Была ли война необходима?

Один историк более других сделал для придания научной респектабельности тезису о преступности Великой войны. Иллюстрированная “Первая мировая война” (первая публикация – 1963 год) Алана Тейлора остается самым известным трудом на эту тему. К концу 80-х годов было продано не менее 250 тысяч экземпляров ⁵⁹. Книга Тейлора стала одной из первых исторических книг для взрослых, прочитанных мною в детстве. (А разложившийся солдатский труп на обложке, наверное, стал первым увиденным мною мертвецом.) Война в изображении Тейлора предстает упражнением в глупости и бессмысленности: “Государственных мужей, как и военачальников, обескуражил масштаб событий… Все более или менее беспомощно разводили руками… Никто не задался вопросом, из-за чего он воюет. Немцы начали войну, чтобы выиграть ее, а союзники сражались, чтобы не проиграть… Победа в войне стала самоцелью” ⁶⁰. Война велась неуклюже и расточительно: “Верденскую мясорубку” затеяли “буквально ради самой драки”, а Третий Ипр стал “самой бессмысленной бойней бессмысленной войны”. Тейлор – человек отнюдь не сентиментальный, однако его саркастический и даже игривый тон дополнил более эмоциональное изложение событий Леоном Вольфом, Барбарой Такман, Аланом Кларком и Алистером Хорном, чьи книги вышли незадолго до этого ⁶¹. Роберт Ки в то же время осудил “грандиозную аферу – благодаря которой ведущие политики и военачальники… становились все могущественнее и богаче… за счет отправившихся в ад миллионов храбрецов… – в некоторых отношениях подобную незаменимым для нацистской Германии концлагерям” ⁶². Страсти не улеглись и годы спустя. Лин Макдональд, соединяя свидетельства ветеранов о главных этапах боевых действий на Западном фронте с собственными филиппиками, отстаивает тот тезис, что война стала сущим адом, а солдаты – ее жертвами ⁶³. Джон Лаффин продолжает считать английских генералов “мясниками и головотяпами” ⁶⁴.

Важно, однако, вот что: это мнение меньшинства историков. Удивительно много ученых настаивало и настаивает, что Первая мировая не была “бессмысленной” войной. И если она была злом, то злом необходимым.

Конечно, попытки оправдать войну предпринимались с первых же ее дней. Противоборствующие стороны спешили ознакомить публику с собственными объяснениями причин войны, распространяя “разноцветные” книги: таковы бельгийская “Серая книга”, австрийская “Красная”, французская “Черная” и немецкая “Белая” ⁶⁵. Редакции газет и книжные издательства также взялись за оправдание войны. Лишь в Великобритании к концу 1915 года выходило по меньшей мере семь хроник: издаваемых газетами Times и Guardian, а также известными авторами вроде Джона Бакена, Артура Конан Дойла, Уильяма Ле Ке и даже Эдгара Уоллеса. К концу войны Бакен умудрился выдать не менее 24 томов. Второе место досталось Times (21 том) ⁶⁶. У всей этой писанины имелась общая черта: непоколебимая уверенность в правоте английского дела.

То же самое можно сказать о послевоенной официальных исторических публикациях. Здесь невозможно отдать должное масштабу этой работы. В Англии крупнейшим предприятием этого рода явилось 14-томное изложение Джеймсом Эдмондсом сухопутной войны на Западном фронте ⁶⁷. Победителям оправдать войну было сравнительно нетрудно. Англичане писали, что Германия угрожала Британской империи, а та приняла вызов и устранила угрозу. Немецким авторам после поражения и революции оправдываться было труднее. Тем не менее 14-томная “Мировая война” Государственного архива Германии отдает должное оперативным успехам немецких войск. Знаменательно, что последний том увидел свет лишь после окончания Второй мировой войны ⁶⁸.

После 1918 года были опубликованы сборники документов более критического характера. Естественно, советское правительство подало эти материалы в выгодном для себя свете: война была представлена самоубийственной сварой империалистов ⁶⁹. Сродни этим изданиям в политическом отношении сборник, опубликованный немецким социал-демократом Карлом Каутским и другими ⁷⁰. Менее однозначным стал итог работы Германского национального собрания 1919 года и Комиссии рейхстага по расследованию причин поражения 1918 года, которые предоставили руководству межвоенной Германии возможность ответить на трудные вопросы ⁷¹. Именно немцы задали новый стандарт, напечатав в 1922–1926 годах грандиозную “Большую политику европейских кабинетов”, посвященную мировой истории 1871–1914 годов (54 книги в 40 томах). Несмотря на то, что издатели “Большой политики…” готовили ее как ответ на положения Версальского договора о вине Германии в развязывании войны, а подбор материалов отличался тенденциозностью (в пользу германского режима, рухнувшего в 1918 году), этот труд был и остается отправной точкой для историков дипломатии ⁷². Успех этого издания заставил Великобританию и Францию ответить 11 томами “Английских документов о причинах войны, 1898–1914 годы” (1926–1938) ⁷³ и вышедшим чуть позднее собранием “Документы французской внешней политики” (1929–1959) ⁷⁴.

В мемуарах бывших военных и политиков желание оправдаться видно еще отчетливее. Военный “топ-менеджмент” справился с мемуарами быстрее. Джон Френч опубликовал свой “1914 год” всего через год после заключения перемирия. “Галлипольский дневник” Иэна Гамильтона вышел из печати в 1920 году. Шесть лет спустя на прилавках появились “Солдаты и государственные деятели” Уильяма Робертсона ⁷⁵. Что касается немцев, то Людендорф и Тирпиц издали свои воспоминания уже в 1919 году. Их примеру последовал в 1920 году Эрих фон Фалькенгайн ⁷⁶. Политики, не имевшие, в отличие от военных, после войны достаточно свободного времени, несколько задержались. У бывшего рейхсканцлера Теобальда фон Бетман-Гольвега имелись веские причины поторопиться, чтобы представить обществу свое видение событий, и его “Размышления о мировой войне” были переведены на английский язык уже в 1920 году ⁷⁷. Бывший кайзер в “Мемуарах” (1922) настаивал на том, что страны Антанты заранее спланировали агрессивную войну против ни в чем не повинной Германии ⁷⁸. В том же году вышел из печати первый том “Мирового кризиса” Черчилля. Асквит в 1923 году опубликовал “Происхождение войны”, а в 1928 году – “Воспоминания и размышления”. В 1925 году Эдвард Грей (к тому времени уже виконт Фаллодонский) напечатал “Двадцать пять лет”, а в 1928 году увидели свет воспоминания лорда Бивербрука “Политики и война” ⁷⁹. Ллойд Джордж замкнул строй с шеститомными “Военными мемуарами” (1933–1936) ⁸⁰.

Мало кто из этих мемуаристов осмелился отрицать, что война была ужасной. Напротив, почти все настаивали, что ее было не миновать. Английские политики чаще всего утверждали, что война явилась результатом исторических факторов настолько могучих, что человеку предотвратить бойню было не под силу. “Народы соскользнули в кипящий котел войны”, – писал Ллойд Джордж в “Военных мемуарах”. Это не единственное пришедшее ему на ум сравнение, использованное для описания разгула могучей безличной стихии. Война стала “катаклизмом”, “ураганом”, не подчиняющимся государственным мужам. Колокол Биг-Бен, возвестивший наступление “рокового часа” 4 августа, “прозвучал в наших ушах подобно поступи судьбы… Я чувствовал себя так, как если бы стоял на поверхности планеты, внезапно сошедшей с орбиты… и улетающей, бешено крутясь, в неизвестность” ⁸¹. Черчилль в книге “Мировой кризис” прибег к той же астрономической метафоре:

Можно представить себе отношения между народами в те дни… как колоссальную систему сил… которые, подобно небесным телам, не могут сблизиться в пространстве… не порождая огромное магнитное сопротивление. Если они окажутся чересчур близко друг к другу, то начнут сверкать молнии, а после прохождения некоторой точки их может увлечь… с обычных орбит и привести к столкновению ⁸².

Пользовались популярностью и сравнения с природными явлениями. Грей (подобно Черчиллю, вспоминавшему, как “что-то странное витало в воздухе”) отчасти возложил ответственность на “нездоровую, болезненную атмосферу”. Некий немецкий ветеран высказался в том же духе:

То, что раньше казалось мне гнилостной агонией, теперь начинало казаться мне затишьем перед бурей… На Балканах господствовала удушливая атмосфера, которая предсказывала грозу. Уже не раз появлялись и вспыхивали там отдельные зарницы, которые, однако, быстро исчезали, снова уступая место непроницаемой тьме. Но вот разразилась Первая Балканская война, и вместе с ней первые порывы ветра донеслись до изнервничавшейся Европы. Полоса времени непосредственно за Первой Балканской войной была чрезвычайно тягостной. У всех было чувство приближающейся катастрофы, вся земля как бы раскалилась и жаждала первой капли дождя. Люди полны были тоски ожидания и говорили себе: пусть наконец небо сжалится, пусть судьба скорее шлет те события, которые все равно неминуемы. И вот, наконец, первая яркая молния озарила землю. Началась гроза, и могучие раскаты грома смешались с громыханием пушек на полях мировой войны ⁸³.

(Это из главы 5 “Моей борьбы” Гитлера.)

Обращение породивших войну политиков (в отличие, например, от Гитлера, порожденного той войной) к образам природных катаклизмов легко объяснимо. Когда к войне стали относиться как к величайшей катастрофе современности, эти метафоры оказались очень полезны политикам, уверявшим, будто предотвратить войну было выше их сил. Грей прямо заявил, что война была “неминуемой” ⁸⁴. Уже в мае 1915 года он признался, что во время Июльского кризиса его преследовала мысль, что “он не в силах самостоятельно выбирать политический курс” ⁸⁵. “Я мучился вопросом, – признался он в апреле 1918 года, – мог ли я предотвратить войну, если бы знал все наперед, но пришел к мнению, что ни один человек не сумел бы этого слделать” ⁸⁶. Всего двумя месяцами ранее Бетман-Гольвег сформулировал: “Снова и снова я спрашиваю себя, можно ли было это предотвратить, чт? мне следовало сделать иначе” ⁸⁷. Разумеется, ему ничего не пришло на ум.

Теперь мало кого из историков привлекают образы непостижимых сил природы, толкающих великие державы в бездну. Эрик Хобсбаум сравнивал начало войны с пожаром и грозой. Барнетт уподобил британское правительство “человеку, который в бочке спускается с Ниагарского водопада”, а Норман Дэвис представил войну землетрясением, вызванным тектоническим сдвигом ⁸⁸.

Конечно, войну можно представить неизбежной и без обращения к таким образам. Социал-дарвинисты старой закалки разделяли точку зрения бывшего начальника австрийского Генштаба Франца Конрада фон Гётцендорфа, заявившего, что “катастрофа мировой войны наступила почти с неизбежностью” в силу “великого принципа” борьбы за выживание ⁸⁹. Некоторые немецкие историки в межвоенный период избрали геополитическую интерпретацию произошедшего: якобы Германия, “срединная земля”, была исключительно уязвимой для окружения и поэтому обречена выбирать между бисмарковскими “временными мерами” и кайзеровской превентивной войной ⁹⁰. Историки за пределами Германии также винили в случившемся безличные силы или системные факторы. Американец Сидней Фэй развил тезис президента Вудро Вильсона, гласящий, что к Первой мировой войне привели изъяны системы международных отношений (тайные и при этом имеющие обязательную силу союзы, а также отсутствие независимых механизмов мирного разрешения конфликтов) ⁹¹. Остальные следовали ленинскому взгляду, что к войне привело экономическое соперничество империалистических держав – беда, навлеченная капиталистами на головы европейских рабочих (достойное интереса жонглирование довоенными аргументами левых – от Карла Каутского до Дж. А. Гобсона, – считавших, что капиталисты слишком хитры, чтобы желать себе погибели) ⁹². У этого подхода (ставшего догмой в историографии ГДР) все еще остаются сторонники ⁹³.

Позднее, когда мир оказался на грани Третьей (и последней) мировой войны, возник следующий довод (в Англии популяризированный Аланом Тейлором): в некоторый момент планы, разработанные Генеральными штабами в ответ на технический прогресс, сделали “войну по расписанию” неотвратимой: “Все попались в ловушку собственных хитроумных приготовлений” ⁹⁴. Арно Майер попытался на примере Германии сделать вывод, что к Первой мировой войне привели внутриполитические процессы во всех главных воюющих странах: аристократические элиты пытались противодействовать демократизации и росту влияния социалистов путем заключения опасной сделки с радикальными националистами ⁹⁵. Предложено даже демографическое объяснение, гласящее, что война “отчасти решила проблему перенаселенности сельских районов” ⁹⁶. Наконец, существует сугубо культурологическая интерпретация, согласно которой к войне привел комплекс идей: “национализма”, “иррационализма”, “милитаризма” и так далее ⁹⁷. Заметим кстати, что уже в августе 1914 года не кто иной, как Бетман-Гольвег, объявил: “Империализм, национализм и экономический материализм, во время жизни последнего поколения предопределявшие черты политики всех стран, поставили такие цели, которых можно достигнуть лишь ценою всеобщей войны” ⁹⁸.

С точки зрения Бетман-Гольвега, которого мучил вопрос, можно ли было избежать войны, имелся лишь один приемлемый ответ: виноваты все. И все же он признавал: на Германии лежит “большая доля ответственности” ⁹⁹. Другой популярный довод гласит, что Первую мировую войну сделал неизбежной именно образ действий руководителей Германии, в том числе Бетман-Гольвега.

Большинство английских политиков в мемуарах (как и в августе 1914 года) исходит из того, что Великобритания, связанная моральными и договорными обязательствами, была вынуждена восстать против попрания Германией бельгийского нейтралитета. Асквит выразил эту мысль, сравнив Европу со школьным двором: “Народ нашего происхождения и с нашей историей не может спокойно наблюдать… как громила молотит и втаптывает в грязь жертву, которая не дала никакого к тому повода” ¹⁰⁰. Ллойд Джордж соглашался с этим ¹⁰¹. С тех пор довод, будто нарушение бельгийского нейтралитета сделало вступление Англии в войну неизбежным, взяли на вооружение историки ¹⁰².

И все-таки важнее (во всяком случае, для Грея и Черчилля) был иной аргумент: Англия “ради собственной безопасности и сохранения независимости не могла допустить разгрома Франции в результате германской агрессии” ¹⁰³. По словам Черчилля, “континентальный деспот” стремился к “мировому господству” ¹⁰⁴. Грей в мемуарах привел оба довода. “К нашему немедленному и единодушному вступлению в войну, – вспоминал он, – привело вторжение в Бельгию” ¹⁰⁵. “Однако я сам инстинктивно чувствовал, что… нам следует прийти на помощь Франции” ¹⁰⁶. Если Англия останется в стороне, то “Германия… добьется господства над всем Европейским континентом и Малой Азией, поскольку турки встанут на сторону победительницы” ¹⁰⁷. “Остаться в стороне означало доминирование Германии, подчиненность Франции и России, изоляцию Великобритании и ненависть к ней и тех, кто ее боится, и тех, кто желал ее вступления [в конфликт]; наконец, приобретение Германией безраздельного могущества над [Европейским] континентом” ¹⁰⁸. По мнению К. М. Уилсона, этот корыстный довод имел больший вес, нежели обеспокоенность судьбой Бельгии, о которой правительство вспоминало главным образом для того, чтобы успокоить колеблющихся министров и не отдать власть оппозиции. Англия вступила в войну прежде всего потому, что была заинтересована в том, чтобы защитить Францию и Россию и не допустить “объединения Европы под началом одного, притом потенциально враждебного режима” ¹⁰⁹. Сходным образом оценивает ситуацию Дэвид Френч ¹¹⁰ и авторы некоторых недавно вышедших сочинений ¹¹¹, а также Пол Кеннеди в работе “Рост англо-германских противоречий” ¹¹². По мнению Тревора Уилсона, Германия “стремилась к гегемонии в Европе, а это было несовместимо с независимостью Англии” ¹¹³.

Вероятно, не столь удивительно, что английские историки высказывались в этом духе. В то время самым популярным оправданием войны было следующее: сражаться было необходимо, чтобы осадить прусских милитаристов и оградить себя от “кошмара”, примером которого явились зверства, учиненные германской армией в мирной Бельгии. Этот довод убеждал и либералов, и консерваторов, и социалистов. Он не противоречил и отвращению к военной бойне как таковой. И все же та идея, что Германию было необходимо “остановить”, не оставалась бы популярной так долго, если бы в 60-х годах не получила неожиданную поддержку немецких ученых. Публикация в 1961 году Фрицем Фишером знаменитой книги “Рывок к мировому господству” глубоко потрясла консервативно настроенных германских историков того времени: автор указывал, что цели Германии в Первой мировой войне мало отличались от целей Гитлера во Второй мировой ¹¹⁴. Для английского читателя это явилось просто подтверждением старой гипотезы, будто Германия при Вильгельме II в самом деле стремилась к “мировому господству”, а это было возможно лишь за счет Англии. Немецким историкам, однако, тезис о “преемственности” не только напомнил положение Версальского договора о вине Германии за развязывание войны. Он придал убедительности доводу, будто период 1933–1945 годов в современной немецкой истории – это не досадное отступление, а высшее проявление неустранимого “отклонения” от англо-американской “нормы” ¹¹⁵. Alles war falsch, “все было не так” (в том числе государство, которое построил Бисмарк). Этот довод основывается на документах, которые Фишер изучал в восточногерманских архивах в Потсдаме. Некоторым западным критикам сначала показалось, что он встал на сторону марксистско-ленинской историографии. Тем не менее его работа оказала большое влияние на молодых западногерманских историков, увидевших здесь подтверждение замечаний об изъянах Германской империи, высказанных в 20-х годах Эккартом Кером. Сам Фишер вслед за некоторыми из этих молодых авторов связал экспансионистскую внешнюю политику Германии с внутренней, для которой были характерны чрезмерное влияние реакционной аристократии, восточнопрусского юнкерства и антисоциалистически настроенных промышленников Рура на политику. Кер связывал ошибки довоенной кайзеровской внешней политики с приоритетом узких экономических интересов указанных групп ¹¹⁶. Теперь же стало возможно применить это положение и к самой войне.

Аргументация Фишера была отчасти уязвимой в деталях и интерпретации. Существовали ли (как стремился показать Фишер в “Войне иллюзий”) военные планы, относящиеся еще к декабрю 1912 года и разработанные исходя из предположения, что Англия в случае агрессии против ее союзников – России и Франции – сохранит нейтралитет? ¹¹⁷ Или же Бетман-Гольвег пошел на “разумный риск”, решившись на локальный конфликт, чтобы сохранить Германской империи “свободу действий” – или даже саму империю? ¹¹⁸ А может, он рассчитывал в случае разгрома Франции (при попустительстве англичан) на колониальные приобретения в Африке? ¹¹⁹

Другое возражение против тезиса о вине Германии за развязывание войны, конечно, заключалось в том, что во всех европейских странах имелись собственные воинственные элиты, которые вынашивали империалистические планы. В последние десятилетия опубликован ряд работ, авторы которых анализируют дипломатию и военную политику основных стран-участниц Первой мировой войны ¹²⁰. Это помогло взглянуть на причины войны извне ¹²¹. Для некоторых оппонентов Фишера это стало желанным уходом от тезиса “об исключительно германской вине за развязывание войны” ¹²².

Тем не менее уже в 1965 году Иммануель Гайсс задался целью отвести обвинение, что тезис Фишера чересчур германоцентричен. Гайсс составил из материалов, публиковавшихся бывшими противниками с двадцатых годов, популярный сборник документов, касающихся Июльского кризиса. Он пришел к выводу, что причины Первой мировой войны (непосредственная причина – одобрение германским правительством действий австрийцев против Сербии) коренятся в германской Weltpolitik[12], которая неминуемо несла угрозу Великобритании: “Германия выступала агрессором… умышленно провоцирующим Россию. [Это] поставило Россию, Францию и Англию в безвыходное положение… когда им не оставалось ничего иного, кроме как реагировать на непомерные немецкие амбиции” ¹²³. В позднейшей работе “Долгая дорога к катастрофе: предыстория Первой мировой войны, 1815–1914 гг.” Гайс пошел еще дальше и заявил, что война явилась неизбежным последствием образования Германской империи полувеком ранее ¹²⁴. Германия в 1848 году являлась “наиболее заметной «горячей точкой»”, в 60-х годах XIX века стала местом действия “наиболее экстремального варианта” европейского национализма, а после объединения – “сильнейшей державой континента” ¹²⁵. По мнению Гайсса, именно “немецкая Weltpolitik привела Европу к мировой войне… Распространяя себя таким образом по миру… сами же немцы породили глубинный конфликт, который перерос в мировую войну” ¹²⁶. Отсюда следует, что главной ошибкой германской внешней политики стал отказ от сближения с Великобританией, а строительство линейного флота “было равносильно объявлению войны Англии” ¹²⁷. Действительно, теперь некоторые более консервативно настроенные историки настаивают, что брошенный Англии вызов был обоснованным, но ни один из них всерьез не настаивает на реальности такого вызова ¹²⁸. Таким образом, англо-германская конфронтация стала одним из самых сложных, полидетерминированных событий истории нового времени.