Сломанный телефон

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Для нас главная загадка 1914 года – та самая, которая склонила чашу весов в пользу войны, – поведение Англии. В то время, однако, многие лидеры в континентальной Европе не придавали этому большого значения. Бетман-Гольвег иногда желал невмешательства британцев. А немецким военачальникам было все равно: они не считали, что немногочисленная английская армия сможет повлиять на ход войны. Мало заботил этот вопрос и французских генералов. Жоффр самонадеянно полагал, что на Западном фронте сумеет победить и без посторонней помощи.

После убийства в Сараеве, когда в Лондоне поняли, что австрийское правительство намерено потребовать “некоторую компенсацию в виде унижения Сербии”, Грей в первую очередь обеспокоился реакцией русских. Предвидя конфронтацию между Австрией и Россией, Грей (он надеялся повторить успех своей балканской политики предыдущего года) стремился через Берлин оказать давление на австрийцев, чтобы те умерили свои требования. Российский посол в Вене еще 8 июля дал понять, что, если “Австрия… обрушится на Сербию, Россия не останется равнодушной к ее участи”. Грей считал, что в действительности Санкт-Петербург не делал различий между территориальными уступками со стороны Сербии и менее серьезными мерами. (Показательно, что Грей предупредил Лихновского, что “ввиду нынешней непопулярности Англии у русских” ему “приходится заботиться” об их чувствах 48.) Сначала Грей призвал Австрию и Россию “совместно обсудить положение”, надеясь, что сербам можно предложить такие условия, которые обе стороны найдут приемлемыми. Пуанкаре, который в то время совершал визит в Санкт-Петербург, это проигнорировал. Грей, сомневаясь в способности Пуанкаре утихомирить русских и подозревая, что германское правительство негласно “подзадоривало” австрийцев (это подтвердил ультиматум Сербии), переменил курс. Он предупредил Лихновского, что Россия встанет на сторону Сербии, и предложил посредничество четырех других держав в переговорах Австрии с Россией 49.

Грей с самого начала избегал ясности в вопросе, как в случае обострения конфликта поступит Англия. Он понимал, что если Австрия с одобрения немцев выдвинет сербам неприемлемые требования, а Россия для защиты Сербии начнет мобилизацию, то в конфликт вполне может вступить и Франция (это, насколько было известно в Лондоне, предусматривали условия франко-русского союза и германская военная доктрина). Отчасти Грей пытался придать союзам с Францией и Россией характер квазиальянса, чтобы удержать Германию от войны. Но теперь он опасался, что явная демонстрация им поддержки Франции и России (об этом предупреждали Кроу и Николсон) может подтолкнуть русских как раз к эскалации конфликта. Грей оказался в затруднительном положении: как осадить Австрию и Германию, не поощряя при этом Францию и Россию? 24 июля он заявил (витиевато, как и всегда) Лихновскому, что

не существует союза… накладывающего на нас обязательства по отношению к… Франции и России… С другой стороны… английское государство принадлежит к той же группе держав, пусть и не стремясь усилить разногласия, существующие между двумя группами в Европе. Напротив, мы желаем устранить все возражения, возникающие при противопоставлении этих групп… друг другу… Наша политика никогда не была агрессивной, и если в Европе случится война и мы примем в ней участие, то выступим не на стороне агрессора, поскольку в этом случае общественное мнение будет против нас.

Лихновский воспринял это заявление, как и желал Грей, за предостережение: “В том случае, если Франция будет втянута [в конфликт], Англия не осмелится остаться безучастной” (это соображение он с нарастающим отчаянием повторял по ходу того, как кризис усиливался). Однако Бетман-Гольвег и Ягов, несомненно, решили, что одобрение немцами идеи посредничества четырех держав удовлетворит Грея 50. 26 июля Георг V в беседе с германским кронпринцем занял столь же неопределенную позицию:

Не знаю, как мы поступим. Мы ни с кем не ссорились и, надеюсь, сохраним нейтралитет. Но если Германия объявит войну России, а Франция встанет на сторону России, то, боюсь, в войну втянут и нас. Однако вы можете быть уверены, что и я, и мое правительство сделаем все возможное для предотвращения войны в Европе.

Кронпринц решил, что Англия “вначале” останется нейтральной, хотя и усомнился, “сможет ли она долго” сохранять нейтралитет “ввиду ее отношений с Францией” 51. Впрочем, английский нейтралитет в ближайшее время – вот все, что требовалось германскому правительству, если армия сможет достичь достаточно сильных позиций на континенте. В общем, английский политический курс был настолько запутанным, что его можно было интерпретировать более или менее вольно. К воскресенью 26 июля французы окончательно убедили себя, что могут положиться на англичан, тогда как немцы считали вопрос о невмешательстве Британии решенным. Ягов заявил Камбону: “У вас свои сведения, у нас свои”. (Увы, одни и те же.) Германское правительство продолжало изображать заинтересованность в предложениях Грея о посредничестве в переговорах, которые, однако, не собиралось вести 52.

Справедливости ради следует сказать, что запутавший всех Грей почти добился успеха. Правительство Сербии почувствовало себя настолько беззащитным, что оно (несмотря на изумление Грея по поводу “трудновыполнимых” условий Вены) почти согласилось принять австрийский ультиматум и предложило минимальные поправки 53. Более того, к изумлению Бетман-Гольвега и Мольтке, советовавших австрийцам не относиться всерьез к предложению Грея о посредничестве, кайзер воспринял ответ Сербии как дипломатический триумф. Сочтя, что “теперь годится любой повод к войне”, он призвал Вену “остановиться в Белграде”, то есть временно оккупировать столицу Сербии (подобно тому, как Пруссия оккупировала север Франции в 1870 году) “в качестве гарантии соблюдения и исполнения принятых обязательств”. Это усилило замешательство, порожденное заявлением Ягова о том, что Германия никак не отреагирует, если русские ограничатся мобилизацией лишь в южных военных округах (то есть на случай столкновения с Австро-Венгрией, но не с Германией) 54. В то же время Сазонов неожиданно переменил свое мнение о возможности двухсторонних российско-австрийских переговоров: Грей вернулся к этой идее, когда стало ясно, что германское правительство в действительности не одобряет его план четырехсторонней конференции. Артур Николсон отозвался с раздражением: “Г-н Сазонов умеет запудрить мозги” 55. (Немцы тоже. Теперь Ягов утверждал, что четырехсторонняя конференция станет “равносильна третейскому суду” и уравняет Австрию с Сербией. В то же время Бетман-Гольвег умышленно не упомянул сделанное Сазоновым князю Лихновскому предложение о двухсторонних переговорах на том основании, что посол “информирует обо всем сэра Эдуарда [Грея]” 56.) На короткое время показалось, что войны на континенте можно избежать. Конечно, Сазонов не собирался мириться с занятием австрийцами Белграда, которое, с его точки зрения, представляло собой угрозу российскому влиянию на Балканах 57, однако дал понять, что “если Австрия, признавая, что конфликт с Сербией принял характер общеевропейской важности, объявит о своей готовности взять обратно пункты ультиматума, покушающиеся на принципы сербского суверенитета, Россия обязуется остановить всякие военные приготовления”. Бетман-Гольвег почти в отчаянии взял эту формулу за основу, и 30 июля австрийское правительство фактически приняло предложение Сазонова о переговорах 58.

К несчастью, военная логика теперь преобладала над дипломатическими расчетами. Еще до обстрела австрийцами Белграда Сазонов и российские военные объявили о частичной мобилизации, а узнав о том, что Германия в любом случае намерена провести мобилизацию, отчаянно попытались превратить ее в общую. На самом деле русские еще 29 июля начали мобилизацию в Одесском, Киевском, Московском и Казанском военных округах (позднее Николай II говорил, что это решение было принято четырьмя днями ранее), заверив германского посла, что это не указывает на наличие у России “каких-либо наступательных намерений против Германии”. Но после заявления Пурталеса о том, что Германия все же “вынуждена мобилизоваться и перейти от слов к действиям”, русские решили, что частичной мобилизации может оказаться недостаточно, к тому же она может помешать мобилизации общей. Последовала череда истерических совещаний и телефонных переговоров: Сазонов и его коллеги пытались убедить колеблющегося царя согласиться на общую мобилизацию. 30 июля в два часа ночи Николай II наконец решился. Мобилизация началась на следующий день. (Как и в Берлине, в судьбоносный момент превозносимое могущество монарха оказалось призрачным 59.) Именно этого и ждали немцы, стремившиеся начать мобилизацию, направленную не только против России, но и Франции 60. Идея российско-австрийских переговоров была отброшена в странном “состязании в медлительности”: Германия (ради влияния на общественное мнение) задержала мобилизацию, чтобы позволить России сделать это первой. Война в Европе стала неизбежной. Бетман-Гольвег наконец понял, что Англия в ответ на нападение на Францию немедленно вмешается. Он попытался склонить австрийцев к переговорам, однако те отказались свертывать военные операции 61. Остались без ответа и призывы кайзера к царю остановить мобилизацию. Начальник российского Генерального штаба Николай Янушкевич пообещал Сазонову после решения императора поступить следующим образом:

Я уйду, сломаю свой телефон и вообще приму все меры, чтобы меня никоим образом нельзя было разыскать для преподания противоположных приказаний в смысле новой отмены общей мобилизации 62.

Немцы заявили, что если Россия не остановит мобилизацию, то им не остается ничего иного, как сделать то же самое. Это подразумевало вторжение в Бельгию и Францию 63. В тот момент, когда Россия решилась на общую мобилизацию, началась “война по расписанию”: война между четырьмя континентальными державами (а также, конечно, Сербией и Бельгией). Под вопросом по-прежнему оставалось участие в конфликте Великобритании (и, следовательно, Турции и Италии).