Заключение Предотвратить Армагеддон

В финале “Преступления и наказания” нигилист и убийца Раскольников видит в лихорадочном и явно аллегорическом сне, что “весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве”:

Люди, принявшие их [трихины] в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя такими умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, – но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и всё погибало ¹.

В Европе между 1914 и 1918 годами сон Раскольникова отчасти сбылся. Каковы были итоги этого Армагеддона? Бельгия и север Франции, а также Румыния, Польша, Украина и Прибалтика были очищены от германских войск. Три империи – германская, российская и турецкая – сильно уменьшились в размере, а австрийская империя была уничтожена. Территория Венгрии сократилась, как и территория Болгарии. Уменьшилась и Великобритания, постепенно потерявшая большую часть Ирландии. Возникли новые страны: разошлись пути Австрии и Венгрии, а сербы добились своего, создав – вместе с хорватами, словенцами и мусульманами-босняками – южнославянское государство, после 1929 года получившее название “Югославия”. Чехословакия, Польша, Литва, Латвия, Эстония и Финляндия обрели независимость. Италия расширилась, хотя меньше, чем рассчитывали итальянские лидеры: она приобрела Южный Тироль, Истрию, часть Далмации и (в 1923 году) Додеканесские острова. Франция вернула себе потерянные в 1871 году Эльзас и Лотарингию. Кроме того, она с Англией расширила свои колониальные империи с помощью “мандатов” на бывшие вражеские владения: Франция получила Сирию и Ливан, Англия – Ирак и Палестину, в которой обещала в дальнейшем создать национальный дом для еврейского народа. Две державы-победительницы также разделили между собой Камерун и Тоголенд. Вдобавок Германская Юго-Западная Африка отошла к Южной Африке, Германское Самоа – к Новой Зеландии, а Германская Новая Гвинея – к Австралии. Великобритания сверх того прибрала к рукам Германскую Восточную Африку, обидев этим Бельгию и Португалию, которым пришлось удовольствоваться менее ценными африканскими территориями. В конечном счете Сассун оказался прав, когда в июле 1917 года говорил о “завоевательной войне”: по словам Бальфура, на карте появилось “еще больше красного” ². На последнем заседании британского Военного кабинета перед Версальской конференцией Эдвин Монтегю сухо заметил, что он хотел бы услышать аргументы против аннексии всего мира Великобританией ³. При этом Америка, стоявшая в шаге от глобального экономического преобладания, уже соперничала с Англией за положение мирового банкира. Идеи президента Вильсона о “новом мировом порядке”, опирающемся на Лигу Наций и международное право, также воплощались в жизнь, пусть и в далеком от его утопических мечтаний виде. Никто не обращал внимания на амбиции Японии, предъявившей претензии на Шаньдун как на свою долю бывших германских владений. Никто также не стал всерьез возражать, когда Турция и [Советская] Россия в нарушение Севрского договора поделили ненадолго получившую независимость Армению ⁴.

Возможно, важнее всего было свержение трех династий – Романовых, Габсбургов и Гогенцоллернов (а также, вскоре после войны, и турецкого султана). На место их монархий пришли республики. Можно сказать, что Первая мировая стала поворотным моментом в длительном конфликте между монархическим и республиканским принципами государственного устройства. Корни этого конфликта восходят к Америке и Франции XVIII века или даже к Англии XVII века. Хотя две монархии – китайская и португальская – рухнули еще в 1911 году, в 1914 году республиканцы выглядели сравнительно слабыми, и некоторые консерваторы даже считали, что война может их окончательно добить. В действительности она нанесла смертельный удар трем из главных европейских монархий и серьезно ослабила еще несколько. Накануне войны потомки и родственники королевы Виктории занимали не только трон Великобритании и Ирландии, но и троны Австро-Венгрии, России, Германии, Бельгии, Румынии, Греции и Болгарии. В Европе республиками были только Швейцария, Франция и Португалия. Несмотря на соперничество между державами, личные отношения между монархами оставались теплыми, даже дружескими. Переписка “Джорджи”, “Вилли” и “Ники” наглядно демонстрирует, что правящие семьи по-прежнему составляли единую космополитическую и мультиязычную элиту, которая продолжала ощущать некоторую общность своих интересов. При всех обвинениях, которые обрушивала на кайзера британская военная пропаганда (и которые продолжают некритически повторять многие историки), Вильгельм II не был лично ответственен за начало войны. Напротив, когда стало понятно, что Англия поддержит в войне Францию и Россию, он безуспешно попытался убедить Австрию ограничиться оккупацией Белграда. Царь также был, с точки зрения начальника его собственного Генерального штаба, настроен излишне миролюбиво – достаточно вспомнить историю про обещание Янушкевича сломать свой телефон. Все монархи того времени, какой бы ни была власть каждого из них сравнительно с возможностями профессиональных политиков и военных, определенно не хотели воевать друг с другом, чувствуя, что, как предсказывал в мае 1914 года Бетман-Гольвег, “война опрокинет множество тронов”. По сути, Первая мировая была демократической войной – мобилизация миллионных армий не могла не угрожать монархиям.

Когда начала сказываться усталость от военных действий, монархия стала одним из первых традиционных институтов, которые начали терять легитимность. Таким образом, война обернулась триумфом республиканцев, о котором никто не мог мечтать даже в 1790-х годах. В июле 1918 года Николая II и его семью убили в Екатеринбурге, а их тела сбросили в шахту (где они и пролежали восемьдесят лет). Кайзер бежал в Голландию, которая отказалась выдавать его как военного преступника. Последний император из династии Габсбургов Карл I отбыл сначала в Швейцарию, а потом на Мадейру. Последний османский султан покинул Константинополь на борту британского корабля. Безусловно, монархия сохранилась в Великобритании, Бельгии, Румынии, Болгарии, Италии, Югославии, Греции и Албании, а также в невоевавших Голландии и скандинавских странах. Кроме того, на руинах Османской империи возникли новые монархии. Однако при этом на послевоенной карте Европы появилось множество республик – в России, Германии, Австрии, Венгрии, Чехословакии, Польше, трех прибалтийских государствах, а также в Белоруссии, на Западной Украине, в Грузии, Армении и Азербайджане (позднее вошедших в состав Союза Советских Социалистических Республик) и – в дальнейшем – в Южной Ирландии. На такие последствия войны определенно никто не рассчитывал. Более того, [большевистская] Российская республика оказалась намного более кровожадной и тиранической, чем царский режим. Может показаться, что Гражданская война в России помогла Германии достичь ее исходной цели – избавиться от военной угрозы с востока. Но вскоре все участники Первой мировой, включая Германию, горько пожалели о приходе Ленина к власти. В итоге, несмотря на революционные выступления на всем пространстве от Глазго до Пекина и от Кордовы до Сиэтла, опасения, что большевизм может прокатиться по миру, как эпидемия “испанки”, не оправдались ⁵. Однако постепенно стало понятно, что Советская Россия может превзойти по военной мощи даже Российскую империю, хотя окончательно прочность нового режима очередное поколение германских военных осознало только в 1940-х годах.

Победители заплатили за свою победу намного больше, чем получили благодаря ей. Цена была так велика, что вскоре они вынуждены были расстаться с большей частью приобретений. В целом война унесла более 9 миллионов жизней с обеих сторон – более одной восьмой от 65,8 миллиона бойцов, которые на ней сражались. За четыре с небольшим года бойни с применением новейшей техники в среднем каждый день гибли около 6046 человек. Для Британской империи безвозвратные потери составили в общей сложности примерно 921 тысячу человек. Основатель Имперской комиссии по воинским захоронениям Фабиан Уэйр подсчитал, что, если бы мертвые промаршировали по Уайтхоллу, шествие тянулось бы мимо Кенотафа, памятника погибшим на Первой мировой, три с половиной дня ⁶. В 1919 году Эрнест Богарт попытался подсчитать стоимость людских потерь в денежном выражении. Для Германии он оценил ее в 7 миллиардов долларов, для Франции – в 4 миллиарда и для Великобритании – в 3 миллиарда ⁷. Впрочем, демографический ущерб был быстро компенсирован, а вот в отношении трудовых навыков погибших это не всегда удавалось. В конечном счете на войне погибло меньше англичан (шотландцев, ирландцев), чем эмигрировало в предвоенное десятилетие ⁸. И хотя в Германии рождаемость резко упала (с 35 рожденных на 1000 человек в 1902 году до 14 в 1917 году), сразу после войны никакой нехватки молодых мужчин в ней не ощущалось, скорее наоборот. Доля мужчин в возрасте от 15 до 45 лет среди населения выросла с 22,8% в 1910 году до 23,5% в 1925 году ⁹. В Англии и Уэльсе мужчин в возрасте от 15 до 24 лет уже в 1921 году было больше, чем в 1911 году, а их процентная доля в населении лишь немного уменьшилась (с 18,2 до 17,6%) ¹⁰.

Большей проблемой стали те из 15 миллионов раненых, кто из-за увечий полностью или частично потерял трудоспособность. Из 13 миллионов германцев, служивших в вооруженных силах во время войны, инвалидами стали до 2,7 миллиона. 800 тысяч из них получали пенсии ¹¹. Это были те самые жалкие калеки, которых рисовал Отто Дикс: бывшие герои-фронтовики, в мирное время оказавшиеся в сточной канаве ¹². Из 1,1 миллиона раненных на войне французов 100 тысяч полностью лишились трудоспособности ¹³. Более 41 тысячи британских солдат ампутировали конечности: двум третям из них ноги, а 28% – руки. Еще 272 тысячи получили повреждения, не требовавшие ампутаций. В конце 1930-х годов 220 тысяч офицеров и 419 тысяч солдат продолжали получать пенсии по инвалидности ¹⁴. Вдобавок были те, кого война свела с ума: 65 тысяч британских солдат были признаны инвалидами в связи с “неврастенией”. Многие, как поэт Айвор Герни, остаток жизни провели в больницах.

А еще было горе. В последнее время историки стали обращать внимание на те способы, которыми выжившие – родители, супруги, братья, сестры и друзья – пытались справиться с утратой. Джей Уинтер был прав, отмечая, что для многих полезна была символическая поддержка, которую обеспечивали военные мемориалы. Также многим помогала религия – в том числе модные, пусть и неортодоксальные, практики вроде “общения с духами”. На этой войне европейские народы потеряли больше людей, чем было убито за время Холокоста. Британская элита лишилась целого поколения. Однако то, как гибли на войне, и то, что об этих смертях можно было говорить на языке христианского самопожертвования, делало травму у выживших не такой тяжелой, как у евреев, переживших Вторую мировую войну ¹⁵. Впрочем, любые символы – и верденская “траншея штыков”, и статуи скорбящих родителей, изваянные Кете Кольвиц, и 73 367 имен на мемориале в Тьепвале, и даже пафосная простота лондонского Кенотафа – могли только фокусировать на себе скорбь. В сущности, подлинной их целью было перенести часть боли на тех, кому повезло не потерять близких. Именно ради этого южноафриканец Джеймс Фитцпатрик предложил всей Великобритании соблюдать двухминутное молчание в 11 часов 11 ноября каждого года. Пример тех, кто потерял сыновей, – Асквита, Бонара Лоу, Роузбери, Киплинга, Гарри Лодера – убедительно подтверждает, что ни одна боль не сравнится с болью от потери ребенка ¹⁶. Киплингу помогало творчество. Написанная им история полка, в котором служил его сын Джон, остается одним из самых впечатляющих памятников войне, причем особенно поражает сдержанность авторского тона ¹⁷, а его скорбные стихи – такие как “Лондонский камень” – удивительно печальны и красивы. Но память не уменьшает боли. Рядовой Дэвид Сатерленд погиб во время вылазки 16 мая 1916 года. Его взводный, лейтенант Юарт Макинтош, вынесший из боя его тело, написал очень трогательное стихотворение о его отце:

Ты был отцом Дэвида,

А он был твоим единственным сыном.

И нарезанный торф гниет,

И работа не сделана,

Потому что старик плачет,

Обычный страдающий старик,

О Дэвиде, своем сыне Дэвиде,

Который больше не вернется домой¹⁸.

Война не только принесла людям смерть, увечья и горе, но и буквально и метафорически разбомбила достижения целого века экономического развития. Как мы уже видели, по одной из оценок, боевые действия стоили миру до 208 миллиардов долларов, однако эта цифра выглядит сильно преуменьшенной. Экономические бедствия послевоенных десятилетий – инфляция, дефляция, безработица, финансовые кризисы, сокращающаяся торговля, дефолты – прискорбно контрастировали с беспрецедентным процветанием 1896–1914 годов, эпохи стремительного роста и полной занятости, опиравшихся на стабильные цены, рост торговли и свободное передвижение капиталов. Первая мировая покончила с первым золотым веком экономической “глобализации”. Многие удивлялись, как после такого количества смертей могли быть не нужны рабочие руки и как после таких масштабных разрушений могло не быть работы – хотя бы потому, что нужно было заново отстраивать разрушенное. Проблема, помимо быстрого восстановления демографии, заключалась в бюджетной и валютной стабилизации. Кейнсианцы ретроспективно критикуют правительства того времени за борьбу с бюджетным дефицитом, утверждая, что вместо этого следовало наращивать долги и финансировать создание рабочих мест. Однако воюющие державы и так были по горло в долгах, и крайне маловероятно, что преимущества увеличившегося бюджетного дефицита перевесили бы ущерб от него. Эйхенгрин писал, что беды межвоенной мировой экономики во многом были порождены бессмысленными попытками вернуться к утратившему актуальность золотому стандарту ¹⁹. Действительно, демократические парламенты препятствовали внедрению старых правил золотого стандарта, а косность трудового рынка – нежелание профсоюзов мириться с сокращением номинальной зарплаты – обрекала миллионы людей на пособие по безработице. Но каковы были альтернативы? Страны, позволявшие своим валютам обесцениваться, чтобы избежать выплат военных долгов, оказались с точки зрения экономики в еще худшем положении, чем те, кто мучительно возвращался к золоту. Сомнительно, что система плавающих валютных курсов сработала бы лучше.

Критики Версальского мира в свое время утверждали, что, возлагая на Германию бремя репараций, он обрекает Европу на новую войну. Как мы видели, эти обвинения были несправедливы. Веймарскую экономику разрушили не репарации – она сама себя разрушила. Не следует также придавать излишнее значение краху французских планов франко-германского экономического сотрудничества в Рейнско-Рурском регионе. Хотя историкам эти планы интересны как первые ласточки европейской интеграции, начавшейся после 1945 года, в период между войнами они не воспринимались всерьез. Настоящие недостатки этого мира заключались в другом: в наивной вере в то, что разоружения будет достаточно, чтобы искоренить милитаризм (фактически, ограничив численность рейхсвера ста тысячами человек, Версальский договор только помог его оптимизировать), и, что оказалось еще хуже, во внедрении принципа “самоопределения”.

Еще в декабре 1914 года Вудро Вильсон заявлял, что любой мирный договор должен “служить благу европейских наций, понимаемых как народы, а не благу любой из наций, навязывающих свою господствующую волю чужому народу” ²⁰. 27 мая 1915 года в своем обращении к Лиге защиты мира он зашел еще дальше, напрямую сказав, что “каждый народ вправе выбирать суверенитет, под которым он будет находиться” ²¹. 22 января 1917 он еще раз подчеркнул: “Каждый народ должен иметь право самостоятельно выбирать свое государство” ²². Как это должно работать, Вильсон уточнил в пунктах с 5-го по 13-й своих Четырнадцати пунктов (8 января 1918 года). К этому моменту его доктрина была принята на вооружение – с разной степенью неискренности – большевиками, немцами и Ллойд Джорджем ²³. С точки зрения Вильсона, Лига Наций должна была не только гарантировать своим членам территориальную целостность, но и способствовать корректированию территорий “в соответствии с принципом самоопределения” ²⁴.

Помимо того, что в результате американский Сенат отказался ратифицировать Версальский договор, с принципом самоопределения была связана фатальная проблема, заключавшаяся в этнической разнородности Центральной и Восточной Европы, и в особенности в существовании за пределами Германии многочисленной германской диаспоры. Таблица 46 показывает приблизительное распределение немецкоязычного населения в Центральной и Восточной Европе в 1919 году. Мы видим, что за послевоенными границами Германии оказались по меньшей мере 9,5 миллиона немцев – примерно 13% всего немецкоязычного населения. Эта цифра станет еще больше, если учесть немцев Эльзаса и Лотарингии, Советского Союза (так называемых поволжских немцев) и сообщества с немецким самосознанием за пределами континентальной Европы. На деле Ассоциация германской культуры за рубежом после 1918 года считала, что вне Германии проживают почти 17 миллионов немцев, а нацистская пропаганда позднее говорила о целых 27 миллионах.

Таблица 46. Немецкое население европейских стран ок. 1900 г. (тыс. чел.)

Признание “самоопределения” руководящим принципом мирного договора стало роковым шагом, потому что этот принцип нельзя было применить к Германии, не расширяя ее территорию далеко за довоенные границы. Таким образом, речь шла о выборе между систематическим лицемерием, лишавшим немцев того права на самоопределение, которое гарантировалось всем остальным, и безостановочным ревизионизмом, который должен был бы воплотить в жизнь изрядную часть германских аннексионистских устремлений 1914–1918 годов. С самого начала была заметна непоследовательность: никакого аншлюса Австрии не предполагалось, зато судьбу Шлезвига, юга Восточной Пруссии и Верхней Силезии должны были определять плебисциты. Филип Гиббс отмечал, что именно мирные договоры “с их неуважением к межнациональным границам порождали ненависть и жажду мести, которые неизбежно должны были привести к новой войне” ²⁵. В этом он был не совсем прав, важнее было то, что миротворцы апеллировали к принципу самоопределения, применение которого в Центральной и Восточной Европе не могло не приводить к новому насилию. Что должно было из этого получиться, продемонстрировали события на Балканах и в Анатолии, где 1,2 миллиона греков и полмиллиона турок были “репатриированы” – то есть изгнаны из собственных домов. Население Греции увеличилось на четверть, что полностью изменило этнический баланс в греческой Македонии ²⁶. Аналогичные перемещения населения происходили – с разной степенью принуждения – и в других регионах. Так, к 1925 году “утраченные территории” рейха покинули 770 тысяч носителей немецкого языка – более одной пятой немецкоязычного населения, жившего там в 1910 году ²⁷. В случае с греками критерием фактически была религия. В дальнейшем массовые изгнания были связаны с происхождением – намного более расплывчатой категорией. Особенно уязвимыми оказывались примерно два миллиона лиц, технически не имевших гражданства. В большинстве своем это были беженцы, бежавшие из России от гражданской войны. Среди них было много евреев – еврейские погромы устраивали как белые, так и красные ²⁸. Как поступили бы немцы, выиграй они войну, нетрудно себе представить. За создание на территории Латвии и Курляндии немецких “колоний” выступал в 1916 году даже Макс Варбург:

Латышей будет легко эвакуировать. В России само по себе переселение не считается жестокостью. Люди к нему привыкли… Тем инородцам немецкого происхождения, с которыми сейчас так плохо обращаются, можно будет позволить переехать на эти земли и основать там колонии. Их необязательно включать в состав Германии, но достаточно просто привязать к ней как можно крепче, чтобы они снова не перешли на сторону России ²⁹.

Однако если для евреев Восточной Европы завоевание сравнительно доброжелательно относившейся к ним Германской империей было предпочтительнее завоевания большевистской Россией, то оказаться под властью Третьего рейха было гибельным.