ЦВЕТЫ НА ГРАНИТЕ

В первую минуту эта женщина показалась мне очень старой: у нее были совсем белые, седые волосы, и шла она сутулясь, часто переступая маленькими, обутыми в теплые башмаки ногами. Потом женщина села, из окна упал на ее лицо свет, и я поняла, что она моложе, чем мне показалось.

Человека делают старым не седые волосы, не морщины, нет. Его старят глаза, в которых погас блеск. Выцветшие, тусклые, они безразлично смотрят на мир, и это значит, что человек не просто постарел: он ушел в состояние старости, как уходит камень в тихую темную воду — без всплеска и без возвращенья…

У этой женщины были карие блестящие глаза, полные живого внимания, — глаза с порхающими в них золотыми искорками, которые в молодые ее годы многих, наверное, сводили с ума. И едва она улыбнулась, как искорки эти засияли еще пуще, осветив все лицо, и я сразу явственно представила ее такой, какой она была когда-то: веселой, румяной, с длинной темной косой…

Ее рассказ я не записывала: когда человек открывает душу, его надо слушать, а не открывать в ответ записную книжку. Рассказ я запомнила, запомнила во всех деталях и перескажу таким, каким услыхала.

Зовут ее Натальей Павловной, по специальности она историк. Замуж вышла очень молодой, за кадрового военного, и жила с ним дружно и счастливо. Дом у них был радушным, каждый вечер за маленьким столом, на котором кипел перешедший в наследство от матери самовар, шли оживленные беседы — забегали ее подруги по работе, приходили товарищи мужа.

Чаще всех приходил самый близкий его товарищ, Сережа Луговой, рослый добродушный блондин, с которым муж подружился еще в военном училище. У Сережи была открытая улыбка, звучный баритон и такие белые, ровные, тесно сидящие зубы, словно их было в два раза больше, чем у других людей: в училище его так и прозвали: «Сережка — шестьдесят четыре зуба».

Когда Наталья Павловна узнала, что началась война, ей показалось, что вся жизнь, какую она прожила до этого, отодвинулась безмерно далеко, и она смотрела на эту жизнь как бы с другого берега, а та отплывала все дальше, дальше… В новой грозной действительности, которая стала сейчас ее жизнью, все было другим, и сама она стала иной — напряженной, собранной, готовой к испытаниям.

Она укладывала вещи мужа, уезжавшего на фронт, когда у дверей позвонили. Это оказался Сергей Луговой.

— Я пришел попрощаться, — сказал он, входя. — Через два часа уходит на фронт мой эшелон.

— Садитесь, Сережа, — сказала она тихо, продолжая укладывать чемодан.

— Может быть, мы больше не увидимся… — Он продолжал стоять, — Мало ли что случится. И я хочу сказать… — Он замолчал, и она в удивлении подняла на него глаза. — Я хочу вам сказать, что… — Он перевел дыхание и закончил с неожиданной твердостью: — Что я любил вас, Наташа, люблю и, если останусь жив, буду любить до конца своих дней. Я никогда не сказал бы вам этого раньше. Но сейчас… Вы должны это знать.

— Что вы, Сережа… — сказала она растерянно. — Вы шутите. Этого не может быть…

Она смотрела на его побледневшее от волнения лицо и не могла поверить, что перед ней тот же добродушный Сережа, тот же «Сережка — шестьдесят четыре зуба», которого она так хорошо знала. Сняв с руки часы, он открыл заднюю крышку, и Наталья Павловна увидела свою старую фотографию, которую никогда ему не дарила.

— Эта фотография со мной всегда, — сказал он потерянным голосом. — И будет со мной до конца моей жизни. До свиданья, Наташа. Я люблю вас. — Наклонившись, он поцеловал ей руку; через секунду она услыхала, как захлопнулась за ним дверь. А она все стояла над раскрытым чемоданом, слыша, как стучит у нее сердце.

Сергей Луговой был убит в боях за освобождение Минска. А Наталья Павловна узнала об этом из письма мужа.

Она держала в руке письмо, и перед глазами ее стояло лицо Лугового, каким она видела его в последний раз. Лицо было незнакомым, бледным, горестным, потом его заслонил прежний улыбающийся Сережа, она услышала его веселый голос, добродушный смех — и заплакала. Она всхлипывала, вытирала щеки мокрым платком и все смотрела на письмо, словно ждала, что оно еще что-то расскажет о человеке, которого уже нет в живых.

Война закончилась, муж вернулся домой. Рука его после ранения не сгибалась, но он вернулся живой, они снова были вместе. Так, дружно и счастливо, они прожили всю жизнь. Год назад муж умер.

Почти каждый день Наталья Павловна ходила на могилу мужа.

Она приносила цветы, сидела по нескольку часов на скамейке у куста сирени, который сама посадила. Придя на кладбище, она вначале шла не торопясь, потом шаги ее все убыстрялись, а когда вдали виднелся знакомый куст сирени, Наталья Павловна уже почти бежала, словно муж ждал ее и она боялась опоздать…

И вот однажды, уходя, она заметила чью-то заброшенную могилу. Взглянув на надпись, она вздрогнула от неожиданности. На памятнике было написано: «Подполковник Василий Николаевич Луговой».

Нет, это не был Сережа, все было другим: имя, год рождения, даже воинское звание. Одинаковой оказалась только фамилия. Но эта знакомая фамилия так беззащитно, так заброшенно темнела на запыленном граните, что Наталья Павловна не в силах была пройти мимо.

Она вошла за ограду, под ногами сухо зашелестели старые листья… Сняв пальто, она принялась за работу: вымела листья, промыла чистой водой гранит, положила у памятника зеленую ветку… С той поры, приходя на кладбище, она ухаживала за двумя холмиками, и у памятника незнакомого ей подполковника Лугового тоже всегда стояли цветы.

Но когда она возвращалась домой, ее начинали мучить сомнения.

Хорошо ли она поступает? Что сказал бы муж, если бы был жив? Имеет ли она право класть цветы на могилу незнакомого человека, думая в это время о друге, который молчаливо и преданно ее любил, и принося цветы в его память?

«Но ведь кладут же цветы на могилу неизвестного солдата, — успокаивала она себя. — То, что я делаю, это и дань уважения к человеку, который тоже погиб на фронте. И когда я оставляю у его памятника цветы и ухожу, у меня сразу становится легко на душе. Значит, ничего плохого я не делаю».

Она засыпала, успокоенная, но утром все начиналось снова. Вконец измучившись, она пришла к решению: надо попытаться разыскать родственников подполковника Лугового и узнать, почему никто из них не приходит на его могилу.

В адресном столе ей дали список всех Луговых, проживающих в городе. Их было так много, что, глядя на длинный столбец адресов, она поначалу пала духом. Потом пристыдила себя и, одевшись, отправилась в путь.

Первый Луговой оказался жильцом большой коммунальной квартиры.

К Наталье Павловне вышла из кухни полная женщина; руки ее были в муке, и пахло от нее жареной рыбой. Подозрительно оглядев пришедшую, женщина сказала, что никакого подполковника Лугового не знает, родственника из военных у них нет, а какая-то дамочка недавно уже являлась к ним, пытаясь требовать с ее мужа алименты, в то время, когда он этой дамочки в глаза никогда не видел. Так что, если она, Наталья Павловна, решила на старости лет тоже ходить по чужим квартирам, то пусть лучше…

Остального Наталья Павловна уже не дослушала, сбегая вниз по ступеням; щеки ее пылали от стыда и смущения.

Второй Луговой жил в центре города. Дверь открыл молодой человек с бородкой и весело сообщил, что доктор Луговой уехал на полтора года в Африку, а квартиру на это время оставил им, его друзьям. Но он точно знает, что подполковника в семье доктора не было. Строитель был, врач был, даже писатель один есть. Но подполковника — ни-ни.

Третий по списку сказал, что он и есть Василий Николаевич Луговой, и она, растерявшись, не сразу нашлась что ответить. Этот Луговой оказался радиотехником, человеком очень славным, но в его семье подполковника тоже не было, сам же он на войне имел звание старшины.

Пойти по следующему адресу у Натальи Павловны уже не хватило сил, и она поплелась домой.

Утром она встала рано и решила вымыть у себя в комнате окна. Она протерла их до зеркального блеска и, когда глянула сквозь чистое стекло на небо, в котором медленно плыло кучевое облако, вдруг — бог весть почему — решила, что не оставит поиска, пока не дойдет до конца. И вечером, отдохнув, отправилась на окраину города, в новый, недавно застроенный район, где жил четвертый по списку Луговой.

Дверь открыл молодой блондин в очках; он недоуменно смотрел на Наталью Павловну, пока та, заливаясь краской, спрашивала о подполковнике, готовая тут же повернуться и уйти. У этого Лугового были кудрявые взъерошенные волосы; за стеклами очков голубели большие детски внимательные глаза.

— Это мой дедушка, — неожиданно сказал он. — Входите, пожалуйста.

И Наталья Павловна вошла.

Это была маленькая современная квартира: почти пустая комната, низкие кресла, за стеклами встроенного книжного шкафа фотография седого Хемингуэя в белой кепочке, стоящего за рулем яхты. На столе лежала груда книг, папки, рукописи.

Когда Наталья Павловна объяснила, почему она пришла, молодой Луговой ответил не сразу.

— Конечно, вы поступили очень благородно, — наконец сказал он и потер лоб. — Но понимаете… Я ни разу не видел дедушки: когда я родился, его уже не было на свете. В детстве отец как-то водил меня на кладбище, но сейчас, честно говоря, я даже не помню куда. Отца перевели на Дальний Восток, он уехал туда вместе с мамой. Они и сейчас там. Я заканчиваю аспирантуру, занят по горло. Наверное, все это меня не оправдывает, но…

Послышались шаги, и Наталья Павловна обернулась. В дверях стояла высокая, стройная девушка с длинными прямыми волосами до плеч, в брюках и черном свитере.

— Знакомьтесь, это моя жена, — сказал молодой Луговой, и девушка, крепко встряхнув руку Натальи Павловны, сказала «Галя» и стала за креслом мужа.

— Вы должны нас понять, — сказала высокая. Галя твердо, смотря гостье прямо в глаза, и Наталья Павловна подумала, что в доме все решает, очевидно, Галя, а не внук подполковника. — Шурик кончает диссертацию, я работаю и учусь. Мы оба в спортивных командах. Мы оба любим театр, музыку, литературу. Где найти время на все это? Конечно, вы поступили очень благородно, разыскав нас и взяв на себя роль юного следопыта… — Тут Шурик, поморщившись, сказал: «Ну, Галя!» — и укоризненно посмотрел на жену. — Но вы не должны безоговорочно нас осуждать, — продолжала Галя так же решительно. — Жизнь есть жизнь. В конце концов, Шурик, действительно, никогда не видел своего деда, у него нет даже обычных детских воспоминаний о нем. И разве можно, когда до сдачи диссертации остались считанные недели, требовать от Шурика…

— Как я могу требовать, — тихо сказала Наталья Павловна. — Что вы, какое у меня на это право. Я просто пришла сказать… Подполковник Луговой похоронен рядом с моим мужем, а мой муж тоже был военный. Словом, я буду сама следить за могилкой, ведь у меня свободного времени много. Так что вы не беспокойтесь, пожалуйста, — все будет в порядке. — Она встала.

Галя и Шурик проводили ее до дверей. Она еще раз сказала: «Не беспокойтесь, пожалуйста», — и вышла.

Дома она порвала на мелкие кусочки список с адресами всех Луговых, испытывая странное облегчение, словно вместе со списком исчезли и все ее тревоги. Теперь она твердо знала: она поступала правильно, это был ее долг — перед мужем, перед Сережей, перед всеми, погибшими на войне. И пока она жива, она будет следить за могилой подполковника Лугового, как если бы там был похоронен родной ей человек.

Ложась спать, она вспомнила тонкое лицо Гали, ее блестящие прямые волосы и то, как Галя сравнила ее с юным следопытом, — и усмехнулась. «Поеду завтра с утра за цветами», — решила она и погасила свет.

Но утром она проснулась от сухого кашля: голова ее горела, болело горло…

Прошло две недели, пока она смогла встать. На кладбище все было как всегда: вначале она шла по дорожке медленно, потом ускорила шаг, а когда увидела вдали куст сирени, так заторопилась, что стало нечем дышать.

Вдруг ей показалось, что вокруг что-то изменилось; это ощущение перемены, появления чего-то нового, непривычного странно усиливалось. Наконец она поняла, что это было: за оградой у памятника Лугового кто-то стоял.

Подойдя ближе, она различила согнувшуюся над холмиком фигуру.

Фигура выпрямилась, и по высоченному росту и длинным темным волосам Наталья Павловна догадалась, что это Галя.

Возле памятника лежали свежие цветы.

Сквозь кусты светило солнце, живое его тепло золотилось на обветренных Галиных щеках, и только стоящее у ограды дерево влажно темнело, будто в течение всего дня сохраняло в своих ветвях немного ночи.