывали прямо противоположное наблюдение: «Наряду с абсурдными, не подкрепленными никакими, кроме личных признаний, доказательствами, обвинениями в шпионской, заговорщической и другой контрреволюционной деятельности, в этих документах содержатся ценные сведения, которые невозможно найти ни в каких других источниках. Репрессированные представители партийно-советской номенклатуры, военнослужащие давали достоверную информацию о положении в различных сферах общества, личных взаимоотношениях, оценки внутренней и внешней политики Советского государства, проводимой Сталиным»[809]. К аналогичным выводам приходят и другие исследователи, указывающие, в частности, на большую ценность архивно-следственных дел в качестве источника информации о «порочных кадровых практиках» репрессированных руководящих работников[810]. Как источник достоверной информации о настроениях офицеров Генерального штаба в годы Гражданской войны использует показания на следствии ОГПУ историк А.В. Ганин[811], а публикаторы следственного дела патриарха Тихона отмечали, что протоколы допросов «являются основным источником, демонстрирующим эволюцию взглядов патриарха и других лиц подследственных»[812].

Изменялось отношение исследователей и к показаниям, данным подследственными в ходе расследования инициированных властью коллективных политических дел. Так, например, историк В.С. Измозик, изучивший материалы расследовавшего в 1929–1930 гг. ленинградским полпредством ОГПУ дела сотрудников «Черного кабинета» (один из отделов дореволюционного Департамента полиции, ведавший перлюстрацией), отмечает, что степень репрезентативности полученных чекистами в ходе следствия показаний очень высока. «Можно констатировать, — пишет он, — что архивно-следственное дело “чернокабинетчиков” является ценным и в целом весьма надежным источником по истории перлюстрации в Российской империи до 1917 г.»[813].

Изучая показания, данные на следствии в 1930 г. журналистом А. Гарри, историки литературы О.И. Киянская и Д.М. Фельдман характеризуют их как «прекрасный источник по истории как советской, так и зарубежной журналистики 1920–1930-х годов»[814]. Вполне достоверным источником оказались и исследованные сотрудником радио «Свобода» М.В. Соколовым показания ряда арестованных органами госбезопасности представителей русской политической эмиграции. Так, в развернутых показаниях задержанного в 1931 г. члена Российского общевоинского союза А.А. Потехина дана объективная картина жизни русских эмигрантов в Чехословакии, а в послевоенных показаниях одного из основателей политического евразийства П.Н. Савицкого приводятся чрезвычайно ценные данные об обстоятельствах его нелегального визита в СССР в начале 1927 г.[815] Даже в следственных делах времен Большого террора 1937–1938 гг. историки обнаруживают достоверные показания, подтверждаемые независимыми источниками[816].

Начиная с середины 2000-х гг. в научный оборот начали активно вводиться протоколы допросов и собственноручные показания германских генералов и высокопоставленных чиновников Третьего рейха[817], глав стран-сателлитов нацистской Германии[818], командного состава созданных нацистами коллаборационистских формирований[819]. Эти многочисленные публикации стали еще одним весомым аргументом в пользу значимости материалов архивно-следственных дел как исторического источника — ведь достоверность содержащейся в этих показаниях информации оказалась весьма высокой.

Российские историки В.С. Христофоров и В.Г. Макаров, благодаря многолетней работе которых общественности стали доступны многие материалы следственных дел в отношении нацистских преступников, отмечают достоверность сообщавшейся подследственными информации. Проанализировав рассказы германских генералов о пребывании в советском плену, они резюмируют: «Из рассказов бывших пленников видно, что физического насилия, столь распространенного по отношению к собственным гражданам, к генералам вермахта в советском плену спецслужбы не применяли… Можно утверждать, что рассказы военнопленных немецких генералов о событиях предвоенной истории Германии и Второй мировой войны вполне достоверны, хоть и отражают субъективную оценку событий, очевидцами которых они являлись»[820]. К аналогичному выводу приходит историк Д.Ю. Хохлов, следующим образом охарактеризовавший публикации материалов следственных дел, подготовленных В.С. Христофоровым и В.Г. Макаровым: «Комплекс этих материалов представляет большую научную ценность, поскольку содержит значительный объем новой, ранее неизвестной информации. Она существенно расширяет возможности для более глубокого анализа и оценки исторических событий, позволяет точнее восстановить логику происходившего, понять взаимосвязь отдельных явлений и выявить факторы, повлиявшие на принятие важнейших военных и политических решений»[821].

Схожие выводы относительно значимости ряда показаний обвиняемых, отложившихся в архивно-следственных делах, делают и историки других стран. Еще в начале 1990-х гг. прибалтийскими историками были частично опубликованы показания, в 1940–1941 гг. данные органам НКВД руководителями стран Прибалтики — К. Пятсом и Й. Лайдонером[822] (Эстония), К. Улманисом[823] и В. Мунтерсом[824] (Латвия), А. Вольдемарасом[825] (Литва), а также сотрудниками германской военной разведки[826]. Высокую достоверность показаний руководящего работника абвера Г. Пикенброка и главнокомандующего армией Эстонии Й. Лайдонера отмечает известный эстонский историк М. Ильмярв. «В архивных материалах есть немало документальных свидетельств, подтверждающих истинность показаний Лайдонера и Пикенброка, полученных под нажимом советских органов безопасности», — констатирует исследователь[827]. Ранее, кстати говоря, к аналогичным выводам пришел и германский историк Ю. Мадер, получивший от вернувшегося из СССР генерала Пикенброка черновики его свидетельских показаний. «Я потратил несколько лет на проверку рукописей Пикенброка, — писал впоследствии Мадер. — Работал в библиотеках, государственных и частных архивах — и сегодня могу утверждать, что вся информация достоверна»[828].

Литовские историки, анализируя протоколы допросов арестованных в июне 1941 г. органами НКВД руководителей подпольного Вильнюсского центра Фронта литовских активистов (ЛАФ), отмечают, что, несмотря на то что эти источники следует использовать «с некоторыми оговорками», с их помощью «можно довольно точно восстановить наиболее важные события, связанные с Вильнюсским штабом ЛАФ»[829]. В качестве достоверных источников привлекаются ими и данные на следствии НКВД показания арестованных сотрудников польской разведки[830]. Таким образом, ценность протоколов допросов как исторического источника не вызывает у литовских историков особых сомнений — так же, как и у их украинских коллег, предпринявших масштабную публикацию показаний руководящего состава Организации украинских националистов и Украинской повстанческой армии[831]. Проведя сравнение показаний арестованных руководителей ОУН-УПА с независимыми историческими источниками, украинские исследователи отметили высокую достоверность содержащейся в этих протоколах допросов информации[832].

Германские историки М. Уль и Х. Эрбле, введшие в научный оборот показания, полученные советскими органами госбезопасности в результате допросов приближенных Гитлера[833], также отмечают их высокую фактографическую достоверность: «В воспоминаниях “Гитлер” исключительно точно приводятся все даты и факты, все сцены описаны максимально достоверно, а документы не вызывают сомнения. Сравнение записок, сделанных лично Гюнше, с публикуемым оригиналом показало, что между ними практически нет расхождений. И Линге, и Гюнше с чрезвычайной точностью вспоминают высказывания Гитлера. При сравнении их с опубликованными речами и записями Гитлера обнаружены лишь незначительные неточности, а серьезных расхождений или несовпадений не нашлось»[834].

Столь многочисленные случаи обнаружения в показаниях обвиняемых достоверной и ценной для историков информации, разумеется, не перечеркивают того факта, что во множестве других архивно-следственных дел содержатся недостоверные показания, полученные обманом или «выбитые» следователями[835]. Тем не менее они показывают ошибочность все еще встречающегося в научной литературе представления об «априорной» сфальсифицированности содержащейся в архивно-следственных делах информации обвинительного характера. Ситуация оказалась гораздо более сложной, чем полагали многие исследователи 1990-х гг.: данные на следствии НКВД показания обвиняемых могут носить как ложный, так и достоверный характер.

Но как же отличить достоверную информацию от ложной? Несмотря на то что следственные показания используются историками более чем активно, методология работы с этим видом источников, как правило, остается непроясненной. «По этой теме… мы никогда и ничего не поймем», — меланхолично писал в 1997 г. в своем лекционном курсе «Источниковедение истории советского общества» В.В. Кабанов[836]. Двадцать лет спустя изменилось немногое: в подавляющем большинстве современных пособий по источниковедению отечественной истории новейшего времени следственные показания даже не упоминаются в качестве отдельного вида источников[837], что наглядно свидетельствует о все еще царящей в научном сообществе методологической растерянности. Немногочисленные специализированные издания, посвященные источниковедению деятельности советских органов госбезопасности, дают общую характеристику состава и информационного потенциала архивно-следственных дел, однако, как правило, не описывают методологии работы с этим видом исторических источников[838]. В свою очередь, подавляющее большинство исследователей, работающих со следственными показаниями, оценивают их достоверность интуитивно, с позиций т. н. «здравого смысла», то есть априорных представлений о том, что может, а что не может быть. Хотя подобный подход к оценке достоверности информации вообще распространен среди историков[839], его методологическая уязвимость более чем очевидна. Вне всякого сомнения, интуитивная оценка исследователем достоверности содержащейся в источнике информации может оказаться верной — однако строгие научные нормы требуют не полагаться лишь на авторитет.