ЮЖНЫЙ КРЕСТ

Вдоль дороги зеленели холмы, на склонах стояли овцы, неподвижные, как памятники. Потом я увидела эвкалиптовый лес, а за ним озеро. Оно сияло, точно высеченное из синего стекла, и почти звенело под солнцем. Шум и сутолока большого города внезапно отхлынули с первым появлением воды и трав; это была Австралия зеленых холмов и просторов, какой она представлялась мне с детства.

— Нэнси, наверное, уже нас ждет, — сказал Берт, и я промолчала.

Я не могла представить себе, где нас может ждать Нэнси и как мы найдем друг друга. Навстречу выносились лишь проворные ручьи, шуршащие между камнями, да изредка дорогу перебегал любопытный опоссум. Ни домика, ни перекрестка, — только накатанная лента дороги, небо, холмы и лес.

Но Нэнси нас действительно ждала.

Она стояла, нахохлившись, как озябшая птица, возле маленькой своей машины под гигантским деревом. Воздетые к небу ветви делали дерево похожим на кающегося грешника. Нэнси в короткой куртке и платочке, завязанном у подбородка, стояла, прислонившись к широкому стволу, и, судя по тому, как посинел от ветра ее остренький носик, ждала нас уже давно.

Он был холодным, этот весенний австралийский ветер, и кругом была весна, неяркая, с медленно раскрывающимися прохладными листьями — удивительная после золотого осеннего листопада, который я оставила в Москве. У самой дороги лежали вповалку, как уснувшие путники, сваленные ураганом деревья.

— Как поживаете? — сказала Нэнси бодро и потерла озябшие локти. — Пересаживайтесь ко мне.

Берт, в машине которого я сидела, как-то странно на меня покосился.

— Пожалуйста! — сказал он. — Я только думал… — Он улыбнулся, открывая дверцу, и я выскочила.

Нэнси включила скорость, и машина тронулась.

Накануне вечером я была в доме у Нэнси. Меня привез туда тот же Берт, добрый гигант с улыбкой школьника. Нэнси встретила меня, как старого друга после долгой разлуки, хотя мы виделись впервые в жизни. Она провела нас в большую столовую; там горел камин, и в теплой комнате было приятно сесть за накрытый к ужину стол.

Мы выпили виски, и Нэнси куда-то ушла. Появился ее муж, высокий, седой человек с худым обветренным лицом. Оказалось, что он изобретатель, занимающийся усовершенствованием автомобильных двигателей. Он сказал, что не может с нами ужинать, потому что у него болят зубы, весело улыбнулся и исчез.

В передней поминутно раздавались звонки — это входили гости. Одни шли в кабинет хозяина, где тоже ярко горел камин; другие садились с нами за стол.

— Сейчас я поищу, нет ли в кухне ростбифа, — сказал Берт.

Через секунду он вернулся, неся в руках блюдо. Когда он начал раскладывать ростбиф на тарелки, вернулась и Нэнси. Глаза Нэнси блестели, она была в дивном настроении и показалась мне очень молодой. В руках ее была салатница.

— Вот и ростбиф! — удивилась она и уронила салатницу на пол. Твердые, блестящие листья салата разлетелись по всему ковру. — Ничего! — сказала хозяйка безмятежно. — Это даже красиво — зеленые листья на сером фоне. Как у Сезанна…

Появлялись все новые гости.

Дамы проходили в кухню, оттуда потянуло запахом лукового соуса и шампиньонов. Кто-то принес и распаковывал укутанный в салфетки горячий пудинг. В передней звякали бутылки: это мужчины открывали пиво.

Гости с увлечением хозяйничали, и только прелестная наша хозяйка сидела за столом беззаботно и невозмутимо, как всем милая гостья.

— У нас есть яблочный пай, как славно! — воскликнула она, обрадовавшись своему открытию.

Она взяла тарелку с кусочком пая, приветливо протянула ее Берту и тут же выпустила из рук.

Теперь я поняла, наконец, почему это происходило.

Взяв в руки какой-нибудь предмет, Нэнси не роняла его — о нет! — у нее просто не хватало терпения дождаться, когда она поставит его на стол или когда его возьмет в руки тот, кому она этот предмет протягивает. Беседа поглощала ее целиком, остальное ее просто не занимало.

Разговор зашел о литературе, и я села рядом с Нэнси и стала слушать.

— Нет, я не читаю его книг, — сказала Нэнси. — Даже во время пляжного сезона. Когда мы с мужем уезжаем на Золотой берег, я читаю даже Агату Кристи. А его книг не беру. Это писатель, который никогда не пишет об Австралии. Он живет в Австралии и пишет о чем угодно, кроме своей страны. Почему же тогда он считает себя австралийцем? Он никогда не думает о людях, которые живут с ним рядом, а ведь у них тоже могут быть свои проблемы…

— Писатель сам решает, о чем ему писать, — сказал Берт. — Это его право.

— Но у меня тоже есть свое право, — сказала Нэнси. — Например, право не читать книгу, если писатель мне не по душе…

Она поставила бокал мимо стола. Берт успел его подхватить. Поймав мой взгляд, Нэнси засмеялась.

— Ну да, я большой мастер обращаться с бьющимися предметами! — сказала она. — Но знаете, вещи меня любят! Поэтому они изо всех сил стараются выжить, и иногда это им удается. Примерно половина на половину… И все-таки моя дочь прячет от меня самые любимые вещи в особый шкаф! Она говорит, что никогда нельзя знать, в какой половине они окажутся…

Она подошла к застекленному шкафику.

На его полках стояли старинные чашки, синяя с белым ваза — очень хороший старый Веджвуд, — несколько выдолбленных из дерева маленьких челнов с изображением рыб, зверей и птиц.

— Это работа аборигенов, — сказала Нэнси, показывая на челны. — Удивительная, почти детская нежность к миру природы, — правда? А эту тарелку я очень люблю…

Я увидела на тарелке красный холм, пылающее синим пламенем небо и обнаженного черного человека со щитом в руке.

— Из всех видов оружия у него только щит. Для защиты… — задумчиво сказала Нэнси. — Символично, правда? Ужасно сознавать, что туземные народы знают нас главным образом по нашим преступлениям…

Я и сама не успела заметить, как тарелка вывалилась из шкафа. Синие с красным черепки лежали на ковре. В комнату вошел муж Нэнси и посмотрел на пол.

— Будем считать, что тарелке просто не повезло, — сказал он философски и ушел, забрав разложенные на стульях чертежи.

Мы просидели у Нэнси до глубокой ночи.

Пожалуй, я еще ни разу в Австралии не была в доме, где собралось бы столько интересных и разных людей. Я увидела здесь известного реалистического писателя, начинающего абстракциониста, разговорчивого подвыпившего охотника на кенгуру, бывшего петербургского гусара восьмидесяти лет от роду, талантливую драматическую актрису, молодого греческого эмигранта с печальными глазами и многих других людей. Прощаясь, Нэнси пообещала поехать со мною в долину на ферму, чтобы я посмотрела стрижку овец. И вот сейчас я сидела рядом с ней в машине и мы катили по пустынной дороге.

— Господи, как здесь тихо! — вздохнула Нэнси. — Даже нет ни одного продавца газет. Я уже не могу слышать, как они выкрикивают на улицах ежедневный список человеческих ошибок и выдают их за новости. Если бы каждый, из нас, совершив ошибку, посадил бы после этого дерево, — вся Австралия превратилась бы в цветущий сад… — Она повернулась ко мне всем корпусом. — Посмотрите на этот куст… Красивый, правда?

Бросив руль, Нэнси показала на старый, ветвистый куст, покрытый молодыми коралловыми цветами. Это было как раз на повороте, и прямо на нас вынесся большой красный грузовик. Нэнси успела вывернуть руль.

— Сожалею… — сказала она вежливо.

Маленькая ее машина со свистом промчалась мимо грузовика, и я перевела дух.

Вытащив зажигалку, Нэнси стала закуривать, придерживая руль локтем. Машину занесло на крутую обочину, а я повалилась Нэнси на плечо.

— Ужасно сожалею! — сказала она и прибавила газа.

— Интересно знать, как относится к вашим шоферским особенностям ваш муж… — сказала я. Теперь мне было понятно, почему Берт так странно покосился на меня, когда я пересела в машину к Нэнси.

— Он фаталист! — весело сообщила Нэнси, и мы промчались на расстоянии двух дюймов от колючей изгороди.

С каждой минутой мне все больше нравилась эта маленькая веселая и бесстрашная женщина в короткой курточке. Нравилась откровенность и прямота ее суждений, нравились ее добрые маленькие чудачества, нравилась даже сумасшедшая скорость, с какой мы мчались по петляющей дороге…

Наконец машина влетела на зеленый луг и остановилась.

Мохнатые черные собаки, вытянув длинные морды, двигались на нас, ступая грациозно, как балерины. И тотчас же на луг высыпали люди.

Озабоченные женщины в фартуках, широкоплечие рослые парни в комбинезонах и старых шляпах, жилистые старики с большими темными руками… Это были пастухи, стригали, овцеводы, обыкновенные работящие люди.

Нас повели вдоль долины к деревянной хибарке на столбах. Внутри стоял коренастый детина, зажав между коленями овцу. Она словно окаменела от изумления и глядела на него, выкатив глаза.

Стригаль взял в руки электрический нож и плавными легкими движениями стал срезать пластом толстую шерсть, будто снимал с овцы шубу. Прошло всего несколько минут, и голая овца выскочила наружу, смущенно вертя головой, словно сама стыдилась своего вида. Шерсть ее, сохранившая в точности форму овечьего туловища, лежала, распластанная, на столе, а стригаль уже зажал между железных своих колен другую белую овечку.

Жирный, тяжелый запах шерсти витал в воздухе. Мы выстроились вокруг стригаля и стали смотреть на его работу, как смотрят спектакль.

Второй акт спектакля начался немного позже, под открытым небом.

Голые, ставшие маленькими овцы стояли на лугу, а собаки, усевшись в кружок, глядели на них, высунув языки. Пришел другой мастер в засаленной куртке и старых штанах. Он скомандовал, и собаки, рассыпавшись цепью, молниеносно загнали овец в загородку — под душ.

Пока овцы стояли под струями воды, с удивлением оглядывая друг друга, собаки терпеливо ждали. Потом снова перестроили свое голое войско, и овцы оказались в том месте луга, где им полагалось быть. Спектакль закончился, мы пошли в маленький дом фермы.

Мы сидели там долго, пили чай с молоком из толстых чашек и разговаривали.

Никогда не угадаешь, о чем может спросить человек, если он имеет очень смутное представление о твоей стране, а хочется ему узнать многое. Разговаривать с этими людьми было интересно, потому что любознательность их оказалась доброй, и если они заблуждались, то были в своих заблуждениях искренни и отказывались от них с охотой. Такой разговор похож на путешествие но незнакомому лесу, но никогда не заблудишься, если видишь, где горит свет.

Наконец Нэнси сказала, что пора ехать. Маленькая ее машина подпрыгнула, точно заяц, и мы пронеслись сквозь ворота. Две черные собаки сидели у ворот, как привратники. Я обернулась: на лугу стояли пастухи, стригали, овцеводы, их добродушные жены и глядели нам вслед.

Медленная весенняя ночь приближалась, но звезд еще не было видно.

Все водители встречных машин, по старому обычаю здешних мест, здоровались с нами, и мы кивали им в ответ.

— Вы обязательно должны попробовать горячих пирожков с мясом, — озабоченно сказала Нэнси, отсалютовав какому-то толстяку, едущему в стареньком «мерседесе» со всем семейством. — Нигде в Австралии их не готовят так вкусно, как у миссис Бэркли. Здесь неподалеку ее ресторанчик…

В тени трех деревьев светился огнями домик. Нэнси выскочила из машины. Подождав немного, я тоже решила войти в домик. Картина, которую я там увидела, была неожиданной и странной.

Маленький зал был пуст. Только за стойкой стояла крупная, широкоплечая женщина в вязаном свитере — очевидно, миссис Бэркли — и кричала на Нэнси. Полное лицо женщины было пунцовым и некрасивым от злости. Нэнси, держа в руке пакет с пирожками и насупившись, уже шла к выходу.

— Если бы я знала, я ни за что не продала бы вам пирожков! — кричала женщина. — Ни за что! Я не хочу иметь дела с русскими… Я поклялась никогда не говорить о них… Зачем вы пришли ко мне? — Увидев меня, женщина замолчала.

— Идемте отсюда, — сказала Нэнси, и мы вышли.

— Что случилось? — спросила я.

— По-моему, она свихнулась, — сказала Нэнси хмуро, садясь за руль. — Спятила, и все. Если бы вы знали, какие глупости она кричала! Оказывается, это вы виноваты, что от нее ушел сын.

— Я?

— Ну да, вы, русские. — Нэнси помолчала. — У нее был один-единственный сын. Она работала всю жизнь, как лошадь, чтобы дать ему хорошее образование. Наконец ей повезло: она нашла секрет пирожков, к ней стали приезжать за ними отовсюду. Вы их попробуете, это действительно вкусные пирожки. Она стала неплохо зарабатывать, купила домик, начала поговаривать, что откроет большое дело… Понимаете, ее сын уже стал взрослым, она мечтала, что он будет в ресторане хозяином. А он выбрал для себя совсем другой путь. И она не смогла его удержать. Ничем — ни мольбами, ни угрозами, ни пирожками, которые приносят доход. Он уверовал в нечто такое, что было выше всего, в то, что делает людей стойкими и надежными, как сталь. Сейчас он уехал в Сидней, работает простым докером. И она почему-то убеждена, что во всем случившемся виноваты вы, русские: это ваши идеи отняли у нее сына. И когда я сказала ей, что хочу угостить пирожками своего друга из России… Я ведь ничего этого не знала. И вдруг она стала кричать на меня, как безумная.

На крутом повороте машину вынесло на обочину, я стукнулась плечом о дверцу.

— Сожалею… — сказала Нэнси механически. — Ужасно сожалею!

Мы ехали молча, и я думала о миссис Бэркли, о рослой женщине в синем свитере, со злым и несчастным лицом, которую я только что видела и, вероятно, никогда больше не увижу.

Я думала о том, как утром она спускает ноги с постели, надевает хорошие туфли, едет на машине в свой ресторанчик, продает пирожки, сытно и вкусно ест, разговаривает с посетителями, вечером считает деньги в кассе, возвращается домой — и не может уснуть, потому что плачет о сыне. И никак не может понять, почему все то, что она считала и считает счастьем, не было счастьем для него.

— Она даже не захотела продать мне томатного соуса к пирожкам, — сказала Нэнси, продолжая, видимо, думать о том же. — А без соуса эти пирожки — уже не эти пирожки! Но ничего, мы заедем по пути к одной знакомой: я обещала, что познакомлю ее с вами. У нее обязательно есть томатный соус!

Вокруг была ночь, у кромки черного неба виднелось хрупкое, потаенное сияние, обещающее восход луны. Нэнси свернула вправо, и машина стала взбираться по крутой каменистой дороге. Мы ехали, словно в тоннеле, освещая фарами путь; густые низкие ветви хлестали по крыше машины, придвигались к самому стеклу: кустарник цеплялся за колеса.

— У меня к вам просьба: пожалуйста, не спрашивайте у этой моей знакомой, где ее муж, — сказала Нэнси, и я поняла, что она уже думает о том доме, в который мы едем. — Понимаете, он оставил семью. Влюбился в кого-то и бросил ее… А они жили вместе больше двадцати лет… Это для нее большое горе. Пожалуйста, не спрашивайте о ее муже и не передавайте ему привета. Хорошо?

Наконец машина взобралась на холм, и Нэнси затормозила.

Мы оказались на маленькой поляне, к которой подступала ночная роща, полная беспокойного весеннего мрака. Слева за оградой слабо светились окна дома. Мы вошли в калитку.

— Значит, вы ничего не спросите о муже, — сказала Нэнси тревожно и постучала в дверь.

На пороге стояла женщина в черном платье, с мягким усталым лицом.

Я увидела сквозь проем двери большой холл с каменным полом, висячий старинный фонарь, комнату, освещенную тускло горящей лампой… Камин не горел, и в доме было почти так же холодно, как и снаружи.

За женщиной стоял худой высокий юноша, держа во рту трубку, за ним мальчик лет десяти, с белокурыми вьющимися волосами, и девочка-подросток. Они уставились на нас так, словно мы, по меньшей мере, были космонавтами, спустившимися в дом с неба.

— О Нэнси! — сказала женщина приятным низким голосом. — А я уже волновалась… Мы так ждем вас и вашу гостью!

Мы вошли в комнату. И тотчас же меня охватило странное чувство печали и волнения, какое приходит к человеку в покинутом и обветшавшем доме.

Неуловимая печаль одиночества и заброшенности лежала на всем, что я видела вокруг.

Это был большой старый дом, и в нем когда-то жили, наверное, счастливо. Но счастье ушло, и дом уже не мог стать таким, каким был прежде.

Даже если эта женщина с печальным, мягким лицом уедет отсюда и в доме поселится другая семья — может быть, очень счастливая, дружная семья, — все равно, он никогда не будет таким, каким был. Просто это будет совсем другой дом. То, чем он жил и дышал раньше, в него не вернется. И тут уже ничего не поделаешь.

В доме было холодно, как на корабле, затертом льдами. Но от женщины и ее детей веяло живым теплом доброты. Нас усадили на старинный диван с высокой спинкой у давно нетопленного камина. Хозяйка предложила кофе.

— У вас, наверное, есть томатный соус, Маргарет? — сказала неутомимая Нэнси. — Понимаете, мы купили у миссис Бэркли пирожки… Но разве можно есть эти пирожки без томатного соуса?

— Конечно, у меня найдется томатный соус! — сказала Маргарет радостно.

Через несколько минут Нэнси торжествующе разворачивала промаслившийся теплый пакет. Мы сидели на диване, ели горячие пирожки, обмакивая их в томатный соус, пили кофе, а дети Маргарет стояли вокруг и смотрели на нас. Никто меня ни о чем не спрашивал, никто не задавал вопросов. Они просто смотрели, и все.

Члены этой семьи были очень непохожи друг на друга. Худой юноша сутулился и смотрел застенчиво, немного исподлобья, не выпуская изо рта трубки и не зная, куда девать длинные угловатые руки. Девочка разглядывала меня весело, с открытым любопытством.

Но удивительней всего было лицо мальчика.

Худенький, с золотыми волосами в колечках и нежным англосаксонским румянцем, он смотрел прямо на меня своими огромными светлыми глазами, смотрел не мигая и как будто даже не дыша.

— Роберт, — сказала мать. — Я не обманула тебя — это действительно гостья из России. Ты, наверное, хочешь ей что-нибудь подарить, правда?

— Да, мама! — сказал мальчик тихо.

Несколько секунд он продолжал молча смотреть на меня, словно не мог решиться, потом подошел к стеклянному шкафу в углу и что-то осторожно вынул оттуда. Вернувшись ко мне, он раскрыл ладони и показал то, что лежало на них, медленно и почти торжественно, как показывают драгоценность.

Это были несколько плоских рыжеватых камешков. Очень обыкновенных, ничем не примечательных камешков с неровными краями.

— Это главное его сокровище, — сказала мать поспешно и серьезно. — Его коллекция. Роберт очень гордится ею, понимаете… Это ножи аборигенов. Видите, у камешков зазубренные края, они очень острые, ими можно резать что угодно… Роберт отдал вам самые лучшие камешки из своей коллекции. Он добрый мальчик. В мире много зла, и я горжусь тем, что дети у меня добрые.

— Пожалуйста! — сказал Роберт. — Возьмите их. Они с Северной Территории. Не забудете? С Северной Территории. Пожалуйста, повезите их с собой туда, где вы живете.

В его ладонях камешки согрелись и были теплыми и поразительно гладкими на ощупь. Я ощущала их прикосновение даже тогда, когда они уже лежали у меня в сумке.

Мы вышли из дома. На холме дул ветер, и роща вокруг дома была полна ночных шорохов и скрипа деревьев. Далеко в кустах кричала дурным деревянным голосом незнакомая птица. Над головой светились крупные холодные звезды.

Я узнала их: это был Южный Крест.

Чужая ночь шелестела и дышала вокруг, и только Южный Крест, который я с детства хотела увидеть, показался мне знакомым.

Южный Крест в далеком австралийском небе, под которым живут такие непохожие друг на друга люди — каждый со своей судьбой.