НОЧЬ В АЭРОПОРТУ

Ночи уже были по-осеннему свежие, и Леля, стоя на аэродроме, продрогла. Она усадила пассажиров, отлетающих в Хабаровск, и, как делала обычно, подождала, пока тяжелый самолет, подпрыгивая, побежал по бетонной дорожке. Вначале он был хорошо виден, освещенный белым жестким лучом прожектора, а потом сразу исчез, словно нырнул в темноту, и только подвижной цветной огонек, зажегшийся на краю небосвода, мерцал слабо и нежно, как бы говоря о рождении новой звезды.

Величавый, нескончаемый рокот самолетов лился с ночного неба. Самолеты были невидимы, движение их можно было угадать лишь по бортовым огням, плывущим среди ночных светил. У самых Лелиных ног в сухой траве вдруг страстно и торопливо затрещал кузнечик. Даже гул машин не мог его заглушить; это был голос осени, голос степи, слушать его почему-то было тревожно и немного грустно.

Издалека потянуло запахом сухих трав, и от этого запаха, смешавшегося с металлическим дыханием бензина и машинного масла, смутное чувство беспокойства в Лелиной душе усилилось.

Уже четыре дня она не видела Андрея Петровича. Он работал на аэродроме механиком, и его дежурства совпадали с дежурствами Лели. Они иногда уезжали после работы вместе, на одном и том же автобусе, а последнее время Андрей Петрович стал ожидать Лелю у выхода.

Но вот уже четыре дня его не было. После работы Леля стояла почти час, пропуская один за другим автобусы, надеясь, что, быть может, Андрей Петрович задержался и сейчас появится. Она стояла на ступеньках возле той же колонны, где обычно виднелась его высокая, долговязая фигура в короткой кожаной курточке, и терпеливо ждала. Так было и в прошлый раз. Утро выдалось розовое, пышное, все в позолоте и пухлых облаках. Леля устала после ночного дежурства, ей казалось, что она бледная, некрасивая, а нос и подбородок у нее, наверно, посинели от свежего ветра… Но она не могла заставить себя уйти.

Андрей Петрович так и не пришел.

Все это Леля вспомнила сейчас, на ночном, обдуваемом ветром поле. Кузнечик продолжал трещать изо всех своих маленьких сил, словно торжествовал, что он слышен в этом просторе, полном ночных шумов и шелеста ветра. Проехала заправочная машина, потом не торопясь, вразвалку прошел бортмеханик с машины «сорок два восемнадцать»… Из глубины летного поля, словно из погреба, потянуло колючим, влажным холодком. Огромное осеннее небо мерцало и переливалось над полем. Леле стало холодно. Она быстро пошла через поле к зданию аэропорта.

Большой зал был залит ярким светом. На скамейках сидели пассажиры. Леля работала в аэропорту несколько лет, но до сих пор, как в самые первые дни, с любопытством и интересом разглядывала пассажиров, стараясь угадать, в каком направлении летит каждый из них.

Вот этот человек с худым, подвижным лицом, одетый в плотное, не по сезону пальто, кажется ей похожим на инженера. По всей вероятности, он летит в Свердловск. Он не успел сегодня побриться и, очевидно, не успел поужинать. Это видно по тому, с каким интересом он оглядывает стены зала, ища табличку с надписью «Ресторан». А вот эта миловидная полная дамочка, неподвижно, как кукла, сидящая на скамейке возле своего большого чемодана, наверное летит в Адлер, на курорт…

Дверь открывалась, входили все новые пассажиры. Размахивая громадным, раздутым портфелем, вошел краснолицый толстяк и прошествовал прямо в буфет, нигде не задерживаясь. Статный генерал с четырьмя орденскими планками на кителе неторопливо оглядел зал и сел неподалеку от выхода. На той же скамье, прислонившись к спинке, чинно сидел седобородый священнослужитель в клобуке и шелковой рясе.

Поеживаясь от ночной сырости, вошла знаменитая комическая актриса.

У нее было простое усталое лицо пожилой, невыспавшейся женщины. Тяжело ступая на всю ногу, она шагала, не глядя по сторонам, словно не замечая, как пассажиры, узнав ее, начинают весело перешептываться и улыбаться.

Актриса села у выхода. Она мельком взглянула на Лелю, на ее форменную курточку и голубую повязку на рукаве и мрачно спросила:

— Самолет на Баку не отменили?

— Нет, что вы! — вся вспыхнув, ответила Леля, не сводя с нее восторженных глаз. — Ноль часов пятьдесят минут, рейс двести семнадцать…

— Очень жаль! — так же мрачно ответила актриса и отвернулась.

Леля вздохнула и, переступив с ноги на ногу, спросила робко:

— Отдыхать едете, товарищ Аркадина?

— Отдыхать? — Актриса иронически усмехнулась. — Отдыхать едут умные люди. А меня нелегкая несет на съемку…

— Значит, мы вас скоро увидим в новой картине? — обрадовалась Леля. — Кого же вы будете играть?

— Мамашу укротительницы змей, — сердито сказала актриса, закуривая сигарету. — Кобры, понимаете, не хватало в моей биографии…

Знаменитая актриса очень любила пожаловаться на свою судьбу. Леля не знала этого.

— Конечно, некоторые едут в отпуск, — сказала актриса и так осуждающе поглядела на Лелю из-под густых бровей, что та вдруг почувствовала себя виноватой. — А я скорее инфаркта дождусь, чем отпуска. В театре — репетиция, на студии — съемки; ношусь из Москвы в Баку, туда и обратно, как утка. Права была моя бедная мама, когда уговаривала меня не становиться актрисой… — Она помолчала. — Как вас зовут, душенька? — вдруг спросила она.

Леля хотела сказать «Петрова», но подумала и неожиданно для самой себя ответила нерешительно:

— Леля.

— То ли дело ваша работа, Лелечка… — мечтательно сказала актриса и вздохнула. — Каждый день — новые люди, новые встречи… И дыхание всей планеты, которое здесь ощущаешь… Какая прелесть! Ах, Леля, милая Леля, если бы вы знали, как я устала быть актрисой!..

Леля озадаченно молчала. Она как-то ни разу не думала насчет планеты. Не приходилось, в общем, подумать об этом. Но как может такой талантливый человек быть недовольным своей жизнью?

Она глядела на актрису, на ее сердитое лицо, седые волосы, сумку, из которой торчала разорванная пачка сигарет, и все это вызывало в ней восхищение, казалось необыкновенным…

— Вы даже не представляете, как народ вас любит, — сказала Леля горячо. — Ведь это же такое счастье!

Актриса помолчала.

— Спасибо вам, дружок, на добром слове, — мягко и просто сказала она, смотря на Лелю своими большими, прекрасными глазами.

В это время в рупоре, висящем над дверью, что-то щелкнуло, и голос Симы Топорковой, дежурного диктора, объявил:

— Начинается посадка на самолет Москва — Баку, рейс двести семнадцать. Пассажиров просят пройти на аэродром.

Лицо Лели сразу стало официальным.

— Попрошу на посадочку! — особым, «дежурным» голосом сказала она и прошла к выходу.

Она проверила билеты и распахнула дверь. Сразу потянуло ветром, ворвался напряженный, вибрирующий звук работающих моторов…

Пассажиры двинулись к самолету. Впереди, строгая и слегка торжественная, как всегда в последние минуты перед отлетом, шагала Леля. Рядом с ней шла актриса, шла такой легкой, молодой походкой, словно вовсе не она только что кряхтела и жаловалась на свою судьбу.

Правда, влезая в самолет, она потеряла билет и паспорт, но Леля успела подобрать их на влажном от ночной росы асфальте. Она усадила актрису, старательно повесила на крючок ее сумку, из которой все время что-то вываливалось, потом проверила, не остался ли кто-нибудь из пассажиров на аэродроме… Все это она делала в неожиданном для нее приподнятом состоянии духа. И когда самолет побежал в темноту по бетонной дорожке, Леля постояла немного, глядя ему вслед и продолжая улыбаться.

Потом вспомнила Андрея Петровича, тяжело вздохнула и зашагала назад к зданию, весело поблескивающему огнями.

В аэропорт продолжали прибывать все новые пассажиры.

Пришел высокий, плечистый блондин в светлом плаще. Леля знала его, то был геолог, доцент Московского университета. В этом году он уже летал много раз — то в Бухарест, то в Вену, то в Хабаровск. Вместе с ним пришли пятеро молодых людей в спортивных курточках и башмаках на толстых подошвах. С ними была девушка, длинноногая блондинка с пышными блестящими волосами, тоже в спортивной курточке и брюках. Из разговора Леля поняла, что это чешские студенты, которые учатся в Москве. Сейчас все они вместе с геологом летели куда-то на практику.

Вошел невысокий лысоватый человек в очках, с худощавой фигурой спортсмена и охотника. Он помахивал на ходу небольшими сильными руками, с удовольствием озираясь, словно школьник, отпущенный на каникулы. Леля узнала и его: это был известный московский хирург. Он так часто улетал по самым различным маршрутам, что они с Лелей уже давно здоровались как знакомые. Рядом с ним шагал молодой человек, очевидно его ассистент, тоже в очках и в таком же, как у шефа, макинтоше. В то время как прославленный хирург легкомысленно поглядывал по сторонам и так загляделся на красивую чешку в брюках, что даже споткнулся, молодой ассистент был исполнен серьезности и достоинства.

Легко ступая на высоких, тонких, как гвозди, каблуках, вошла худая брюнетка. Кудрявые волосы ее были коротко, с нарочитой небрежностью подстрижены, губы обведены утолщающей их сиренево-красной чертой. Она была очень хороша: грациозная голова на длинной шее, большие, блестящие глаза… Полосатое распахнутое пальто было сшито с той великолепной мешковатостью, в которой Леля по-женски проницательно угадала руку дорогого портного. Надменно подняв голову, брюнетка что-то говорила по-французски своему спутнику.

Леля посмотрела на часы: скоро отправляется самолет Москва — Минеральные Воды.

Рупор щелкнул, и Сима Топоркова, старательно выговаривая каждое слово, сообщила о начале посадки. Архимандрит в клобуке, сидящий на скамейке у выхода, вдруг встрепенулся, приосанился и зашагал к двери, деликатно шелестя шелковой рясой. За ним потянулись остальные пассажиры. Проверив список, Леля обнаружила, что пассажир по фамилии Сушкин на посадку не пришел. Подобные случаи бывали в ее практике часто, но каждый раз она испытывала томительное чувство беспокойства.

— Товарища Сушкина, отбывающего по маршруту Москва — Минеральные Воды, просят пройти на посадку… — флегматично произнес голос из рупора.

Леля, стараясь сохранять на лице невозмутимость, продолжала стоять у двери на аэродром вместе с переминающимися, беспокойно поглядывающими на часы пассажирами. Как часто даже самые солидные, почтенные люди по-детски теряются и суетятся на аэродроме! В такие минуты она, Леля, чувствует себя бесконечно взрослой, сильной, несущей ответственность за каждого из них… Вот и сейчас она безошибочно знала, что этот полный и важный по виду человек в круглой велюровой шляпе летит на самолете впервые в жизни и нервничает, как бы в дороге с ним чего не приключилось… «Поскорей бы уж улететь!» — наверное, думает он. Губы его крепко сжаты, полное лицо напряжено. А тут еще Сушкина нет! И куда он провалился, этот Сушкин?

Француженка в полосатом пальто прошла несколько раз по залу и села у окна, перекинув ногу на ногу. Узкая, маленькая туфелька повисла на концах пальцев, и француженка все время нервно покачивала ногой. Потом она встала и снова беспокойно зашагала по залу.

— Товарища Сушкина, отбывающего по маршруту Москва — Минеральные Воды, просят пройти на посадку в самолет, — бесстрастно повторил голос из рупора.

Леля снова посмотрела на часы. Больше ждать нельзя, надо вести людей на поле.

В темноте, пересекаемой белыми столбами прожекторов, распластались самолеты, похожие на огромных металлических рыб. Далеко за ними тлел и вспыхивал рубиновый свет маяков.

Голос в рупоре снова воззвал к исчезнувшему Сушкину. Прокатил носильщик на автокаре, нагруженном чемоданами. Не торопясь, хозяйской походкой, прошествовал пилот.

И вдруг, размахивая огромным портфелем, на аэродром рысью выбежал краснолицый толстяк. Щеки его, и без того красные, сейчас приобрели багровый оттенок. Это и был Сушкин, явно засидевшийся в буфете.

Отдуваясь, он взобрался по лесенке в самолет, дверь захлопнулась, лесенку откатили в сторону, и самолет ринулся в темноту.

Леля проводила его глазами. Ну вот, все в порядке, можно вернуться в зал, сейчас начнется посадка на самолет Москва — Свердловск… Потом будет небольшой перерыв, она сможет отдохнуть. Но почему, почему на душе так тревожно, так томительно?..

И вот опять она стоит у двери на аэродром, опять проверяет билеты, ставит «птички» в списке пассажиров. Фамилия небритого инженера Луньков, он действительно летит в Свердловск. Оказалось, что в Свердловск летят и чешские студенты. Весело переговариваясь, они толпились у выхода. Красивая студентка в брюках стояла впереди, товарищи что-то говорили ей, она рассеянно слушала, вглядываясь в темноту. Потом подошел белокурый геолог. Он ничего не сказал, он даже не обратился к ней, просто стал неподалеку, а она сразу обернулась и вся вспыхнула, словно ее обдало теплом и светом. И когда Леля увидела ее глаза, сияющие, изумленные, — глаза человека, видящего счастье, — ей вдруг стало так грустно, что захотелось заплакать.

— Попрошу на посадочку! — сказала она сердито и прошла вперед, не оборачиваясь.

Улетел и этот самолет. Леля одиноко стояла у фонаря, вдыхая влажный, свежий воздух. Веселый хирург прогуливался вдоль ограды вместе со своим серьезным молодым помощником.

Из темноты, урча, вырулила машина, прилетевшая из Ташкента. По широкому трапу самолета вслед за осанистым узбеком с Золотой Звездой на пиджаке спустилась группа индийцев.

Они шагали по полю, тонкие, легкие, со смуглыми, четкими, как на медалях, лицами, зябко кутаясь в плащи. Вслед за ними из самолета вышел полный человек с оливковым лицом, в светлой курточке и клетчатой юбке, туго стянутой узлом на животе.

Увидев хирурга, он на секунду в изумлении остановился, вперив в него свои живые черные глаза, потом просиял всем лицом и быстро зашагал, приветственно протянув вперед крепкие бронзовые руки. Хирург ринулся к нему навстречу. Они долго трясли друг другу руки, что-то произнося по-английски, потом хирург длинно и горячо говорил, а полный человек внимательно слушал его; затем заговорил гость, прижав к груди ладони, наклонив голову, и во всей позе его было такое благородное уважение, что Леля почувствовала, как в груди у нее стало горячо и приятно. И хирург, видно, тоже расчувствовался, ибо он обнял гостя за плечи, и так, обнявшись, они прошли в зал.

«Как бы он, однако, не опоздал на самолет!..» — озабоченно подумала Леля, провожая хирурга глазами. Об этом же, вероятно, подумал молодой помощник хирурга и нахмурился.

Но хирург не опоздал. К началу посадки он прибежал на аэродром; лицо его было оживленным, он с удовольствием щурился, словно перед его глазами еще стояло что-то для него очень приятное.

— Это известный бирманский хирург, — объяснял он ассистенту, и тот слушал его, солидно надув щеки. — Я познакомился с ним на конгрессе в Стокгольме. Понимаешь, Толя, он приехал в Москву посмотреть, что сделано у нас в области восстановительной хирургии. Я пригласил его побывать в нашем институте, когда мы вернемся из Праги. — Хирург пропустил вперед пухлую шатенку в берете и задумчиво смотрел, как она взбирается по лесенке в самолет. — Надо будет обязательно показать ему Попова. Очень, очень интересный случай операции на сердце… — озабоченно сказал он. — И Костюшко тоже покажем. Как ты полагаешь?

— Разрешите ваш билет, — деревянным голосом сказала Леля.

От смущения и неловкости у нее покраснела даже шея. Но что могла она поделать? Она обязана проверить у пассажира билет перед посадкой…

— Пожалуйста, пожалуйста!.. — засуетился хирург.

Он начал хлопать себя по карманам, полез в пиджак, в карман макинтоша, снова в карман пиджака.

У Лели вспотели от волнения ладони. А вдруг он забыл билет дома?

Наконец он с торжеством вытащил скомканную голубую бумажку.

— Вот он, родимый, — приговаривал хирург, старательно разглаживая билет. — Вот он где, сердешный…

Он отдал билет Леле, беспечно и ласково улыбнулся ей и исчез в теплом полутемном чреве машины.

И вот Леля снова одна на площадке перед оградой.

Скоро рассвет. Небо начало светлеть; теперь на нем видны только самые крупные звезды. Еще несколько рейсов — и дежурство Лели закончится. Она снова будет ждать на ступеньках у колонны, пропустит один автобус, второй, третий…

А может быть, не ждать, уехать сразу?

Что в конце концов она знала об Андрее Петровиче? Только то, что он был на фронте и заслужил три боевых ордена, а сейчас он хороший механик и товарищи его уважают. И еще то, что у него два года назад умерла жена и он один растит маленького сына Алешу. Вот и все. Несколько раз человек случайно проводил ее домой после работы. Ну, проводил и проводил. Что тут особенного? Он, наверное, забыл и думать об этом. А она все думает и думает и никак освободиться не может от этой мысли… И не может заставить себя после работы сразу уехать. И не ждать его. И не думать о нем.

Но сегодня она сядет в первый же автобус, который подойдет к аэропорту. Сядет и уедет. И все. И конец.

Сзади Лели послышался шепот.

Она обернулась: возле клумбы виднелись две фигуры, сидящие на скамье.

— Так ты мне напишешь? — сказал женский голос. — Как прилетишь, сейчас же напиши, а то я буду беспокоиться.

— Рыженькая! — сказал мужской голос ласково. — Ну чего же беспокоиться? Я напишу, конечно…

— Я буду скучать без тебя, — прошептала женщина, и голос ее дрогнул. — Очень буду скучать!

— Ты самая лучшая, — сказал мужской голос почти беззвучно, одним дыханием. — Самая удивительная…

Наступило молчание, — пронзающее душу молчание чужого счастья. Но в это время в рупоре над самой скамьей что-то щелкнуло, зашипело, и диктор монотонно произнес:

— Совершил посадку самолет, прибывший из Праги.

Тотчас же Лелю обдало терпким ветром духов: мимо нее, взволнованно и часто дыша, пробежала кудрявая француженка.

Самолета долго не было видно. Француженка, нервничая, то подходила к калитке, то отходила прочь; полосатое ее пальто мелькало вдоль ограды. Наконец вдали сверкнули цветные огни, со свистом пронесся пыльный ветер. Огромный серебристый самолет выкатился из предрассветной мглы и остановился перед оградой.

Первыми высыпались из машины веселые молодые люди с непокрытыми головами, в коротких пальто. Все они были, как на подбор, мускулисты, широкоплечи; под узкими модными брючками угадывались длинные, сильные ноги футболистов. Приехавшие несли в руках большие букеты роз, а самый последний — белозубый, смешливый здоровяк в клетчатом шелковом шарфе, обмотанном вокруг шеи, — засунул свой букет под мышку, как веник, а в руках держал новенький футбольный мяч.

За ними по трапу самолета спустились остальные пассажиры.

Кудрявая француженка замерла у калитки; она вытянула шею, вся подалась вперед; Леле показалось, что она даже перестала дышать.

И тут из самолета неторопливо вышла худенькая старая женщина.

На ней была нарядная сиреневая шляпка, сиреневые перчатки, короткий светлый костюм… Она вела за руку маленького сонного мальчика. Тот шел, не в силах разлепить закрывающиеся от сна глаза, насупясь, словно раздумывая, заплакать или еще подождать.

Увидев его, француженка не то вскрикнула, не то всхлипнула, пролетела, как птица, сквозь калитку и помчалась на своих высоких каблуках по бетонной дорожке прямо к самолету.

Через секунду она уже была возле мальчика.

— Oh mon petit!.. — говорила она, покрывая поцелуями его сонную мордочку, пухлые ручки, шею, плечи, красный беретик на голове. — Oh, mon Toto!..

По лицу ее, смывая старательно наложенный грим, текли слезы счастья. Присев на корточки, она то прижимала к себе ребенка, то отталкивала, вглядываясь в его лицо, словно не веря, что он наконец с нею, а старушка в шляпе с цветами тоже плакала и вытирала слезы под вуалеткой. И обе они: и старая женщина, одетая кокетливее, чем полагается в ее возрасте, и красивая, надушенная дама, которая так недавно с надменностью оглядывала окружающих, — обе они стали простыми, обыкновенными матерями, похожими на всех матерей мира в минуту счастья или горя.

Наконец француженка поднялась, крепко взяла сына за толстенькую ручку и, не вытирая слез, с мокрыми, блестящими щеками направилась к выходу. Рядом, держа мальчика за другую руку, семенила бабушка. Она смотрела то на дочь, то на внука, и цветы на ее шляпке вздрагивали и покачивались.

Леля прошла за ними и остановилась у двери. Скоро должны были объявить посадку на самолет Москва — Тбилиси. Кудрявая француженка с семейством тоже остановилась, ожидая, пока принесут багаж.

Из зала к двери неторопливо двинулись пассажиры, отлетающие в Тбилиси. Впереди шла молодая женщина, держа на руках ребенка.

Короткое, туго завернутое в одеяло тельце ребенка легко лежало на руках матери. Ребенок не спал; темные круглые глаза спокойно уставились на горящую люстру. Неожиданно он наморщил лоб и чихнул.

Мать, тонкая, словно девочка, быстроглазая, нагнулась над ним.

— Будь здоров, расти большой! — сказала она шепотом.

Француженка, сощурясь, вглядывалась в них.

Под ярким светом фонаря возле глаз красивой дамы обозначились морщинки: возраст как скульптор, проложил своим резцом первые черты. Крепко держа за руку сына, она продолжала всматриваться, словно что-то припоминая.

Но что? Быть может, свою юность? Быть может, первые дни своего материнства?

Женщина с ребенком подошла к ней почти вплотную. Тогда француженка смешно вытянула губы и, наклонившись над малышом, затрясла головой и сделала так:

— У-у-у!

— Улыбнись тете! — гордо сказала молодая мать, поправляя одеяльце. — Покажи, как мы умеем улыбаться!

Ребенок насупился. Он смотрел прямо на мать, на ее тонкое, нежное лицо, сияющие глаза… И вдруг он снова чихнул, на щеках его запорхали ямочки, он засмеялся, открыв беззубый ротик, и улыбка его, как в зеркале, отразилась на лицах обеих наклонившихся над ним женщин.

— Товарищ Петрова, что же вы? — изумленно спросил у Лели дежурный, проходя мимо. — Ведь посадку давно объявили! А у вас пассажиры до сих пор в помещении…

Леля вспыхнула.

— Попрошу предъявить билеты! — сказала она, пылая румянцем смущения. Как же это она прослушала, когда объявили посадку? — Гражданин, у вас билет на рейс сто пятнадцать, отправление в шесть часов сорок минут. Чемодан, гражданочка, отдайте носильщику! Да, до Ростова самолет летит без посадки. Попрошу билетики…

Она на секунду обернулась: француженка уже уходила, не выпуская руки сына; старушка в сиреневой шляпке поспевала за ней. Молодая мать, прижимая к себе ребенка, стояла у выхода. Женщины обменялись взглядом, быстрым, прощающимся… И француженка исчезла за дверью…

Тут Леля снова — в который раз за эту ночь! — повела пассажиров к самолету.

Первой она усадила молодую мать и помогла ей уложить малыша в сетчатую люльку, укрепленную перед креслом. Ребенок уснул, строго нахмурив брови, словно сердился, что уже не видит всего интересного, что происходило вокруг.

А мир, окружавший его в тот час, действительно был прекрасен.

Розовый, теплый свет тронул край неба, и лишь последняя звезда блестела одиноко и удивленно. Вдалеке горели огни Москвы. Медленное, как бы дымящееся их свечение уже не разливалось заревом, охватывая половину небосвода, а теплилось у горизонта. Все меркло, все таяло и отступало перед торжеством рассвета.

Первый луч солнца коснулся лица ребенка. Он не проснулся, а только важно надул губы. Мать наклонилась над ним, охватив обеими руками люльку, защищая его сон.

Леля на цыпочках вышла из самолета.

Дверца захлопнулась, и огромная блестящая машина ринулась навстречу солнцу. И долго еще Леля стояла на влажном, залитом молодым утренним светом аэродроме и глядела ей вслед.

Всюду, в небе и на земле, всюду вокруг нее рокотали и гудели самолеты, говоря сердцу о том, как велик и чудесен мир, как широко распахнуты в этот мир окна родины. И она, Леля, слушала этот голос машин, голос ветра и птиц, голос трав и деревьев, слушала с таким счастливым изумлением, с такой потрясшей все ее существо полнотой, словно впервые в жизни увидела бессмертное чудо рассвета.

Ночь закончилась. Взлетевший самолет, торжественно гудя, встречал в небе утро. Начинался новый день. Для Лели он будет днем отдыха и покоя.

Ей казалось, что волнение, тревога, томительные мысли — все перегорело в ее душе. Сейчас там были только покой и тишина.

Она медленно шла по аэродрому, прислушиваясь к новому и удивительному чувству внутренней свободы, вошедшему в нее. Ну вот, все и кончилось. Сейчас она уедет из аэропорта. Сдаст дежурство и уедет. Или пройдет не торопясь по лесной тропинке до шоссе, чтобы подышать воздухом рассвета, как делала раньше. Можно и так. Теперь это не имеет никакого значения. Все кончилось.

Она вышла из здания аэропорта и спустилась по ступенькам. На площади перед зданием лежали длинные косые тени. Подъехало такси; из машины, суетясь, вылезли муж и жена, оба очень полные, добродушные, с громкими голосами, похожие друг на друга, как бывает с супругами, когда они долго живут вместе. «Пожалуй, это на одесский самолет», — подумала Леля по давней своей привычке. Впрочем, сейчас это уже ей неинтересно. Она сдала дежурство и едет домой. И ей все равно, кто и куда улетает.

Она шла через площадь к остановке автобуса. Пахли левкои на клумбе. Было тепло, день обещал быть ясным. Она поспит, а потом пойдет в кино. Давно, очень давно ей не было так бездумно и спокойно…

И вдруг она почувствовала, как сердце ее остановилось, а потом забилось так тяжело, так горячо и часто, что она перестала дышать и открыла рот, точно птица.

На ступеньках у колонны стоял Андрей Петрович.

Он стоял в своей кожаной курточке с короткими рукавами, из которых высовывались длинные руки, небритый, похудевший, и глядел на нее с испугом и радостью.

Леля словно окаменела. Она не мигала, не дышала, не улыбалась, она только смотрела, еще не в силах поверить, что это действительно он. И вдруг ее охватил такой ужас, что он уйдет, или ее не заметит, или просто рассеется, как дым, что она побежала бегом через всю площадь к той колонне, где он стоял, побежала, задыхаясь, прижав обе руки к груди, где изо всех сил колотилось маленькое, верное, испуганное сердце.

Она подбежала прямо к нему, остановилась и, закинув голову, глядела вверх, в наклонившееся к ней милое усталое лицо.

Андрей Петрович взял ее за руки.

— Какие холодные! — сказал он с нежностью.

— Да! — счастливо сказала Леля, не слыша и не понимая, о чем он говорит, а только чувствуя тепло его ладоней. — Да, конечно…

— Я жду вас почти час, — сказал Андрей Петрович. — Я так боялся, что вы уехали! Понимаете, сын заболел, его не брали в детский сад. Оставить дома его не с кем, вы же знаете… Ну, я и был за няньку. Даже бюллетень мне дали на эти дни… — Он застенчиво улыбнулся. — Вот так все нескладно получилось…

Светлый теплый туман начал расступаться, и Леля наконец поняла, что он сказал.

— Ну, а сейчас? — спросила она с беспокойством. Андрей Петрович по-прежнему держал ее руки, и она боялась пошевельнуться, чтобы он их не выпустил. — Сейчас Алеша выздоровел?

— Сейчас все хорошо, — серьезно и твердо сказал Андрей Петрович. — Все хорошо… — повторил он и осторожно разжал ладони.

Леля глубоко вздохнула. Она так и не отняла рук; они легко лежали на этих больших, широких ладонях, и Андрей Петрович посмотрел на них с изумлением, как на чудо.

Потом он поднял голову и поглядел вверх, и Леля послушно посмотрела тоже.

Прямо над ними, меж легких, наполненных светом облаков, плыл самолет, оставляя за собой перистый след, словно писал в небе что-то, понятное только им одним.

1956