В СЛУЖЕБНЫХ КОМНАТАХ МУЗЕЯ

В среду, в десять часов утра, в своей комнате умер Илья Денисович Коротков.

Первым узнал о его смерти внук.

Мальчик вбежал в комнату и увидел деда в необычной позе: тот сидел, положив голову на скрещенные на письменном столе руки, и не то отдыхал, не то спал. И хотя наклон его большого тела был покоен, хотя он опирался на вытянутые руки лбом, словно сам выбрал для себя удобное положение, — в его неподвижности, в тусклой белизне висков было нечто удивительное, пугающее, нечто такое непонятное, что мальчик закричал и бросился со всех ног к матери.

Через несколько дней должен был состояться доклад Ильи Денисовича в Музее Революции. Утром Борису Стрельченко, молодому научному сотруднику музея, ответственному за организацию торжественного вечера, позвонили по телефону, и вздрагивающий женский голос сообщил о случившемся несчастье. Стрельченко был так ошеломлен, что переспросил дважды и потом от полной растерянности сказал:

— Вы шутите! Ведь он только вчера приходил к нам…

Голос в трубке умолк. Потом женщина тихо, с хрипотцой сказала:

— Я и сама поверить не могу, что его нет.

Трубку положили, а Стрельченко все сидел, держа руку на телефоне, ошеломленный и печальной вестью, и сознанием собственной бестактности.

Илью Денисовича он знал с начала своей работы в музее. Ветеран партии, Коротков начал свою революционную работу еще в начале века. Борису Стрельченко он казался живым справочником по истории партии; научному сотруднику часто приходилось обращаться к Короткову за консультацией, и он всегда восхищался щедростью тех живых зримых образов, в которые Коротков облекал любую, даже самую сухую справку.

В первый раз он встретил Короткова на одном из совещаний в музее. Обсуждался план новых экспозиций. Илья Денисович попросил слова. Усевшись удобней, Стрельченко приготовился слушать.

— Жизнь идет быстро, — сказал Илья Денисович, весело и дружелюбно оглядывая зал. — Хочется, чтобы в любом зале музея мы ощущали ее дыхание. Знаете, как летит время? Упустишь срок — не догонишь! Я предлагаю приобрести для фондов музея первую палатку, установленную на целине…

«Что он говорит? — изумившись, подумал Стрельченко. — Вот уж никогда не ждал!»

— Надо уметь различать в обыденных вещах великие приметы времени, — продолжал Илья Денисович, улыбаясь одними глазами. — Если мы запремся в музейных залах и упустим то, что на наших глазах создает жизнь, — время нам этого не простит…

Когда совещание закончилось, Стрельченко подошел к проходившему мимо Илье Денисовичу и неловко представился. Ему хотелось поговорить с ним.

— Весьма рад! — сказал Илья Денисович приветливо. И неожиданно добавил: — Читал вашу статью о Баумане. Написана толково, умно… Но… — Он опять улыбнулся одними глазами. — Он у вас какой-то застегнутый на все пуговицы! А ведь это был живой, прелестный человек… Вы только не обижайтесь, пожалуйста! — поспешно произнес он.

— Что вы, я не обижаюсь… — грустно сказал обидчивый Стрельченко.

Илья Денисович внимательно посмотрел на него.

— Пойдемте потолкуем, — сказал он.

Они проговорили до той поры, пока, спустившись вниз, увидели, что гардеробщицы уже нет, а на вешалке одиноко темнеет огромная, достающая до поставленных внизу галош, шуба и рядом с нею куцая куртка с цигейковым воротником.

С того вечера началось знакомство Стрельченко с Ильей Денисовичем.

Воспоминания его Стрельченко мог слушать бесконечно.

— Когда я встречался в Берлине с Карлом Либкнехтом… — начинал Илья Денисович, и молодой научный работник впивался в него глазами.

Стрельченко родился в большом уральском городе на улице Карла Либкнехта, и то, что перед ним сидел человек, для которого Либкнехт был не памятником, не символом, а товарищем, с которым можно было вместе гулять по Берлину, неизменно его потрясало.

Непринужденная учтивость манер Ильи Денисовича вызывала в Борисе зависть и восхищение. Пытаясь подражать ей, Стрельченко, когда однажды в комнату к нему вошел профессор истории, человек лет пятидесяти пяти, вскочил и уступил ему мягкое кресло. Профессор сделал возражающее движение рукой.

— Нет, нет, пожалуйста! — пылко сказал Стрельченко. — В вашем возрасте… — и осекся, увидев в глазах сидевшего рядом Ильи Денисовича лукавый огонек.

— Понимаете, какое дело… — сказал после ухода профессора Илья Денисович все с тем же лукавым блеском в глазах. — Иногда лучше не уступить человеку кресло, чем напомнить ему о его возрасте. В затруднительных случаях я предпочитаю именно такой вариант.

Вспомнив об этом, Стрельченко ощутил слабость и томление, как бывало с ним всегда, когда он припоминал этот злополучный эпизод. И тут же поймал себя на том, что продолжает думать об Илье Денисовиче, как о живом. Неужели же его больше нет? Эта мысль была такой пугающей и вместе с тем такой дикой, что Стрельченко вскочил со своего кресла и быстрой походкой пошел к директору музея.

Директор уже знал о несчастье.

В отличие от Стрельченко, который, как многие молодые и очень здоровые люди, в глубине души не мог представить, что будет когда-нибудь стариком, директор, человек пожилой, сразу ощутил в эту минуту свой возраст. Он сидел за столом, уйдя в печальные мысли о случившемся и тревожно прислушиваясь к легкой тянущей боли под левой лопаткой. Когда Стрельченко вошел в кабинет, директор повернул к нему близорукие глаза и тяжело вздохнул.

— Уходит старая гвардия, — сказал он дрогнувшим голосом. — А ведь казалось, что годы его не коснутся! Ужасно, что мы потеряли такого человека…

Он помолчал и сказал ту же фразу, которая вертелась на языке у Стрельченко:

— Надо подумать, кто может сделать вместо него доклад. Конечно, никто другой на эту тему так блистательно не выступит. Но вечер ведь отменить невозможно…

И он машинально покосился на лежащий перед ним нарядный пригласительный билет, где после написанной золотом юбилейной даты стояло: «Доклад И. Д. Короткова».

— Может быть, Прохоров? — нерешительно предложил Стрельченко.

Директор покачал головой.

— Не то! — сказал он. — Совсем, совсем не то… — И, потерев лоб, добавил: — Надо венок заказать.

Директор, снова тяжело вздохнув, потянулся к телефону, а Борис Стрельченко вернулся в свою комнату.

Едва он сел за стол, как дверь открылась и браво вошел плечистый человек с седыми казацкими усами. Он был в черной куртке железнодорожника с двумя, орденскими планками. Откашлявшись, посетитель вытащил из наружного кармана куртки наклеенную на кусочек картона фотографию.

— Семейная реликвия, так сказать… — Он так же браво протянул снимок Борису. — Дай, думаю, снесу в музей! Может, понадобится им для научной работы. А у нас так лежит, для памяти…

На фотографии был изображен бронепоезд, стоящий у какого-то разъезда, возле маленького станционного здания. Отпечаток был старым и изрядно пожелтевшим от времени.

— Присядьте, пожалуйста… — Стрельченко почесал щеку. Особой музейной ценности фотография явно не представляла. На всякий случай Стрельченко снял трубку и позвонил в соседний отдел.

Тотчас же появилась Любочка, сотрудница отдела, считающаяся специалисткой по бронепоездам.

Маленькая, востроглазая, с рыжими, заколотыми сзади косичками, Любочка влетела в комнату, стремительная как пуля, и впилась глазами в фотографию.

— Царицынский фронт? — решительно сказала она.

— Точно! — Железнодорожник снисходительно, с высоты своего роста, посмотрел на щуплую Любочку.

— Из Харьковского депо! — констатировала Любочка. — Вы что, в гражданскую войну были машинистом на бронепаровозе?

— Машинистом…

— Козлов вас назначил?

— Он… — Железнодорожник озадаченно откашлялся. — Мы с ним до сентября вместе воевали. А в сентябре я…

— До августа, — прервала его безжалостная Любочка. — В августе Козлов был уже на другом участке. Привел туда большой новый бронепоезд, сделанный коломенскими рабочими. С четырехосными платформами. «Грозный» назывался.

— «Грозный»… — повторил железнодорожник. — Точно, «Грозный»…

Он с изумлением покосился на свою собеседницу.

Любочка, родившаяся значительно позже, чем фотография была сделана, стояла против него, поправляя рыжие волосы, и с важностью разглядывала снимок.

— При наличии десантных подразделений такой бронепоезд мог выполнять тактические задачи самостоятельно… — с удовольствием выговорила Любочка.

Железнодорожник промолчал.

— У меня на этом бронепоезде жена рожала, — вдруг сказал он.

— Что? — не поняла Любочка.

— Жена рожала, — повторил посетитель.

Борис Стрельченко и Любочка оба, как по команде, повернули головы и уставились на него.

— Что вы! — сказала Любочка озадаченно. — Как же так?

— Как оно бывает, так и было…

Наступила пауза.

— Простите… — начала Любочка.

— Что тут прощать, — сказал железнодорожник. — Было и было. — Он остановился на секунду, в сомнении поглядев на своих собеседников, но потом продолжал: — Шли мы выполнять задачу по поддержке войск артиллерийским и пулеметным огнем. Вот как оно было. Обыкновенное дело. Остановились у станции, и тут я вижу: теща у путя стоит! Что, думаю, за притча? Наш домик, правда, недалеко, но откуда, думаю, вдруг теща у путя взялась? А она ко мне кидается. «Вася, говорит, у Зинаиды вдруг схватки начались! Что делать, говорит, не знаю: тут ни фельдшера, никого, вся медицина разбежалась. Надо до города добраться, а на чем? Боится она, Вася, ужас до чего боится… Велела не возвращаться, пока тебя не встречу». У нас заправка водой шла, и побежал я до дому. Прибегаю: ходит моя Зинаида по комнате, глаза запали, рот запекся… Кинулась ко мне, дрожит вся. «Помру, говорит, Вася. Чувствую, что помру: кость у меня узкая, не родить мне… Хотела повидаться хоть разочек, теперь и умереть не страшно…» — «Глупая твоя душа! — говорю. — От таких дел ни моя мать, ни твоя мамаша не помирали. Бери шаль, идем на станцию!» Ну, взяла она шаль, узелок какой-то схватила, и пошли мы. Пришли к составу. Я прямо к командиру — все ему выложил. Он смотрит на меня — долго так смотрел. Потом говорит: «Бери, говорит, товарищ Семкин, жену на бронепоезд, отвезем ее до города». А я стою перед ним столбом, не ухожу. «Тещу, говорю, тоже надо взять, чтоб была возле нее…» Ну, командир поскучнел немного, но ответил: «Пес с тобой, бери и тещу, раз такое дело».

Он остановился.

Любочка молчала, на маленьком ее лице, усеянном веснушками, было почти детское выражение внимания. Забыл о своих делах и Стрельченко, слушая рассказ.

— Ну, забрал я их на паровоз. Только отъехали — вижу: Зинаида уже платок грызет. «Терпи, говорю, терпи до города, не дай бог родишь на бронепаровозе». Она отвечает: «Я, Вася, терплю, да он не терпит». Я, конечно, поспешаю, но про себя думаю: «Связь с городом порвана, может, на улицах уже бой идет. Только Зинаиды там не хватало…» Ну, подъехали мы к разъезду, высадил я Зинаиду с тещей. И не прошло и часа, можете представить, как наш бронепоезд бой принял. Изрешетили нас, ровно сито, — где фугаской разворотило, где снарядом броню вырвало, однако станцию мы у противника отбили. — Он помолчал. — Но погиб в этом бою наш командир.

— А сын? — спросила Любочка. — Сын родился?

— Вместо сына дочка родилась. — Железнодорожник покачал головой. — И у той дочки сейчас обратно дочка. Обе Александры. В честь командира. — Он откашлялся. — Так оставить вам фотокарточку или нет?

— Оставьте, пожалуйста! — поспешно сказала специалистка по бронепоездам. Она взяла из его рук старую, плохо отпечатанную фотографию и бережно положила на стол.

После того как Любочка, тряхнув своими рыжими косичками, наконец ушла, Стрельченко принялся за работу.

На столе у него лежал собравшийся за день материал. С самого верха был циркуляр Наркомпроса за 1918 год. Подписан он был так: «Заведующий библиотечным отделением Наркомпроса Валерий Брюсов». Проглядев циркуляр, Стрельченко отложил его в сторону.

Сейчас его занимало не это.

Рядом с папкой лежал комплект газеты «Серп и молот» Самарского губисполкома. Номера были подобраны за декабрь 1918 года. Стрельченко жадно перелистывал газетные полосы, отпечатанные на шершавой, грубой, как обертка, бумаге. Он готовил сейчас новую работу. Как раз этого-то ему и не хватало — хроники повседневной жизни самарской партийной организации в те дни, — и комплект был для него бесценной находкой.

В это время открылась дверь и в комнату вошел новый посетитель.

Худощавый, одетый в серый бумажный костюм, он шел к столу легкими шагами, застенчиво улыбаясь. По осанке и быстроте движений он поначалу показался Стрельченко молодым. Однако, вглядевшись, Стрельченко увидел, что худое, тонкое лицо посетителя покрыто морщинами, а желтоватая кожа так обтягивает скулы, как это бывает у людей очень пожилых.

— Чем могу быть полезен? — Стрельченко отложил в сторону комплект.

Гость из Японии ничего не ответил и стоял, по-прежнему застенчиво улыбаясь.

«Не знает русского языка…» — смутившись, подумал Стрельченко.

Но в это время гость заговорил.

Он бегло и, в общем, правильно говорил по-русски, только некоторые звуки произносил необычно, и от этого знакомые слова становились новыми и не сразу понятными. Тем не менее Стрельченко разобрал, что посетитель просит разрешения сфотографировать для него витрину, посвященную Котовскому.

— Я знал его очень хорошо, — сказал японский гость все с той же застенчивой улыбкой.

Стрельченко повел его в музей.

Они прошли по сводчатому коридору, по узким железным лестницам старинного здания и, наконец, добрались до маленькой, вделанной в стену двери. Приоткрыв ее, Стрельченко пропустил гостя вперед. И тотчас же в лицо ему пахнул особый, ни с чем не сравнимый запах музея, запах старых книг, чистоты, недавно натертого паркета.

Залы музея были, как всегда, полны народа. Стрельченко быстро шел, гость неслышной походкой скользил за ним. Наконец они остановились у большого застекленного шкафа.

Там лежала старая кавалерийская шинель с нашивками. Рядом темнели шпоры, порыжевшая буденовка, кожаная кобура. Это были личные вещи Котовского. Здесь же хранилась страница из его записной книжки с несколькими сделанными карандашом записями. Первая из них гласила: «Не выказывай никогда никому своих жалоб».

Гость из Японии молча глядел на вещи. Стрельченко обернулся к нему, но тот даже не повел на него глазами. Худое, тонкое его лицо как бы окаменело, охваченное выражением глубочайшего душевного внимания.

Борис Стрельченко был очень молод. Но он был работник музея и уже привык к тому, что экспонаты, которые казались для него достоянием далекой истории, для многих людей могут быть самой их жизнью.

Он смотрел на своего спутника, старался представить себе его жизнь — и не мог. Он понимал только, что юность этого человека опалил огонь первых лет революции. Но как пересекся путь его с удивительной и пламенной судьбой Котовского? Где, в каких боях сражались они рядом? Худой человек с морщинистым желтым лицом стоял у витрины, где под стеклом лежала старая шинель с нашивками, стоял навытяжку, как солдат.

— Завтра мы сделаем для вас фотографии… — сказал Стрельченко негромко.

Гость из Японии вежливо раздвинул губы в улыбке, но не пошевельнулся. Стрельченко на цыпочках отошел.

В сводчатом коридоре прямо на него шел незнакомый человек.

— В отношении шкафов, — сказал он, глядя поверх головы Стрельченко. — Заподлицо будем врезать или как?

— Что? — не понял Стрельченко, все еще занятый своими мыслями.

— Предупреждаю, из сырого материала работать не буду, сколько ни просите! — сказал человек строго.

— Ясно… — Стрельченко наконец догадался, что перед ним старый краснодеревщик, который будет делать шкафы для экспонатов.

— Спирт нужен, — подумав, сказал краснодеревщик, и лицо у него сразу стало виноватым. — Для политуры.

Он что-то хотел добавить, но только поправил очки и, к облегчению Стрельченко, попрощался, обещав прийти завтра.

Усевшись за стол, Стрельченко придвинул к себе комплект «Серпа и молота» и углубился в чтение.

Но в это время в дверь постучали.

Стук был настолько деликатен, что поначалу научный сотрудник не обратил на него внимания.

Постучали снова, так же деликатно, но чуть погромче.

Вошла худенькая старушка.

Седые, коротко подстриженные ее волосы были аккуратно затянуты круглой старомодной гребенкой. Она была в скромном шерстяном платье и мальчиковых полуботинках на низких каблуках. Глаза ее неуверенно смотрели на Стрельченко.

— Присаживайтесь, прошу вас… — Стрельченко захлопнул папку.

Некоторое время они молча глядели друг на друга.

Старушка медлила. Стрельченко догадывался, что ее смущает его моложавость, которую он столько раз на день проклинал, и посетительнице кажется, что она ошиблась дверью.

Сам же он смотрел на нее с привычным чувством настороженного ожидания. Это чувство всегда охватывало его, когда в дверях его комнаты в музее появлялся незнакомый человек, и он, глядя на пришедшего, старался угадать, что именно привело сюда посетителя.

В руках старушки была только обычная дамская сумочка, и он покосился на эту старомодную, крокодиловой кожи сумку с отломанным замком. И действительно, старушка открыла сумку.

Она вынула оттуда клетчатый носовой платок, в который было что-то завернуто, и стала осторожно его распутывать. Развязывала платок она неловко: пальцы с подагрическими утолщениями плохо ее слушались.

— Позвольте, я помогу вам… — наконец сказал Стрельченко, не выдержав.

— Не затрудняйтесь, пожалуйста, — сдержанно ответила старушка.

Она справилась с узлом и аккуратно расправила платок. В нем лежала небольшая плоская медаль.

В центре медали, окруженная венцом листьев, была вычеканена фигура женщины, держащей в руках винтовку. Одетая в простое рабочее платье, с косынкой на уложенных вокруг головы тугих косах, женщина, слегка наклонив голову, вглядывалась вперед, и Стрельченко с неожиданным волнением рассматривал ее лицо, угадывая в нем облик Родины, какой она была в те далекие годы.

Внизу, под барельефом, значилась юбилейная дата: «1917—1920 гг.».

Научному сотруднику было известно о существовании такой медали, но увидел он ее впервые. Вертя в руках медаль, он быстро и деловито задавал посетительнице вопросы:

— Медаль принадлежит лично вам? Так-так… Простите, как ваша фамилия? Спасибо! Где вы, простите, работали в те годы? В Наркомпросе, говорите… Благодарю вас. А перед этим вы жили в Москве? Вот как! — Он перевернул медаль и стал рассматривать ее в лупу. — И чем же вы занимались? — продолжал он, разглядывая прочеканенный ободок.

Посетительница не ответила.

— Весьма любопытно, весьма! — сказал Стрельченко с удовольствием. — Таких медалей было выпущено немного. Так где, говорите, вы работали? В Самаре?

Он отодвинул медаль и поднял глаза. Посетительница скучающе смотрела в окно.

— Моя жизнь слишком длинна, чтобы сразу рассказать ее, — проговорила она. — Малознакомому человеку, к тому же…

— Простите, пожалуйста! — Стрельченко почувствовал, как горячая краска ползет у него по щекам. — Но вы должны понять: у нас такой порядок… Нам нужно знать происхождение каждой вещи, принесенной в музей….

— Я очень дорожу этой медалью, — сказала посетительница неприветливо. — Потому я и принесла ее сюда.

Наступила пауза.

Старушка захлопнула крокодиловую сумочку и поднялась.

— У меня есть кое-какие фотографии… — сказала она, глядя в окно. — Быть может, они представят для вас интерес…

— Весьма признателен! — поспешно ответил Стрельченко.

Сдержанно кивнув ему головой, старушка направилась к выходу.

— Простите, а это? — спросил Стрельченко, беря в руки медаль.

— Это, — сказала старушка с ударением, — это я оставляю вам, молодой человек! — Она посмотрела на него сквозь очки. — Буду рада, если медаль пригодится для музея. Прощайте.

И она закрыла за собою дверь.

Некоторое время Стрельченко сидел неподвижно, откинувшись на спинку кресла.

Он снова раскрыл комплект «Серпа и молота», но не мог сосредоточиться, сколько ни старался. Что за день был сегодня, что за день… Долго сидел он так, не отнимая рук от шершавых плотных листов и глядя перед собой.

Мысли его снова вернулись к Илье Денисовичу.

И вдруг он с щемящей ясностью ощутил, что никогда больше не увидит, как Илья Денисович входит в его комнату, как садится в кресло у окна, поворачивая к свету красивую седую голову, как смотрит на него, лукаво прищурясь…

Сквозь толстые стены старинного здания слабо, точно дыхание, доносился шум улицы. Было видно, как через двор протянулась чинная цепочка школьников, шествующих на экскурсию в музей. Сбоку, хозяйски оглядывая их, шагала учительница. Проходя мимо старой пушки у ворот, школьники замешкались, а самый маленький деловито и быстро полез на лафет. Учительница оглянулась на него, и мальчуган рысцой побежал к входной двери.

Стрельченко вздохнул, положил газеты в папку и направился домой.

На следующий день, едва научный сотрудник пришел в музей, в дверь его комнаты постучали. Стрельченко сразу узнал этот стук, деликатный и вместе с тем настойчивый.

— Войдите! — крикнул он, пригладив волосы.

Вошла вчерашняя старушка.

Она была в том же платье, но с кружевным воротником и бантиком. В руках ее была уже знакомая Борису крокодиловая сумка. Церемонно поздоровавшись, старушка села и положила сумку на худенькие колени.

Наступило молчание.

Как многие застенчивые люди, Борис Стрельченко не переносил затянувшихся пауз. Он начинал откашливаться, сморкаться, без толку открывать ящики, перекладывать с места на место карандаши… Но старушка, видимо, чувствовала себя преотлично. Неторопливо поворачивая голову, она оглядывала комнату; потом окинула взглядом Бориса, словно только сейчас увидела его. Помедлив еще немного, она открыла сумочку.

— Вот… — Она положила на стол несколько фотографий.

Стрельченко с первого взгляда узнал на фотографии человека в широкополой шляпе, его свисающие вниз усы, смелый и легкий поворот головы… Южное небо сверкало над воздушными, точно плывущими в воздухе, куполами пиний. За оградой висячего балкона угадывалось море. На том же балконе стоял неизвестный Стрельченко веселый бородач и еще один человек в светлой блузе; в его загорелом лице научный сотрудник смутно угадывал что-то знакомое.

Сбоку, опершись на балюстраду, сидела тоненькая, как прутик, девушка в кружевной шляпе с розами, в платье, стянутом широким поясом, с сумочкой на коленях. Большие, мохнатые от ресниц глаза лукаво щурились. Лицо красавицы было Стрельченко совершенно незнакомо. Узнал он только сумочку и уставился на нее, как прикованный.

— Хозяина дома вы, надеюсь, узнали, — сказала старушка. — Снимок сделан у него на Капри. Человек с бородой, — она ткнула в фотографию тонким желтым пальцем, — это Василий Иванович Немирович-Данченко. Был известен своими корреспонденциями с театра военных действий во время русско-японской войны. Вы не читали их, конечно… — Она холодно посмотрела на Стрельченко сквозь очки. — Рядом с ним… — Она указала на молодого человека в светлой блузе. — Рядом с ним знаменитый «шлиссельбургский узник» — надеюсь, вам не надо называть его имя. А вот это… — Тонкий желтый палец коснулся лица девушки в кружевной шляпе. — Это, изволите ли видеть, я сама. — Она пожала плечами и снисходительно усмехнулась. — Собственной персоной! В ту пору я была в Италии, в эмиграции.

Она забрала снимок из рук Стрельченко и положила на стол другую фотографию.

Человек в косоворотке весело и смело глядел с фотографии. Густые волосы были зачесаны назад, высокий лоб пересекала тонкая морщинка. Через весь снимок шла надпись, сделанная размашистым почерком:

«Антонине Николаевне — с горячим приветом».

— Это товарищ Василий, — сказала старушка значительно.

Стрельченко ничего не ответил. Он не знал, кто такой товарищ Василий, и ждал, что посетительница расскажет сама.

— Товарищ Василий, — с уважением повторила старушка. — Большого таланта человек. — Она пристально смотрела на фотографию, словно видела ее впервые. — В ту пору он приехал для нелегальной работы в Самару. Я встречала его на вокзале с фиалками в руках. Под видом невесты. А мы и знакомы-то не были! — Она задумчиво покачала головой.

— А как его фамилия? — осторожно спросил Стрельченко.

Он впился в старушку глазами. Это было просто чудом: сейчас, когда он готовит работу о самарской организации, прямо в руки к нему идет новый материал!

Посетительница снисходительно посмотрела на него.

— Никто из нас не знал его фамилии. Товарищ Василий — и все. А когда его арестовали, в самарской тюрьме он значился как Павел Костин. — Она помолчала. — Не дожил до наших дней, — произнесла она медленно. — Умер в тюремной больнице от туберкулеза. А какой был талантище!

— Ох, хорошо бы узнать его фамилию… Как вы думаете, кто-нибудь еще, кроме вас, может рассказать о нем?

— Слишком много времени прошло, молодой человек, — сдержанно произнесла посетительница.

Наступила пауза.

— Послушайте… — Стрельченко осенила неожиданная мысль. — Может быть, вы знали Степанова-Крамского? Он работал в Самаре в те годы.

Старушка сразу сняла очки.

— Степанова-Крамского? — переспросила она каким-то новым, глубоким голосом. — Конечно, я его знала! Но я думала…

— Одну минуточку! — сказал Стрельченко, счастливо улыбаясь.

Он быстро набрал телефонный номер и тотчас услышал в трубке знакомый бас. Как всегда в этот час, Сергей Петрович Степанов-Крамской был дома и работал.

— Простите, Сергей Петрович, у меня к вам один вопрос… — От нетерпения Стрельченко так прижимал трубку, что у него заныл висок. — Вы знали в Самаре товарища Василия?

— Как же! — пророкотал бархатный бас.

— И вы могли бы… — начал Стрельченко и остановился, услышав рядом с собою движение.

Он обернулся на этот легкий, стремительный шелест — и не узнал своей посетительницы.

Щеки ее порозовели, она стояла выпрямившись, блестя глазами, и протягивала руку, чтобы взять трубку. Все изменилось в ней — и взгляд, и поворот головы, и улыбка, лукаво морщившая губы. Неизъяснимо мягким, быстрым движением она взяла из рук Стрельченко трубку.

— Сергей Петрович… — сказала она звонким грудным голосом. — Бог мой, какая неожиданность! Помните, в Самаре… Вы были тогда студентом. Помните, мы сидели в ложе… Давали «Затонувший колокол» с Истоминой. Вместе с нами сидел в ложе студент-медик с бачками. Он за мной ухаживал, и это вам не нравилось. Ах, боже мой! Такой смешной рыжий студент, вы называли его «трубчатые кости»… А вы были насмешником ужасным! И дразнили меня за то, что я часто краснею. Это было перед вашей ссылкой в Камень…

Она говорила, вся подавшись вперед, глаза ее блестели, голос звенел…

В трубке стояла тишина.

Сергей Петрович молчал.

«Он не помнит…» — с ужасом подумал Стрельченко.

— Пятьдесят лет назад… — тихо сказала посетительница. — И словно это было вчера…

Она умолкла.

Оживление ее гасло, как будто внезапно вспыхнувший в ней и осветивший все ее черты фонарик постепенно притухал. Она по-прежнему стояла выпрямившись, но глаза ее стали беспокойными, и Стрельченко почудилось, что в них мелькнул страх.

— Тонечка… — вдруг явственно послышался в трубке бархатный бас. — Тонечка, милая…

Глаза старушки вспыхнули.

Держа трубку обеими руками, она так плотно прижала ее к уху, что дальше Стрельченко ничего не смог разобрать. Снова сияя, она внимала голосу, говорившему для нее одной.

И Стрельченко, глядящий на нее точно завороженный, вдруг с необычайной четкостью увидел в этом морщинистом лице черты тоненькой девушки в кружевной шляпе с розами, увидел ее мохнатые от ресниц глаза, неизъяснимо лукавую, нежную усмешку…

Он встал из-за стола и отошел к окну, чтобы не мешать ей. А старушка по-прежнему держала обеими руками трубку, слушая голос юности, льющийся ей навстречу.

Наконец она положила трубку и, одарив научного сотрудника царственно рассеянной улыбкой, ушла, помахивая своей крокодиловой сумкой с отломанным замком.

Стрельченко еще немного постоял у окна, глядя на снежную улицу, на троллейбус, что проворно бежал, задрав длинные усы, на торопливо идущих прохожих… Потом обернулся.

У самой двери стоял стриженый мальчик.

Вытянув тонкую шею, он смотрел на Стрельченко. У него было круглое лицо и большие серые глаза. На вид ему было лет девять.

— Здравствуйте, — сказал он. — Меня послала к вам мама.

Он сделал шаг вперед. Розовые уши его слегка торчали. Это был обыкновенный мальчик, с обычными приметами своего возраста. И все же в выражении его лица было нечто такое, отчего Стрельченко вдруг испытал смутное чувство тревоги. Вероятно, это крылось во взгляде его блестящих, серых глаз. Он прямо и немного сурово смотрел на Стрельченко.

Мальчик подошел к столу. В ту же минуту Стрельченко узнал его.

Это был Костя, внук Ильи Денисовича.

Некоторое время они молча глядели друг на друга. Прикусив нижнюю губу, мальчик протянул Стрельченко пачку исписанных крупным, четким почерком страниц.

— Мама просила вам передать, — сказал он.

Стрельченко сразу узнал почерк, но не смел поверить своей догадке.

Осторожно, словно листы могли исчезнуть, он взял верхнюю страницу. Первая же фраза вошла в его сознание с такой пронзающей силой, что он вздрогнул.

Это был доклад Ильи Денисовича, написанный собственной его рукою, — весь, от начала до конца.

Человек умер, закончив работу; упал ничком, как часовой, который дождался, когда его сменили на посту.

Стрельченко стоял потрясенный, держа в руках пачку глянцевых, прохладных страниц. Потом перевел глаза на мальчика. Тот не уходил.

— Ты что, Костя? — спросил Стрельченко машинально.

— Я пришел на сбор, — сказал мальчик. — В третий зал. Сегодня у нас сбор в музее.

— Сбор? — Стрельченко не сразу понял.

— Торжественный сбор, — повторил мальчик. — Будут принимать в пионеры. — Он замолчал.

— Вот оно что… — сказал Стрельченко медленно.

— Я сначала не хотел идти на сбор, — проговорил мальчик. — Но мама сказала… Мама сказала, что дедушка бы сказал… — Подбородок его дрогнул.

— Проводить тебя в третий зал? — спросил Стрельченко тихо.

Мальчик покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Я сам.

Он постоял еще секунду, потом повернулся и пошел к выходу.

Дверь за ним закрылась, и тотчас же Стрельченко услышал, как каблуки его быстро и часто застучали по крутым железным ступеням, словно прошумел по крыше весенний дождь.

И вспомнились Стрельченко, как уже вспоминались не раз, старые деревья в лесу, облитые светящимся потоком молодой листвы, с крепкими, как металл, корнями, глубоко ушедшими в землю.

Старые деревья, которые каждую весну света самой жизнью своей утверждали победу бессмертной молодости на земле.