СТАРАЯ ДАМА

В маленькой гостинице появилось новое лицо: седая старая дама в желтых перчатках. Сезон закончился, жильцов в гостинице было немного, и каждый новый человек сразу становился заметен.

Первый раз я встретила седую даму в холле, у конторки портье. Хозяином гостиницы был итальянец, щуплый, усатый человек, с такой энергичной и быстрой жестикуляцией, как будто у него было по меньшей мере восемь рук. Он стоял возле портье, пожилого молчаливого англичанина, и, перегнувшись через конторку, в чем-то убеждал седую даму.

— Нет, в этой комнате я больше не останусь ни минуты, — сказала она холодно. — Какой шум! Ночью я не сомкнула глаз. И вообще ваш отель не для тех, кто страдает бессонницей…

— Мы немедленно переселим вас в угловую комнату! Там тихо, как в церкви! — воскликнул хозяин, то всплескивая руками, то вздымая их к небу, и мне опять показалось, что у него не две руки, а восемь. — В мой отель приезжают самые респектабельные, самые взыскательные гости. Они спят здесь, словно в доме своей матери…

— Лондон становится все хуже, — сказала дама, глядя в окно. — Какая толчея! По улицам невозможно ходить. И это Кромвел-роуд, когда-то тихий квартал… А автобусы? Разве раньше в Лондоне были такие автобусы? — Она пожала плечами.

В холле у окна стоял телевизор. На его экране скакали ковбои, стреляли бандиты, кто-то умирал, лежа у входа в кафе, кто-то целовал знаменитую актрису — красавицу с детскими глазами, порочным ртом и огромной, как гнездо, прической… Телевизор был включен с утра до ночи, и мне казалось, что все время идет один и тот же фильм, конец которого мне так и не придется увидеть.

В кресле, вытянув ноги, сидел молодой человек с длинной шеей и коротко стриженными волосами и, не отрываясь, смотрел на экран. Седая дама опустилась в кресло рядом.

— Я вам не мешаю? — сказал молодой человек с сильным американским акцентом и убрал ноги под кресло. — Интересный фильм, знаете! Я смотрю его с утра. Бэтт здорово постарела, но все еще хоть куда! А старина Роберт! Настоящий мужчина, по-моему! Мне надо уходить, понимаете, но хочется узнать, чем же все это кончится…

Седая дама промолчала. Она сидела в кресле, положив на колени руки в желтых перчатках, и смотрела в окно.

— Говорят, что я похож на Роберта, — доверчиво продолжал молодой человек, не отрывая глаз от экрана. — Я вам не мешаю? Мне ужасно хотелось стать киноактером, если правду сказать. Я просто мечтал об этом. Но мой отец решил, что я должен работать в его агентстве. Вот почему я и приехал с ним в Лондон. Здесь здорово скучно, по-моему. А вам нравится Лондон?

— У моей матери была любимая поговорка, — сказала седая дама, глядя в окно. — Она говорила так: «Если ты хочешь, чтобы тебя заметили, — встань. Если ты хочешь, чтобы тебя оценили, — сядь. Сядь и помолчи».

Наступила пауза.

— Прошу прощения… — пробормотал молодой человек, косясь на даму с простодушным изумлением.

Дама даже не повернула к нему головы.

Я вышла на улицу.

Прошел прямой, как палка, человек в старомодном котелке, в черном пиджаке и полосатых брюках, с длинным зонтиком под мышкой; ему навстречу, легко переступая на каблучках, прошелестела юная модница в длинном до пят пальто и мини-юбке. Они прошли рядом — живые иллюстрации двух разных веков — и скрылись. Обернувшись, я увидела, что седая дама по-прежнему смотрит в окно; сквозь зеркальное стекло я поймала ее взгляд, неподвижный, ничего не выражающий, словно она глядела в пустоту.

Я освободилась только к середине дня и оказалась на Трафальгар-сквер. Маленький мальчик в голубой замшевой курточке кормил на площади голубей. Его мама, хорошенькая кудрявая француженка, сидела у фонтана. Когда ей надо было позвать мальчика, она кричала тоненьким голоском:

— Пти шу, вьен иси! Иди сюда, моя капустка…

Но если мальчик не слушался, мать окликала его строго, как взрослого:

— Жан-Селестен!

И маленький Жан-Селестен, вздыхая, чинно отвечал:

— Ту де сюит, мама?…

Посреди площади стоял уличный скрипач — старый человек с припухшими веками и сплющенным, как у боксера, носом. Он поднял скрипку, прижал к плечу; лицо его сразу изменилось — стало нежным, задумчивым, вопрошающим… Скрипач начал играть, и маленький Жан-Селестен застыл на месте, вытянув тонкую шею: видно, он очень любил музыку. Когда музыкант закончил, мальчик подошел к нему и, шаркнув ножкой, протянул две монеты.

Скрипач отрицательно покачал головой.

— Не меньше трех! — сказал он с достоинством и прошел дальше, держа в одной руке скрипку, а в другой — старую шляпу, в которую ему бросали деньги.

Мальчик, покраснев, растерянно и недоумевающе смотрел ему вслед, не поняв, что произошло.

— Пти шу! — тревожно крикнула мать. — Жан-Селестен!

Она сама подошла к старику.

— Мы туристы из Франции… — объяснила она и тоже покраснела. Румянец очень шел ей — она сразу стала похожа на девочку. — Понимаете, я жду здесь мужа, и у меня просто нет с собой других денег. Мой мальчик очень любит музыку, вот почему…

— Очень сожалею, мэм, — сказал старик твердо. — Но я никак не могу взять два пенни! Не меньше трех. — И, сдержанно поклонившись, он прошел дальше.

Француженка так и осталась стоять с монетками на ладони.

— Как вам это нравится! — воскликнула она, обращаясь ко мне и пожимая плечами. — Парижский нищий ни за что не отказался бы от денег! В конце концов, за два пенни тоже можно что-то купить… Нет, понять этих англичан невозможно!

Она сердито схватила за руку сына и устремилась к колонне, куда торопливо подходил толстенький человек в темных очках — очевидно, папа Жана-Селестена. Я услыхала, как она выговаривала мужу:

— Почему ты задержался? Теперь мы опоздаем в музей мадам Тюссо!

Музей мадам Тюссо! Я давно собиралась побывать там.

С детства мерещился мне паноптикум — собрание восковых фигур, жутковатое и манящее своей вызывающей схожестью с людьми. Музей мадам Тюссо был известен во всем мире. И, решившись, я отправилась туда вслед за французским семейством.

Я знала, что музей находится близ Бейкер-стрит, той самой Бейкер-стрит, которую прославил знаменитый герой Конан-Дойля. Любой лондонец, если вы идете с ним по Бейкер-стрит, обязательно скажет вам с детским удовольствием: «В этом доме жил Шерлок Холмс». На месте старого дома теперь другое здание, Шерлок Холмс, как известно, никогда не жил на свете, но тень его, сохраненная как городская реликвия, продолжает бродить по Бейкер-стрит, и нет-нет да и покажется вам, что среди прохожих мелькнет ястребиный профиль знаменитого детектива.

Едва я вошла в музей, как увидела там уже знакомую мне старую даму из гостиницы.

Она была все в том же черном костюме и желтых перчатках; мочки бледных ушей оттягивали тяжелые гранатовые серьги.

Дама прошла сквозь толпу, как проходят сквозь воздух, ни на кого не глядя и ничего не замечая, и скрылась. Я замешкалась в вестибюле.

Мне было известно, что в музее мадам Тюссо новичков ожидает множество подвохов: фигуры паноптикума, расставленные в неожиданных местах, легко принять за живых людей. Опасливо заглянув в окошечко кассы, я протянула деньги только тогда, когда увидела, что кассирша улыбнулась мне. Сгорбленную старушку в платке, стоящую на лестнице, я миновала, как опытный лоцман минует рифы: тут-то я сразу распознала музейный экспонат. С тем же гордым сознанием собственной проницательности я прошла мимо воскового служителя, неподвижно стоящего перед входом в зал, но, к моему конфузу, он пошевелился и, откашлявшись, стал спускаться по лестнице.

Наконец я оказалась в зале.

Посетители медленно двигались вдоль стен, где оцепенели восковые фигуры. Герои разных эпох — императоры и полководцы, политические деятели и знаменитые актеры, убийцы с громким именем и давно забытые красавицы — застыли на своих местах, вперив в посетителей неподвижные очи. Они подражали нам, живым, но были похожи на мертвых, и в этом сборище раскрашенных молодящихся мертвецов, какими они мне казались, было что-то мрачное, торжественное и вместе с тем немного жалкое.

Посетители двигались вдоль стен, с одинаковым любопытством разглядывая Джека-Потрошителя и Герберта Уэллса. В зале было тесно, душно. Спотыкались разомлевшие от усталости дети; крепко держась за руки, шагали влюбленные; звучали восклицания на всех языках… И в этом бесконечном хороводе любопытных оставались неподвижными только высокомерные раскрашенные мертвые знаменитости, увековеченные мадам Тюссо.

Неожиданно я снова увидела старую даму.

Она стояла, уставившись на адмирала Нельсона, сжимая маленькой рукой в желтой перчатке сумку. Лицо ее, озаренное ровным призрачным светом, ничего не выражало, в зрачках тускло отражались огни. Поток людей огибал ее, как ручей огибает неподвижный камень. Казалось, она не замечала ни шума, ни любопытных взглядов, ни самого Нельсона в адмиральском мундире, уйдя всем существом в свои думы.

Так они стояли друг против друга — восковой адмирал и седая дама, — одинаково неподвижные и равнодушные ко всему на свете, а посетители продолжали шагать мимо них.

И вдруг с седой дамой поравнялось уже знакомое мне французское семейство.

Маленький Жан-Селестен раскраснелся от духоты, локоны его прилипли к потному лбу. Он тянул мать за руку, но та, едва увидела седую даму, застыла возле нее.

С простодушным любопытством она разглядывала желтоватое лицо старой леди, серьги в ушах, сухую руку, сжимающую сумочку из крокодиловой кожи, худые ноги в узких туфлях… Изумление на ее лице сменилось наивным восторгом: моя кудрявая знакомая полностью поверила в то, что перед ней восковая фигура.

Седая дама медленно повернула голову, и француженка, ахнув, в ужасе попятилась.

— Прошу прощения, — сказала старая леди холодно и высокомерно. — К сожалению, я жива…

И, не удостоив окаменевшую француженку взглядом, она прошествовала дальше.

В гостиницу я вернулась нескоро, позабыв пообедать. Вспомнила я об этом слишком поздно: ресторан при отеле был уже закрыт. Я вызвала Арманду, горничную.

Арманда была итальянкой. Она уже успела рассказать мне, что приехала из Неаполя, чтобы скопить в Лондоне денег и, вернувшись домой, выйти замуж. К ней правда, никто не сватался, но она была твердо уверена, что главное — иметь приданое, а жених всегда найдется.

— Если у честной девушки есть деньги, она обязательно встретит человека, который захочет на ней жениться, — разглагольствовала по утрам Арманда, смахивая метелочкой пыль с мягких кресел в моем номере. — Мой отец — угольщик; старший брат полгода сидит без работы; живем мы в самом старом и грязном доме нашего квартала. Подумайте сами, кто захочет на мне жениться? Правда, мой второй брат — знаменитость: он велосипедный гонщик и разъезжает по всей Италии. Но его товарищи даже не смотрят на меня.

«Пожалуй, это не удивительно», — подумала я тогда, глядя на Арманду. Бедняжка была ужасно некрасива: худая, с длинным, как у Буратино, носом и жидкими, прямыми волосами, стянутыми в пучок на затылке. Хороши у нее были только глаза: большие, горячие, как угли.

— Послушайте, Арманда, — сказала я, когда девушка пришла в номер. — Не принесете ли вы мне чего-нибудь поесть? Понимаете, я не успела пообедать.

— Ресторан уже закрыт! — вздохнула Арманда, глядя мимо моей головы на собственное отражение в зеркале. Она к тому же была страшной кокеткой.

— Передайте это, пожалуйста, повару, — сказала я, помявшись, и протянула ей несколько монет. Мне до смерти не хотелось снова выходить на улицу. — Может быть, у него что-нибудь еще осталось?

— Большое спасибо, мэм! — Арманда ловко, как обезьянка, сунула деньги в карман. — Но дело в том, что повар уже ушел.

— Вы просто клад, Арманда, — сказала я, помолчав. — Вероятно, если бы я дала вам фунт, вы посоветовали бы мне пойти пообедать в ресторан на вокзале Виктория.

— Что вы говорите, мэм? — Арманда улыбнулась своему отражению в зеркале.

— В общем — ничего особенного. Спасибо.

Я съела банан и взялась за книжку. Через несколько минут мне стало ясно, что я по-прежнему хочу есть. Пожалуй, надо было все-таки отправиться в «Коломбину» — маленький ресторанчик, который содержали мистер Папастратос и две его незамужние дочки. У меня было такое впечатление, что почти все ресторанчики и кафе в этом квартале Лондона содержали итальянцы или греки.

В коридоре послышались голоса. Открыв дверь, я увидела старую леди, разговаривающую с Армандой.

Седая дама держала в руках шкатулку, украшенную инкрустациями: такие шкатулки иногда привозят моряки из дальних плаваний. Дама медленно приподняла крышку, внутри шкатулки было множество ящичков и отделений. Арманда, как зачарованная, не спускала с нее глаз.

— Я дарю вам шкатулку, Арманда, — сказала дама своим глухим, ровным голосом. — Это старинная вещь, она долго была в нашем доме. В верхнем отделении вы можете хранить письма от жениха… — Дама слегка нажала желтоватыми пальцами кнопку, и чеканная пластинка бесшумно отошла. — Нижний ящичек предназначен для золотых монет. Вот сюда — видите? — можно класть счета от портних. В потайное отделение вы положите ваши драгоценности. А сюда… — Старая дама некоторое время молча глядела на шкатулку. — Сюда вы можете спрятать свою безнадежность. — Она невесело усмехнулась углом рта. — И мою тоже.

И, сунув шкатулку Арманде, она пошла по лестнице вниз.

Арманда, суеверная, как все католички, держала шкатулку, словно бомбу, которая вот-вот взорвется у нее в руках.

— Мадонна миа! — запричитала она, когда я поравнялась с нею. — Что мне делать с этой дьявольской шкатулкой? Может быть, она принесет мне несчастье? Ящичек для драгоценностей! Дева Мария, откуда я возьму драгоценности, откуда возьму письма, если у меня еще нет жениха? Эта старая синьора похожа на привидение, я боюсь ее до смерти! Может быть, лучше отнести шкатулку в святой храм, чтобы из нее выгнали злых духов? Святая дева, мать всех живущих, научи меня, как я должна поступить…

Она продолжала причитать, не выпуская из рук шкатулку и уставившись на нее круглыми, испуганными глазами.

— Я не смогу сегодня уснуть от страха! — взвизгнула она и, крепко прижав шкатулку к себе, побежала по коридору.

Старая дама уже сидела в вестибюле в том же кресле, что и утром. Рядом у телевизора возвышался знакомый мне юный американец с длинной шеей и, не отрываясь, смотрел на светящийся экран. Оба они молчали.

На улице моросил дождь. В «Коломбине» мне принесли кусок теплого вываренного мяса и жидкое, как суп, мороженое. Чашка хорошего кофе несколько утешила меня. Это был еще один урок: в Лондоне время обеда — есть время обеда и шутить с этим не положено. Мистер Папастратос, нацепив на нос очки, подсчитывал за прилавком доходы; две увядшие, как высохшие маслины, незамужние дочери скучающе глядели друг на друга…

Вернувшись, я опять застала старую даму в вестибюле. На этот раз она была совсем одна.

На экране ломала руки неизвестная героиня, губы ее беззвучно шевелились: звук был выключен. Покосившись на старую леди, я увидела, что она смотрит на меня в упор.

— Как вам угодно… — сказала она холодно. — Я не буду возражать, если вы включите. У каждого свой вкус.

— Нет, нет! — ответила я поспешно. — Я не люблю телевизор. Вероятно, вы тоже?

Моя новая знакомая помолчала. Мне показалось, что в глазах ее мелькнуло что-то вроде одобрения.

— Англичане сошли с ума, — сказала она. — Все сидят у телевизоров как одержимые. Когда идешь по улице, из каждого окна несется ужасная музыка, выстрелы, хрипы, словно кого-то режут на части. — Она брезгливо поморщилась. — Это одно из самых чудовищных изобретений, какие породила цивилизация.

Наступила пауза.

«Хотела бы я знать, кто она? Что пережила, зачем приехала сюда?» — подумала я.

К моему удивлению, старая дама опять заговорила:

— Я давно не была в Лондоне. — Она снова повернула голову к окну. — Все стало хуже: люди, здания, магазины. Перед этим я жила в отеле «Эспланада», неподалеку от Кардиффа. В общем это сносный, недорогой отель, там прилично кормят и всегда есть свежие газеты. Но, понимаете, отель стоит на берегу залива. Я не могла спать от шума моря. Оно шумит день и ночь — это невозможно выдержать!

Она вздрогнула.

— Тогда я переехала в Стратфорд-на-Эйвоне. Там есть Албестон-Мэнор-отель; перед ним лужайка, большая зеленая лужайка, и трава хорошо подстрижена. Под окном моего номера даже было дерево. Старый вяз с широкой кроной. Это приятно, знаете: встать утром и увидеть под окном дерево. И все-таки мне пришлось оттуда уехать. — Она пожала плечами. — Стратфорд полон туристов. Только и слышишь: «Здесь родился Шекспир, здесь учился Шекспир, здесь похоронен Шекспир…» Невозможно жить в городе, в котором день и ночь говорят об одном Шекспире! Когда хорошо спишь, к этому относишься иначе. Но если совсем перестаешь спать…

— Я только что была в Ковентри, — сказала я. — Там очень милая гостиница — чистенькая, тихая…

Старая дама как-то странно на меня посмотрела.

— В Ковентри нельзя жить, — сказала она резко. — Ковентри — это пустыня.

— Что вы! Мне кажется, что в Лондоне чаще увидишь развалины, чем в Ковентри. Там многое сделали, чтобы восстановить город после войны.

— Ковентри — это пустыня, — повторила старая дама, и глаза ее вспыхнули. — Тот, кто однажды видел пустыню, будет видеть ее всю жизнь. — Она остановилась. — Что было, то и теперь есть, и что будет, то уже было, — проговорила она медленно.

— Ну, — сказала я. — По-моему, это звучит чересчур мрачно.

— Это придумала не я, — заметила моя собеседница сухо. — Это из Библии. Экклезиаст.

Мы помолчали.

— Знаете, можно по-разному ощущать пустыню, — сказала я. — В особенности если помнить, что где-то в ней скрываются родники.

— Простите, для меня это чересчур оптимистично… Старая дама снова отвернулась к окну.

— Это тоже придумала не я. Это сказал Антуан де Сент-Экзюпери.

— Кто он такой? Философ?

— Как вам ответить… И философ тоже. Но вообще-то говоря, писатель. Кроме того, он был пилотом.

— Он жив? — спросила старая дама.

— Нет. Он погиб в воздушном бою во время войны.

Опять наступила пауза.

В вестибюль вошел высокий господин с маленьким пинчером. Господин прошел к конторке портье, а пинчер уселся на скамеечке перед телевизором и стал смотреть на экран, поминутно вздрагивая и нервно зевая.

— Майкл! — позвал его хозяин, но пинчер только поднял уши и продолжал смотреть. — Майкл, поди сюда, это неинтересная для тебя программа…

Закончив разговор с портье, посетитель неторопливо пошел к выходу.

— Хочешь сахара, Майкл? — спросил он, но пинчер опять только поднял уши. Господин натянул перчатки, распахнул дверь, и Майкл, нервно зевнув, наконец побежал за ним.

Мы остались в вестибюле одни.

За конторкой портье, налево, был маленький бар, оттуда доносились голоса. Мимо окна шагали редкие прохожие, улица уже опустела. Я посмотрела на часы.

— Спокойной ночи! — сказала старая дама. — Я еще посижу здесь. Те, у кого бессонница, не торопятся лечь в кровать.

— У вас есть семья? — спросила я неожиданно для самой себя и добавила позже, чем следовало: — Простите…

— Да, — сказала седая дама, помедлив. — У меня большая семья. Вчера был день рождения моего старшего сына, летчика. Ему исполнилось сорок шесть лет. Моему второму сыну, моряку Королевского флота, сейчас было бы сорок три. Самая младшая — это моя дочь Алисон. Ей было бы сейчас тридцать девять. Она светлая блондинка, знаете, а блондинки в этом возрасте выглядят совсем юными. Когда Алисон решила стать медицинской сестрой, она выглядела почти девочкой, да и была, в общем, очень юна. Она была прелесть какая хорошенькая, это говорили все.

По спине у меня прошел холод. Я глядела на старую даму, не в силах спросить то, что хотела узнать.

— Да, — сказала она, угадав мои мысли. Я видела только ее профиль, руку в желтой перчатке, неподвижно лежащую на колене. — Да, это именно так. Все они были убиты. Все трое были убиты на войне. Мы с мужем жили тогда в Лондоне. Там и родились наши дети. Если вы хотите, вы можете пойти посмотреть, где мы жили: на месте нашего дома до сих пор ничего не построено. Внезапный массированный воздушный налет, как это называют… Мой муж был в это время в доме.

Дверь из бара приоткрылась, оттуда хлынула музыка. Дама вздрогнула, как от холода.

— Вся Англия кажется мне пустыней, — продолжала она, по-прежнему смотря в окно. — Вероятно, это бывает всегда, когда человек остается совершенно один, когда у него нет больше дома на земле. Я живу теперь в гостиницах — там все-таки люди… И кроме того, в каждом новом номере мне кажется, что я смогу уснуть.

Портье, высунув голову из-за своей конторки, с любопытством посмотрел на нас.

— Арманда! — крикнул он и подождал. — Арманда! — снова позвал он, но Арманда так и не появилась.

— Уже поздно. — Старая дама встала. — Я пойду к себе. Благодарю вас за внимание. Все-таки иногда хочется с кем-то поговорить, понимаете?

Она прошла мимо, легко шелестя платьем; меня обдало запахом лаванды и еще чего-то, похожего на запах сухих листьев. Выросший у конторки хозяин-итальянец отвесил торопливый поклон; дама равнодушно кивнула ему. Я видела, как она поднимается по лестнице.

Утром, когда я вышла из номера, коридорный пронес мимо меня два больших старых чемодана из мягкой кожи с ремнями. Чемоданы, видимо, были тяжелы: коридорный тащил их с трудом. С площадки лестницы мне была хорошо видна дверь, распахнутая на улицу.

Старая дама в клетчатом дорожном пальто выходила из гостиницы. Арманда, опасливо косясь на нее, несла зонтик, коробку, дорожную сумку.

Вещи погрузили в багажник такси. Шофер предупредительно открыл дверцу. Старая дама села, привычно разложила рядом с собой плед, сумку и откинулась на спинку сиденья. Такси тронулось.

В этот ранний час вестибюль был пуст. Там стояла только одна Арманда.

Она рассматривала в зеркале свое некрасивое, бледное, усталое лицо и старалась уложить волосы в прическу, какую носит Брижит Бардо.