Паника

Конечно, не только политически сознательные граждане относились к войне с трепетом. Настроения в районах, население которых могло непосредственно столкнуться с врагом, было близким к панике. Массовый исход из Парижа начался еще до первой бомбардировки города (30 августа): горожанам была памятна осада 1870 года. К сентябрю 1914 года французскую столицу покинуло около 700 тысяч гражданских лиц, в том числе около 220 тысяч детей в возрасте до пятнадцати лет. В числе взрослых оказался весь аппарат правительства и гражданских служб, чьи сотрудники перебрались в безопасный Бордо ⁷¹.

На Восточном фронте также все пришло в движение. Родители Грегора фон Реццори (этнического немца, родившегося в 1914 году в Черновцах) рассказывали, что “после того, как один человек сказал, что видел их [русских] фуражки (на самом деле он… видел серые бескозырки наших германских братьев по оружию), среди населения началась паника”. Уехала и мать Реццори. В итоге она с двумя детьми осталась в Триесте ⁷².

Жан-Жак Бекер в своей новаторской работе показал, насколько неоднозначные настроения наблюдались среди французов в 1914 году даже в районах, которым война непосредственно не угрожала ⁷³. К счастью для истории, министр народного просвещения и изящных искусств Франции Альбер Сарро разослал учителям начальных классов в некоторых департаментах страны анкету на тему: “Как прошла мобилизация? Общественные настроения, типичные отзывы о ней”. Бекер, изучив доклады учителей из шести департаментов, показал, что преобладающей реакцией простых французов на войну не был энтузиазм. До того, как пришло известие о войне, отметил учитель из Манля, “все говорят, что не найдется такого безумца или злодея, который решился бы вызвать такое бедствие”. Наиболее распространенной реакцией на известия о мобилизации более чем в 300 коммунах департамента Шаранта явилось “ошеломление” (а следующей за ним – “удивление”). Проанализировав лексику, использованную для характеристики общественных настроений, Бекер подсчитал, что в 57% случаев реакция оказалась отрицательной, в 20% – “спокойная и сдержанная” и лишь 23% отзывов указывают на патриотический пыл. Среди негативных реакций на мобилизацию особенно часто фигурируют “плач” и “уныние” (не менее 92 раз). (Упоминаний об “энтузиазме” лишь 29.)

Рисунок 8. Уровень безработицы в Берлине и Лондоне в июле 1914 – апреле 1915 г.

источник: Lawrence et al., Outbreak of War, p. 586.

Таким образом, во Франции не отмечено сопротивления мобилизации (которое наблюдалось в России). Настроение ко времени отправки войск на фронт, несомненно, улучшилось: число упоминаний об “энтузиазме” достигло 71. Впрочем, это был энтузиазм особого рода. “Песни, распеваемые теми, кто шумел и похвалялся, мне показались фальшивыми, – сообщал учитель из Обтера. – И, кажется, эти люди напились, чтобы набраться храбрости и скрыть свой страх”. Историки часто упоминают, что французы горели желанием отомстить за унижение 1870–1871 годов и вернуть себе Эльзас и Лотарингию, однако, по данным Беккера, эти причины мало кто называл. Главным обоснованием войны, как и везде, стала самозащита. Обычное отношение было таким: “Франция не хотела этой войны. На нашу страну напали, и мы выполним свой долг”. Более того, данные из пяти других департаментов указывают на то, что в Шаранте степень отмеченного энтузиазма, вероятно, выше среднего. Так, в департаменте Кот-дю-Нор [ныне Кот-д’Армор] реакция на объявление мобилизации примерно в 70% случаев была негативной ⁷⁴. Для Великобритании аналогичных данных, позволяющих сравнить общественные настроения, нет. Впрочем, при изучении архивов североанглийских газет нашлись упоминания об антивоенных митингах в Карлайле и Скарборо ⁷⁵. Существуют аналогичные свидетельства о неоднозначной реакции немцев ⁷⁶.

Большая доля данных Бекера относится к сельским районам Франции. Имеются свидетельства, что охваченная патриотическим пылом толпа в 1914 году была явлением сугубо городским. Но и здесь есть поводы для скепсиса. Кроме прочего, следует иметь в виду, что после начала войны в городском хозяйстве немедленно начался экономический спад. В Берлине уровень безработицы среди членов профсоюзов вырос с 6% (июль 1914 года) до 19% (август), а в сентябре достиг пика: почти 29%. В Лондоне уровень безработицы среди рабочих, охваченных национальной системой страхования, выросло с 7 до 10% (рис. 8). Эти показатели почти наверняка не отражают действительный уровень общей безработицы, поскольку поденщики (как правило, не имевшие членства в профсоюзе и страховки) могли лишиться работы в первую очередь. Сильнее всего пострадал Париж – не в последнюю очередь потому, что столицу покинуло много нанимателей. В августе общая занятость в Парижском регионе [Иль-де-Франс] снизилась почти на 71%. Хотя во многом к этому привел уход рабочих на фронт, в октябре не менее 300 тысяч парижан зарегистрировалось как безработные: это около 14% занятого населения города ⁷⁷.

Разумеется, безработица стала уделом пролетариата. Судя по фотографиям и другим материалам, большинство патриотов-демонстрантов в 1914 году составляли представители среднего класса. В мюнхенской толпе на Одеонсплац вокруг Гитлера не видно пролетарских кепок: преобладают буржуазные канотье и шляпы. В берлинской толпе 26 и 27 июля, согласно репортажу в Vorw?rts, преобладали “молодые люди, одетые с иголочки, по последней моде, – националистически настроенные студенты и конторщики” ⁷⁸. Судя по репортажам, толпу, собравшуюся перед Букингемским дворцом и Уайтхоллом 3 августа (ее численность репортер Daily Mail оценил в 60 тысяч человек, хотя правдоподобнее оценка в 20 тысяч), составляли преимущественно представители населения пригородов, выходцы из среднего класса. Это был выходной день, и праздношатающиеся вели себя примерно так же, как и во время Англо-бурской войны, хотя атмосфера, по некоторым свидетельствам, была гораздо спокойнее ⁷⁹.

Но каким бы сильным в августе 1914 года ни был джингоизм конторщиков, на финансовых рынках, которые давали этим людям работу, военная лихорадка подозрительно отсутствовала.

До 1914 года авторы вроде Блиоха и Энджелла предрекали, что большая война в Европе окажется настолько вредоносной для финансов, что вести ее фактически невозможно. Блиох оценил стоимость дня войны, которую ведут пять государств, в 4 миллиона фунтов и подсчитал, что лишь питание участвующих в войне солдат ежегодно обойдется примерно в 1,46 миллиарда фунтов.

– Но могут ли они воздержаться от заимствований и печатать бумажные деньги? – спросил Блиоха его английский редактор.

– Ну хорошо, – ответил Блиох. – Они, без сомнений, так и поступят. Однако война немедленно обесценит все ценные бумаги на 25–50%, а на таком неустойчивом рынке будет трудно занимать. Поэтому придется прибегнуть к принудительным займам и отказу от конвертации бумажных денег… Цены… взлетят ⁸⁰.

Эта проблема могла стать актуальной для стран, которые полагались отчасти на заимствования за рубежом для оплаты своего довоенного долга. Энджелл указывал, что “глубочайшие перемены, вызванные кредитом” и “тонкие взаимоотношения международных финансов” означают, что война более или менее невозможна: “Никакая физическая сила не может в этом мире уничтожить силу кредита”. И если в Темзу войдет иностранный линкор, то пострадает не английская экономика, а экономика государства-агрессора, поскольку инвесторы обрушат курс облигаций этой страны ⁸¹. Французский социалист Жан Жорес, объявивший, что “международное движение капитала есть самый надежный гарант мира во всем мире”, просто повторял Энджелла.

Идея экономических препятствий к войне общепринята, и не только на левом политическом фланге. Шлиффен разработал план войны, исходя из того, что

[экономическая] машина с ее тысячами шестеренок, которая дает пропитание миллионам [людей], не может долго простаивать. Невозможно вести, меняя позиции, двенадцатидневные сражения один или два года, пока оба противника, совершенно измотанные и изнуренные, не запросят перемирия и не признают статус-кво.

В статье 1910 года он повторил свой довод: “ [Длительные] войны невозможны в эпоху, когда существование нации зависит от непрерывного прогресса торговли и промышленности… Стратегия войны на истощение не достигнет успеха, если содержание миллионов потребует миллиардов” ⁸². Подобные доводы звучали в июле. В Берлине российский поверенный еще 22 июля предупредил германского дипломата, что “немецкие акционеры… из собственного кармана заплатят за методы австрийских политиков” ⁸³.

На следующий день Эдуард Грей в беседе с австрийским послом графом Менсдорфом-Пули предположил, что война “должна повлечь настолько огромные расходы и в такой степени повредить торговле”, что “в ходе или после нее случится полный крах европейского кредита и промышленности” ⁸⁴. Война на континенте, 24 июля известил он Лихновского, приведет к “абсолютно непредсказуемым… результатам: всеобщему упадку и обнищанию. Промышленность и торговля будут разрушены, власть капитала повержена. Следствием упадка производственной деятельности станут революционные движения, подобные тем, какие видел 1848 год” ⁸⁵. (Это не просто риторический прием. В начале августа в Лондоне всерьез опасались “начинающейся паники из-за нехватки продовольствия”, которая в случае своего “распространения в массе трудящегося населения” приведет к “серьезным неприятностям” ⁸⁶.) 31 июля Грей даже воспользовался этим доводом для оправдания английского невмешательства. Поль Камбон докладывал в Париж:

Есть мнение, что грядущий конфликт обернется неприятностями для европейских финансов, что Англия стоит перед лицом беспрецедентного экономического и финансового кризиса и что сохранение англичанами нейтралитета может оказаться единственным способом избежать полного краха европейской системы кредита ⁸⁷.

Хотя в среднесрочной перспективе прогноз оказался неверен, в кратко- и долгосрочной перспективе он был справедлив. Котировки на Венской бирже начали снижаться еще 13 июля. Макс Варбург сразу после убийства в Сараеве начал “представлять, что можно продать, и сворачивать проекты”, и уже к 20 июля крупнейшим гамбургским банкам пришлось принимать меры для нейтрализации паники на бирже ⁸⁸. Ранний приход кризиса в Гамбург, возможно, был обусловлен неоднократными намеками официальных лиц на то, что войны не избежать. 18 июля кайзер приказал известить о вероятной мобилизации владельца судоходной компании Альберта Баллина. Три дня спустя Рейхсканцелярия обратилась в Сенат с вопросом о распределении рабочей силы между регионами в случае войны. 23 июля МИД отправил в Гамбург своего представителя с экземпляром австро-венгерского ультиматума Сербии. Вечером 28 июля, когда в Гамбурге узнали, что германское правительство отвергло предложение Грея провести в Лондоне конференцию министров иностранных дел, на Гамбургской бирже началась такая паника, что Варбург был вынужден связаться с Вильгельмштрассе. Ему поручили объявить, что, хотя правительство не считает предложение созвать конференцию держав “реалистичным”, будут продолжены “ [двухсторонние] переговоры на уровне кабинетов министров, которые идут с огромным успехом”. Несмотря на то, что это лицемерное заявление было встречено аплодисментами, биржа в тот день не открылась ⁹⁰.

В Лондоне кризис не был заметен до 27 июля (на следующий день Австро-Венгрия объявила войну Сербии): тогда немецкие банки начали изымать вклады и закрывать счета ⁹¹. То, что это лишь начало, стало ясно на следующий день, когда (это застало лорда Ротшильда врасплох) парижские родственники прислали ему шифрованную телеграмму с требованием продать “здесь побольше консолей французскому правительству и сберегательным банкам”. Ротшильд отказался, сначала сославшись на технические затруднения (“при нынешнем состоянии наших рынков сделать что-либо подобное совершенно невозможно”), а после прибавил, что “если мы продадим золото континентальной державе, чтобы выиграть самим в то время, когда слово «война» у всех на устах”, это произведет страшный эффект ⁹². Несмотря на заверения, данные французским родственникам в том, что содержание их депеш останется в тайне, Ротшильд рассказал о произошедшем Асквиту. Тот принял новости стоически, охарактеризовав их в разговоре с Венецией Стэнли как “не предвещающие ничего хорошего” ⁹³. В дневнике Асквит позволил себе большее: “Сити… в ужасном состоянии, в унынии и параличе… Ожидания мрачные” ⁹⁴.

Первым настоящим признаком кризиса стал обвал рынка облигаций. 29 июля курс консолей опустился с более чем 74 до 69,5 и продолжил снижаться, когда биржа открылась вновь. Прежде британские консоли служили в случае кризиса последним прибежищем инвестора (кроме золота). 1 августа журнал Economist назвал беспрецедентным падение на 5,0: увеличение разницы курсов продавца и покупателя на целый пункт было сопоставимо с историческим средним значением 1,8. Облигации других держав подешевели еще заметнее ⁹⁵. В общем, прогноз Блиоха о 25–50-процентном падении курса облигаций стал сбываться. Упал и курс акций, в первую очередь неевропейских компаний. 28 июня Кейнс “отважно” приобрел (предположив, что Россия и Германия не примут участия в сербско-австрийском конфликте ⁹⁶) акции горно-металлургической компании “Рио Тинто” и Канадской тихоокеанской железной дороги – и стал одним из множества инвесторов, понесших крупные убытки.

Графики на рисунке 9, кроме демонстрации масштаба кризиса, позволяют оценить ожидания Сити. Как мы видели, до 3 августа не было известно, вступит Англия в войну или нет. Поэтому курс до 1 августа позволяет понять, чего Сити ожидал от конфликта исключительно на континенте. 18 июля – 1 августа (последний день, когда были опубликованы котировки) подешевели облигации всех ведущих стран, но при этом некоторые подешевели сильнее. Российские четырехпроцентные облигации подешевели на 8,7%, французские трехпроцентные – на 7,8%, а германские трехпроцентные – всего на 4%. В отсутствие ясности по вопросу о британском вмешательстве Сити (как и в 1870 году) поставил на Мольтке. Однако решение англичан встать на сторону Франции все осложнило, поскольку это означало глобальный затяжной конфликт. Если бы европейские фондовые рынки работали и после 1 августа, курс всех ценных бумаг продолжал бы падать. И есть все основания думать, что этот обвал затмил бы любой из кризисов XIX века, в том числе 1848 года.

Рисунок 9. Еженедельные заключительные цены государственных облигаций стран континентальной Европы на Лондонской бирже в 1914 г.

источник: Economist.

Как предсказывал Жорес и другие, банкиры в 1914 году прилагали все силы для того, чтобы предотвратить войну: они лучше политиков понимали, что большой конфликт вызовет финансовый хаос. Лорд Ротшильд 27 июля сообщил своим родственникам, что “никто [в Сити] не думает и не говорит ни о чем ином, кроме как о ситуации в Европе и о последствиях… если не будут предприняты серьезные шаги для предотвращения европейского конфликта” ⁹⁷. “Австрия действует неуклюже, – написал он 30 июля, – но в высшей степени преступно принести миллионы жизней во имя оправдания… жестокого убийства, которое совершили сербы” ⁹⁸. На следующий день Ротшильд попросил парижских родственников связаться с Пуанкаре, чтобы тот “надавил на русское правительство”, поскольку:

1. Исход войны (каким бы ни был могущественным его союзник) сомнителен… Сопутствующие жертвы и беды в любом случае будут колоссальными, несказанными. Эта катастрофа затмит все, что видывал свет.

2. Франция – крупнейший кредитор России. На самом деле в финансовом и экономическом отношении эти две страны тесно связаны. Мы надеемся, что вы примените все свое влияние… на своих государственных деятелей, пусть и в последний момент, для предотвращения жуткого побоища и укажете России, что она в долгу перед Францией ⁹⁹.

31 июля Ротшильд попросил Times смягчить тон передовиц, которые “подталкивали страну к войне”, но заведующий внешнеполитическим отделом Генри Уикхем Стид и хозяин газеты лорд Нортклифф расценили этот шаг как “грязную попытку немецко-еврейских международных финансистов заставить нас выступить за нейтралитет” и пообещали “достойный ответ” в виде “еще более жесткой завтрашней передовицы”. “Мы имеем смелость не остаться в стороне, – гремел автор соответствующей субботней статьи. – И строго следуем закону самосохранения” ¹⁰⁰. Ротшильд отчаянно пытался сохранить свои каналы связи с Берлином (через посредство Пауля Швабаха ¹⁰¹) и даже отправил кайзеру личное послание с призывом к миру ¹⁰². Асквит рассказал Венеции Стенли, что “в Сити особенно сильно желают… любой ценой остаться в стороне [от конфликта]” ¹⁰³. Посол Франции Поль Камбон, вторя Стиду, сообщил в МИД о том, что

деловой мир предпринимает колоссальные попытки… не дать правительству вступить в конфликт с Германией. Финансисты из Сити, управляющие Английского банка, более или менее под влиянием банкиров немецкого происхождения, ведут очень опасную кампанию ¹⁰⁴.

Внезапно стало очевидно: банкиры бессильны. Энджелл и другие все перепутали. Банки не могли помешать войне, но война могла помешать банкам. Перспектива войны с участием Англии парализовала торговлю с континентом. Было достаточно много известно о военных планах англичан (и достаточно хорошо памятен опыт столетней давности), чтобы допустить: торговля фактически остановится. Германские товары не будут поставляться в Англию, а английские – в Германию. При этом грузы, которые теперь невозможно доставить по назначению, были оплачены, разумеется, вперед – выдачей коммерческих векселей. Акцептные дома, учитывавшие векселя и финансировавшие торговлю, оказались в отчаянном положении: оплате подлежали векселя на сумму около 350 миллионов фунтов, однако неизвестную их долю едва ли акцептуют ¹⁰⁵. Таблица 18 демонстрирует масштаб проблемы ¹⁰⁶.

Таблица 18. Лондонский вексельный рынок: акцептные обязательства в конце года, 1912–1914 гг. (млн ф. ст.)

Источник: Chapman, Merchant Banking, p. 209.

Кейнс указывал, что это будет иметь серьезнейшие последствия для банковской системы в целом: “ [Расчетные] банки… зависят от акцептных и учетных домов, учетные дома зависят от акцептных домов, а последние, в свою очередь, зависят от зарубежных клиентов, которые не могут переслать деньги”. Возникла вероятность того, что спровоцированная акцептными домами острая нехватка ликвидных средств может угрожать всей британской финансовой системе. К 30 июля Английский банк выдал на учетном рынке займов на 14 миллионов фунтов и столько же передал банкам, однако был вынужден прибегнуть к защите собственных резервов (они уменьшились с 51% долговых обязательств всего до 14,5%), подняв учетную ставку с 3 до 4%. Уже 27 июля российскому Государственному банку пришлось приостановить обмен бумажных ассигнаций на золото. Когда Английский банк, стремясь избежать подобной участи, 31 июля удвоил ставку рефинансирования с 4 до 8% и на следующий день повысил ее еще на 2%, рынок обвалился. Чтобы избежать окончательного коллапса, 31 июля биржа закрылась. (То же самое произошло в Берлине и Париже.) Парижская биржа закрывалась и прежде (например, в 1848 году), но в Лондоне в XIX веке ни разу не прибегали к столь жесткой мере. На следующий день (как случалось в 1847, 1857 и 1866 годах) Ллойд Джордж отправил управляющему Английским банком письмо, в котором позволил превысить, если потребуется, установленный Банковским актом [1844 года] объем эмиссии. К счастью, 1 августа пришлось на субботу, а понедельник был выходным днем, поэтому финансовая система получила передышку до конца недели. Фондовая биржа была закрыта “до дальнейшего извещения”. Кроме того, в Лондоне (как и в Париже – но не в Берлине) был объявлен мораторий на удовлетворение требований кредиторов ¹⁰⁷.

Можно представить себе уныние банкиров. В Гамбурге вступление Англии в войну ввергло Баллина в отчаяние, испугавшее даже Варбурга. К сентябрю, однако, и он оставил надежду на быструю победу ¹⁰⁸. “Ни перед одним кабинетом никогда не стояла задача более серьезная и трудная”, – написал парижским родственникам Альфред де Ротшильд 3 августа, когда понял, что Англия вступит в войну. Ротшильд не мог помыслить “без содрогания… о грядущем военном и нравственном зрелище, которое открывается нашему взору во всех своих болезненных деталях” ¹⁰⁹. Возможно, в 1914 году кое-кто искренне считал, что война будет приятной и недолгой. Но банкиры были не из их числа – как и офицеры германского Генштаба.