САМЫЙ КРАСИВЫЙ НА СВЕТЕ

Хозяйка лавочки все еще стояла у дверей. Это была толстая итальянка в пестром бумажном платье, добродушная и приветливая. Утром, проходя мимо, я купила у нее брелок с видами Капри. Сейчас она снова зазвала меня.

— Может быть, синьора купит кастаньеты? — спросила она с сомнением и на всякий случай лениво прищелкнула кастаньетами.

Засмеявшись, я покачала головой. Нет, мне не нужны были кастаньеты. Хозяйка огорченно посмотрела на меня.

— Торговля сегодня идет плохо, — пожаловалась она. — Люди сейчас так расчетливы! Все стали скупы, как французы. — Она пожала плечами. — А ведь синьора видит, какой в моем магазине выбор…

Она показала на товары, вынесенные прямо на улицу, под полосатый тент.

Здесь висели пестрые соломенные сумки, кастаньеты, украшенные изображением ласточек, бутылочки кианти в плетенке, рассчитанные на один глоток, брелоки для автомобильных ключей, яркие наклейки, которые туристы приклеивают на стекла своих машин. Заводная балерина меланхолически кружилась, стоя на игрушечном рояле. В его крышке отражался полуденный луч. Это были те бесполезные и недорогие сувениры, которые увозят с собою туристы всех стран.

— Отдохните немного, — жалобно сказала хозяйка, и я остановилась возле нее в тени полосатого тента.

Спешить мне сегодня было некуда.

Пожалуй, никто никуда не спешил на этом игрушечном острове. Отсюда, с набережной, была видна стеклянная голубизна прибоя, играющего у камней, и узкая улица, круто уходящая вверх. Лился полуденный зной, золотистый и густой, как мед.

— Сезон только начинается… — пробормотала хозяйка.

Она стояла, прислонившись толстой, мягкой спиной к дверям. Глаза ее сонно глядели на улицу. Неожиданно в них вспыхнул блеск любопытства; толстуха оживилась, швырнула кастаньеты на прилавок и ринулась от лавки.

— Свадьба, синьора! — закричала она. — Идите, отсюда хорошо видно!

По улице спускалась свадебная процессия.

Впереди шла невеста в белом платье и фате, украшенной флердоранжем. Рядом шагал жених, здоровенный, равнодушный детина с черными, словно лакированными, волосами и мускулистой грудью, угадывающейся под парадным пиджаком. Невеста, худенькая, большеротая, с влажными коричневыми, как каштаны, глазами, несла в руках букет роз.

За ними тянулось целое шествие — отцы, матери, старые бабушки, дети, подружки невесты, друзья жениха… Процессию замыкала Анджела, неуклюжая, худая девчонка в бумажной курточке и длинных узких брючках, работающая в туалете при ресторане «Гротта Адзура». Она плелась сзади, с любопытством уставившись на жениха, и поминутно оглядывалась, не зовет ли ее из ресторана хозяин.

— Это Беппино, парикмахер! — возбужденно объясняла мне толстуха. — Он женился на Джудитте, дочери нашего зеленщика. Видите худую женщину с красной сумочкой в руках? Это мать невесты, Мария-Роза. Поздравляю вас, синьора Бенчини! — завопила она на всю улицу, прижимая руки к груди и кивая головой. — Вы счастливая мать! Иметь такую дочку, как ваша Джудитта, такую красотку и умницу, — это же счастье для матери! Тебе повезло, Беппино, получил такое сокровище… Храни тебя мадонна, Джудитта, желаю тебе счастья! Беппино — хороший парень. Поздравляю и вас, синьор Луиджи, с молодой невесткой…

Краснолицый толстяк, воздевая к небу руки, благодарил хозяйку. Худая, востроносая, как галка, Мария-Роза кивала головой и кричала что-то в ответ. Невеста рассеянно улыбалась, прижимая к груди цветы. Один Беппино был равнодушен по-прежнему и шагал, выпятив мускулистую грудь, не глядя по сторонам; сзади, не спуская с жениха зачарованных глаз, плелась маленькая Анджела.

Из-за угла выбежал бродячий фотограф. Он наставил свой аппарат, и все шествие остановилось под палящим солнцем.

Беппино принял картинную позу, невеста опустила глаза. Краснолицый толстяк приосанился, выставив вперед ногу; Мария-Роза сияла улыбкой; черноглазые ребята, кудрявые, как рафаэлевские ангелы, лезли под объектив.

Все движение на узкой улочке остановилось. К тротуару прижалась открытая красная машина, в которой сидела дама в широкой, как кринолин, юбке, в темных очках, с обнаженными смуглыми плечами. Шофер изо всей силы нажимал на сигнал; бородатый пес, восседающий рядом с шофером на переднем сиденье, оглушительно лаял. Сзади подпирал автобус, полный голландских туристов.

— Один момент, синьоры! — кричал фотограф, поднимая вверх руку. — Синьор жених, прошу улыбнуться! Шире! Еще шире! Прелестно.

— Джудитту каждый вечер встречали в скалах с мотористом катера… — сказала мне в ухо жарким шепотом хозяйка лавки. — Известно, чем это кончается, — я сама мать. Но моторист беден, как кролик. Мария-Роза быстро выдала ее замуж за этого дурака Беппино. Он парикмахер в хорошем отеле, неплохо зарабатывает… Но его отец — о синьора — его отец!.. Такого скряги свет не видал. Он забирает у детей все деньги, жену загнал в гроб — это знает вся улица. Бедняжка Джудитта, мне ее так жаль, — я сама мать, синьора, я все понимаю…

Степенные голландские путешественники, сидя в раскаленном от солнца автобусе, томились от жары и вытирали лица белоснежными платками. Пес продолжал лаять, высовываясь из «шевроле». Близ огромной мясистой агавы остановился старомодный конный фиакр: там сидели два австрийца в шляпах с перышками; возле козел кучера был прикреплен вполне современный автомобильный счетчик. Сзади вплотную подъехал еще один автобус.

Но свадебная процессия как ни в чем не бывало позировала перед аппаратом, как если бы все они, во главе с женихом и невестой, были совершенно одни на белой от солнца, пахнущей бензином, морем и розами дороге.

— Анджела! — долетело из ресторана. — Анджела, в туалет!

Но Анджела не двигалась.

Она не слыхала зова, не замечала бегущего времени; длинноногая и нескладная в своих измятых узких брючках, она стояла на дороге, уйдя всей душой в созерцание свадебного кортежа и ослепительного Беппино с его лакированными волосами и белым платочком в кармашке пиджака.

— Благодарю вас! — закричал фотограф. — Снимки будут готовы через час. Очаровательное воспоминание о неповторимом дне, — вы со мной согласны, конечно…

— О бедняжка!.. — вздохнула стоящая возле меня хозяйка лавки и поправила шпильку, падающую из черных жирных волос.

Процессия тронулась дальше. «Шевроле», мягко замурлыкав, прошелестел по асфальту и мгновенно исчез вместе с обнаженной красоткой и бородатым псом. Анджела, наконец очнувшись, поплелась назад, к ресторану.

В это время я увидела идущего по дороге толстяка в берете. Это был Марини, агент по продаже подержанных автомобилей. Я познакомилась с ним и его женой в Риме и даже была однажды у них дома, в маленькой квартире, выходящей двумя окнами на Тибр. У Марини было трое детей; жена его, забавная живая женщина с усиками над полной верхней губкой, была беременна четвертым.

Джино Марини был оптимист. Сидя за бутылкой дешевого вина, он долго и горячо уверял меня, что итальянцы больше всего любят красивую природу, детей и женщин и умеют существовать легко, не обременяя себя чрезмерной работой.

— Взгляните на меня, синьора, я умею жить! — говорил он, наливая вино. — Завтра я покупаю почти новый «крайслер» у одного американца. Он ездил на нем едва ли несколько месяцев и теперь отдает нам за бесценок. Мы продадим его с большим барышом. У вас это, кажется, называется спекуляцией? Но я получу от хозяина свой процент с продажи; это — дело, синьора, это мой заработок; мы живем на этот заработок, и неплохо живем, как видите…

Он обвел широким, слегка театральным жестом обстановку небольшой комнаты: стулья с потертой обивкой, облупившиеся низенькие окна, колченогий стол в углу… Жена, надув пухлую губку с усиками, смотрела на него снисходительно, как на ребенка.

— У вас, русских, вся жизнь в работе, — продолжал разглагольствовать Марини. — Вы не щадите ни своих сил, ни сердца, вы находите высшее счастье в труде. Мы же предпочитаем другие земные блаженства. В конце концов, человек живет только один раз! Стакан легкого вина, прогулка за город, беспечная улыбка — это так украшает жизнь! К чему торопиться? Нет, нет, не спорьте, синьора, я знаю, о чем говорю…

Пока мы разговаривали, жена его подошла к окну и, высунувшись на улицу, тараторила с разносчиком зелени. Она попрекала его за то, что в прошлую среду он подсунул ей гнилую луковицу, а он клялся и божился, что луковица была свежая и душистая, как роза. Крик их оглашал всю улицу. Наконец женщина спустила из окна на веревке плетеную корзинку с мелкими деньгами на дне и тотчас же втянула ее обратно. В корзинке лежало несколько луковиц и пучок салата; женщина долго критически рассматривала их и унесла в кухню.

— Если вы хотите увидеть, как может быть прекрасен мир, обязательно поезжайте на Капри. — Мой собеседник откинулся на спинку стула. — О, это самый красивый остров на свете! Когда господь бог создавал нашу землю, он лучшую часть моря и неба отдал Италии, но самый лакомый кусочек приберег для Капри. Неужели вы не побываете на Капри? — На лице его изобразился ужас.

Я заверила его, что обязательно побываю на Капри, и стала прощаться. Марини собрался проводить меня до гостиницы.

Когда мы уходили, жена задержала его в маленькой, тесной передней и что-то шепнула на ухо. Марини стал шарить по карманам. Он долго хлопал себя то по боку, то по карману пиджака, наконец отыскал несколько бумажек и виновато сунул их жене. Она с разочарованием поглядела на них, хотела что-то сказать, но он уже выскочил на лестницу.

Кошка с урчанием шарахнулась от нас и побежала по ступенькам; из соседней двери повеяло горячим чесночным запахом; внизу на стульях, вынесенных прямо на тротуар, сидели болтливые грузные старухи; растрепанная, прекрасная, как Мона Лиза, девушка лежала грудью на подоконнике и лениво глядела на улицу; ребята кричали и тузили друг друга посреди мостовой… И над всей этой суматохой дышало и светилось живое, теплое, сияющее закатом небо Италии — «лучшее небо, созданное господом богом на нашей земле…».

Через несколько дней я приехала на Капри.

И вот сейчас Джино Марини с его брюшком, залысинами на висках и добродушнейшей улыбкой стоял передо мною среди сверкающих машин и брызг прибоя.

— Вы здесь, синьора, как я счастлив! — закричал он.

— Ну, как идут дела с «крайслером»? — осведомилась я. — Сделка завершена?

Марини махнул рукой.

— Американец оказался скрягой, — вздохнул он. — Заломил такую цену, что нам пришлось отказаться. — Он пожал плечами. — Но ничего! Мне сообщили, что сюда приехали на машине два богатых англичанина. Я знаю, что такое англичанин. Чтобы не иметь хлопот, он готов перед отъездом бросить машину прямо на улице. Отличный новенький «додж»! Можно будет купить его за бесценок. И вот я примчался, чтобы не пропустить такой блестящий случай…

Он радостно засмеялся.

Мы прошли вверх по крутой, узкой улочке. За углом стояла тележка, на ней была разложена всякая снедь: зеленый лук, длинный и острый, как шпага; артишоки; огромные усатые омары; крупная блестящая клубника, на которой еще как будто не просохла роса… Небритый верзила скучал возле тележки, ожидая покупателей.

— Пожалуй, неплохо бы пообедать… — сказал Марини, с интересом поглядев на омаров, и почему-то вздохнул. — Что вы думаете об этом? Если вы послушаетесь моего совета, нас накормят отличной и недорогой едой. Настоящие итальянские спагетти — это незабываемая вещь, можете мне поверить…

Мы прошли мимо заправочной станции. Худой загорелый мальчишка лет четырнадцати накачивал камеру, горланя песню. Висели яркие рекламы, приглашающие покупать бензин только у фирмы «Esso». За углом была маленькая траттория.

— Прошу вас! — Марини распахнул дверь.

В общем, он был славным парнем, Джино Марини, с его детским хвастовством, розовой лысиной и усталыми глазами неудачливого маклера. К тому же я ни разу не была в настоящей траттории. В дорогих ресторанах тоже подавали спагетти. Но это были обыкновенные клейкие макароны, которые подавали только иностранцам. Итальянцы, как я заметила, их не ели.

Только попав в этот кабачок, я поняла, что такое настоящие спагетти. С мясной подливкой, с томатом, с чесноком или с оливковым маслом, с острым овечьим сыром… Тут-то уж знали толк в макаронах. И народ здесь был настоящий — шоферы, мотористы с катеров Лазурного грота, рыбаки, уличные торговцы. За стойкой, уставленной бутылками, сидела полногрудая блондинка с быстрыми глазами, в туго обтягивавшем джемпере.

Нам подали блюдо спагетти, залитых ярко-красным соусом, и бутылку дешевого вина в плетенке. Марини ловко намотал макароны на вилку и сунул в рот.

В это время в тратторию вошел человек с тросточкой. Несмотря на жару, он был в крахмальном воротничке, подпирающем подбородок. Человек держался очень прямо. Лысый, невысокого роста, с квадратным, изрезанным морщинами лицом и квадратными плечами, он прошел ровной походкой между столиками и сел у самой стойки, неподалеку от нас.

— Поглядите на него внимательней, прошу вас… — шепнул мне Марини. — Я расскажу вам кое-что интересное о нем.

Я поглядела внимательно, но увидела все то же: смуглое, покрытое морщинами лицо, тяжеловатый подбородок, не слишком новый, но тщательно отглаженный костюм, тросточку, прислоненную к столу…

Марини придвинул ко мне свой стул.

— Этот человек работал гидом у доктора Питера Доверса, — зашептал он. — Доверс — богатый голландец, филантроп, собиратель произведений искусства. Свою виллу на Капри он превратил в настоящий музей. По вторникам он разрешал любоваться его сокровищами посторонним. Эджисто, — он показал на человека с тросточкой, — был в его галерее гидом. Как-то и я забрел туда: мне сказали, что в галерею приходят богатые иностранцы, которые, может быть, захотят продать машину. Ну и наслушался я там! — Он всплеснул руками. — Эджисто знал историю каждой картины, даже самой маленькой, каждой скульптуры. О великих мастерах он рассказывал так подробно, словно каждый день бывал у них дома. О Рембрандте я узнал столько, сколько не знал за всю свою жизнь. Можете представить, этот художник, за каждую картинку которого сейчас платят бешеные деньги, умер нищим! Превратности судьбы — что поделать!.. — Марини вздохнул. — Когда к Доверсу приезжали друзья и хотели посетить Рим, он отправлял с ними Эджисто. Тот знал назубок все музеи Рима, все дворцы, все соборы. Можно было заслушаться, как он рассказывал, клянусь богом! Это был лучший гид в Риме. Поглядите на него внимательней, прошу вас…

Человеку с тросточкой принесли спагетти, вино и сыр. Он придвинул тарелку и начал есть.

— Вы не знаете самого главного! — возбужденно зашептал Марини. — Эджисто — слепой. Да, да, он совершенно слеп! И из этого человека Доверс сделал гида. Доверс создал его, как бог создал из глины Адама. Он научил его всему: знанию сокровищ Европы, пониманию искусства, чувству прекрасного. Он фантастически развил его память. Эджисто знал каждую картину лучше, чем если бы видел ее собственными глазами. Он мог заткнуть за пояс любого зрячего гида. Доверс очень дорожил им, как вы понимаете… — Марини поднял вверх палец. — Сейчас мы попросим его, чтобы он что-нибудь рассказал, — добавил он заговорщицким шепотком. — Да, да, это очень интересно, можете мне поверить…

Он отодвинул свой стул.

— Добрый день, Эджисто! — сказал он громко и весело. — Со мной приезжая синьора, она из России и очень любит искусство. Синьора собирается в Рим. Она еще не была в соборе святого Петра, можете себе представить…

Эджисто слегка привстал и сделал церемонный полупоклон.

— Я завидую вам, синьора… — сказал он. У него был глуховатый, но мягкий и приятный голос. — Вам предстоит увидеть чудо.

— Послушайте, Эджисто, расскажите синьоре кое-что о соборе, — продолжал добряк Марини. — Кто знает, может быть, ей попадется в Риме какой-нибудь шарлатан вместо гида!..

Эджисто помолчал.

— Я советую синьоре вначале постоять несколько минут на площади перед собором, — наконец сказал он. — В самом центре, в той точке, где четыре ряда колонн как бы сливаются воедино. Колоннада предстанет перед вами единым полукружием, величественным и вместе с тем непостижимо легким. Я не знаю, как синьора относится к барокко. — Он опять сделал в мою сторону легкий полупоклон. — Не всем по душе эта беспокойная грандиозность, прекрасная, но полная высокомерных преувеличений. — Он улыбнулся. — И все же, мне кажется, из всех творений Бернини колоннада перед собором — лучшее, что он создал! Оттуда же, с центра площади, поглядите на купол. Вы сразу ощутите, как он благороден и прост среди торжества барокко, его роскоши и грандиозности. Это Микеланджело, синьора, это его божественная рука, вы узнаете ее сразу…

Он отодвинул стул и задумался.

— Когда вы войдете в собор, справа от входа вы увидите скульптуру, — продолжал он. — Перед вами Пиета. Микеланджело создал ее, еще будучи юношей. Обычно все сразу устремляются к статуе святого Петра, но, по моему суждению, в ней нет ничего интересного. Статуя Петра сделана с языческим бесстрастием. — Он пожал плечами. — Всех занимает нога святого, зацелованная грешниками до того, что бронзовая ступня потеряла свою форму. Но камень, обкатанный волнами, тоже становится гладким; это ведь не искусство, синьора, не правда ли?.. Нет, надо идти прямо к Пиета. Пиета — бессмертная скорбь матери! — Голос Эджисто обрел звучность и силу. — Вглядитесь в нее, синьора, побудьте с ней рядом так долго, как сможете. Это не мадонна, это мать, которая смотрит на убитого сына. Обратите внимание на ее лицо, оно полно скорби и милосердия. Не удивляйтесь, если вам покажется, что губы ее вздрогнули от рыданий. Это — чудо, синьора, чудо, сотворенное резцом юного гения — Микеланджело в ту пору едва ли было многим больше двадцати лет…

Марини торжествующе посмотрел на меня.

— Блеск, Эджисто, блеск! — сказал он довольным голосом. — Я всегда говорил, что лучшего гида, чем вы, трудно встретить.

— Благодарю вас, синьор Эджисто, — произнесла я тихо. — Я не забуду вашего рассказа.

Эджисто снова отвесил церемонный поклон и вернулся к своим спагетти.

— Он умеет жить, не правда ли? — зашептал мне в ухо неугомонный Марини. — Вы видите, он умеет брать от жизни те радости, которые она дает, — искусство, вино, благоухание цветов… Уметь брать от жизни радость — это ведь тоже дар, и мы, итальянцы, владеем этим даром…

Он допил вино и покосился на часы. Полногрудая блондинка за стойкой, поймав его взгляд, лениво, одним движением подбородка направила к нам официанта. Марини окинул веселым взглядом ее литую шею и низко открытую джемпером смуглую ложбинку, рассекающую два колеблющихся холма, и послал ей воздушный поцелуй. Блондинка равнодушно отвернулась.

— Надо идти, — сказал Марини с сожалением. — Пойду искать этих проклятых англичан.

Мы расплатились и двинулись к выходу.

Уходя, я простилась с Эджисто. Он задумчиво тянул из стакана прозрачное вино, лицо его было неподвижно. Услышав мой голос, он встал и поклонился с уже знакомой мне старомодной вежливостью.

Знойный день был в разгаре, и после прохладного сумрака траттории солнце казалось ослепительным. За оградой цвели огромные красные розы; от зноя они отяжелели, сонно раскрыв лепестки и источая могучий аромат… У желтых скал вздымалась и опадала неправдоподобно яркая морская синева.

— Роскошно! — воскликнул Марини, обведя рукою и море и розы, словно это была его собственность. — Самый красивый остров на свете — вы согласны со мною, не правда ли?..

Мы немного постояли у ограды.

Где-то вверху, в проулке перед тесной площадью, белело здание маленькой гостиницы «Эрколано». И, глядя на ее окна, вспыхивающие под солнцем, я вдруг подумала о человеке, который жил в этом доме много лет назад.

Высокая знакомая его фигура встала перед моими глазами, густые «моржовые» усы, широкополая шляпа; в ушах снова прозвучал глуховатый окающий голос и это покашливание. О это короткое покашливание легочного больного!.. Какие страницы книг были здесь написаны! Страницы, полные жгучей любви к людям, прозорливого проникновения в их жизнь, в их надежды и потрясения… И — бог ты мой! — как страстно можно тосковать о России среди этой утомительной безоблачности и благоухания…

Босоногий мальчишка, стуча пятками, пробежал по тропинке; на площади щебетал и покачивался фонтан. Из ресторана долетел стук перемываемых тарелок, и тут же, как бы не сразу решаясь, хрипло и страстно запела скрипка.

Обернувшись, я вдруг увидела Эджисто.

Он вышел из траттории и сейчас стоял у ограды.

Мир, полный синевы и сверкания, лежал вокруг него. Эджисто стоял, не шевеля ни единым мускулом; лицо его было бесстрастно. Помедлив, он стал осторожно, но довольно уверенно подниматься по тропинке вверх.

— Он хорошо знает Капри? — спросила я.

— Капри? — Марини неопределенно повел плечом. — Доверс делал из него гида, а не проводника, синьора. Зачем было рассказывать ему о Капри? Ну конечно, он хорошо знает те тропинки и улицы, по которым обычно ходит.

Мы помолчали.

Я следила глазами за Эджисто, который шел среди роз, блеска зелени и золотистого света, шел в полном мраке своей нескончаемой ночи.

Вдруг огромный шмель, вылетев из-за ограды, с размаху ударился о его щеку.

Эджисто резко остановился: нерешительно улыбаясь, он пожал плечами, словно извиняя собственную слабость. Потом откашлялся, поправил шляпу и зашагал по тропинке вверх.

— Он по-прежнему работает у Доверса? — спросила я, не отводя от него глаз.

— О нет! — рассеянно сказал Марини. — Доверс умер, вилла досталась его сыну. Это порядочный шалопай: он быстро увез все картины в Америку и, говорят, их там продал. Эджисто сейчас делает что-то другое-право, не знаю точно…

Он сощурился от солнца и вгляделся вперед. Неожиданно лицо его вытянулось.

По дорожке мимо ограды прямо к нам шел худощавый длиннолицый человек. Он был одет по американской моде — в спортивной куртке, с пестрым галстуком, в полосатых брюках и рыжих туфлях, похожих на индейские башмаки. Завидев его, Марини весь подобрался, даже брюшко его куда-то исчезло.

— Это хозяин нашей фирмы, — сказал он мне упавшим голосом и ринулся к нему навстречу.

Едва он подошел, хозяин стал сердито выговаривать ему за что-то. Марини похудел на глазах. Он стоял понурясь возле этого длиннолицего франта, который был моложе его лет на пятнадцать, и покорно слушал все то, что хозяин ему раздраженно выкладывал. Очевидно, с богатыми англичанами все оказалось не так-то просто. Наконец хозяин что-то решительно приказал, и бедный Марини, уже полностью забывший о том, что он умеет беспечно жить, побежал, тряся брюшком, вверх по крутой, раскаленной от солнца дороге, побежал с такой прытью, какой я даже не могла от него ожидать.

Мы едва успели проститься.

Я пошла к фуникулеру. Маленький полупустой вагончик проворно пополз вверх.

Оттуда, с площади, обвеваемой ленивым ветерком, увидела я Капри во всей его красе.

Серебристые оливы на склонах дрожали под ветром. Вдоль тропинок цвели канны, высокие и пурпурные, как факелы. Внизу открывалось море.

Отсюда море казалось не целомудренно голубым, каким я увидела его с берега, и не густо-синим, каким оно чудилось сквозь кружевной чугун садовых оград. Оно пылало внизу как лиловое пламя. Литые волны бесшумно накатывались на песок. Могучее сверкание слепило глаза. У самого берега волны словно взрывались, рассыпаясь брызгами, легкими, чистыми и белыми, как первый снег. Рокот прибоя сюда не долетал, и можно было только угадывать длинный свистящий шелест, с каким волна уходила назад.

На площади было людно и шумно.

Все столики кафе и баров были заняты. Худенькие и нервные молодые американки с русалочьими глазами покупали в магазинах плетенные из итальянской соломки широченные юбки — самые дорогие изо всех юбок; крошечные белые шляпки, едва прикрывающие макушку, — самые бессмысленные из всех шляп… Американки были в коротких штанишках; узкий лиф едва прикрывал грудь; на ногах с ярко накрашенными ногтями были надеты римские сандалии. Очень шумные и очень развязные молодые люди в пестрых рубашках навыпуск сидели за столиками, галдели у стойки в барах. Пожилые дамы были одеты не по возрасту, — в не доходящих до колен шортах, с обнаженными тощими спинами. Звучала английская речь. Щуря русалочьи глаза, худенькие красотки деловито расплачивались за соломенные юбки американскими долларами.

От площади уходила тенистая улочка. За оградами высокомерно поблескивали зеркальные окна вилл.

Я неторопливо шагала вдоль оград. Улочка кончилась; внизу, в просвет между деревьями, снова сверкнуло лиловым пламенем море.

На перекрестке стоял человек.

Он стоял прямой как свеча, в темной шляпе, в темном, хорошо отглаженном костюме. Я сразу узнала его квадратные плечи, смуглое, изрезанное морщинами лицо. Он казался неподвижным, прохожие обтекали его, точно камень.

Это был Эджисто.

На его груди висела большая, старательно начищенная металлическая табличка. На ней было написано по-английски: «Этот человек слеп. Он работал гидом у доктора Питера Доверса. Помогите ему».