ЧУЖАЯ ОСЕНЬ

Этот большой загородный отель, стоящий на берегу залива, засыпал рано. Когда я возвращалась после театра, в коридорах отеля витала тишина.

Бесшумно ступая по толстому ковру, я шагала мимо холодно поблескивающих дверей. Почти перед каждой дверью на полу, носами в коридор, стояли туфли, словно они решили погулять, пользуясь сном своего владельца. Рядом с туфлями на полу возвышались цветы, вынесенные на ночь из номера. Сонный и теплый аромат вянущих роз смешивался с запахом натертых полов, хорошего мыла, туалетной воды — чинными запахами чистоты.

Отель спал.

Лишь иногда вместе со мною в лифте поднималась старая леди в вечернем платье, с обнаженными желтыми плечами, на которые была накинута меховая пелерина. В подкрашенных мочках ушей сверкали бриллианты пугающей величины. Вместе с нею входил высокий негнущийся человек с седыми волосами и кирпично-румяным лицом.

Молча, не произнося ни одного слова, они стояли рядом со мною в лифте, наполнив его теплом нагретого меха, запахом духов и сигарет. Я выходила на третьем этаже, а они возносились куда-то вверх, оба молчаливые, сверкающие и неподвижные, точно монументы.

Я просыпалась ранним утром: в чужой стране мне не спалось. В коридорах по-прежнему витала тишина. Но паркет был уже натерт, а начищенные до зеркального блеска туфли стояли носами к дверям. Немолодая горничная в потрескивающем крахмальном переднике желала мне доброго утра и уплывала по коридору дальше.

Как бы рано ни приходила я завтракать, в кафе отеля уже были заняты два столика.

За одним из них восседала чопорная няня в чепце с лентами и двое близнецов: белокурые девочки в клетчатых платьицах. За другим столиком завтракала худенькая женщина с короткой стрижкой, одетая в строгий синий костюм и белую блузку — туалет деловых женщин. Я никак не могла определить ее возраст. Большей частью она выглядела молодо. Иногда же в ее лице как бы что-то смещалось, возле глаз проступала желтизна, углы губ утомленно опускались… Но пока я вглядывалась в это постаревшее и подурневшее лицо, в нем снова происходила неуловимая перемена, и передо мною опять сидела моложавая, хорошо одетая дама, перелистывающая утренний выпуск газеты с деловитостью биржевика.

Обычно она выпивала чашку кофе, съедала два поджаренных ломтика хлеба с апельсиновым джемом и спускалась вниз, чтобы ехать в Стокгольм.

Так было и на этот раз.

Когда я вошла, она уже кончала свой завтрак.

Одинаковые клетчатые девочки повернули ко мне головы с белокурыми косичками и вежливо сказали в унисон:

— Гуд мо-онинг…

Мы уже успели познакомиться и даже гуляли однажды вдоль берега залива, и я уже знала, что девочек зовут Пэгги и Лиззи, они приехали из Англии вместе с няней-датчанкой.

Поздоровавшись с ними, я села за столик. Дама в синем костюме допила кофе, быстро провела по губам палочкой помады и вышла из кафе.

Вскоре ушла и я.

За оградой дремали виллы, ветер тихонько овевал края опущенных штор. У калиток чинно, как часовые, стояли оставленные молочником бутылки молока. По пустынному шоссе проехала на велосипеде молодая женщина в жакете с капюшоном; впереди нее, на креслице, прикрепленном к велосипедной раме, сидел сердитый маленький мальчик.

Пэгги и Лиззи, обе крайне деловитые и озабоченные, прошли в глубь аллеи, держа в руках мячи; за ними, тяжело ставя ревматические ноги, торопилась няня с развевающимися лентами на чепце.

От залива шел осенний, тусклый блеск. Впереди толпились клены, пылающие, точно факелы. Осень шагала по земле Швеции, одетая так же пышно и хрупко, как в лесах Подмосковья. Но каменистые шхеры, валуны среди кустарника, запах незнакомых трав, тяжелый всплеск лебедя в озерных камышах — все было непривычным.

Подъехал автобус. И вот уже остались позади берег залива, вереск на песке, клетчатые близнецы, шагающие по аллее, прилежно размахивая мячами…

Автобус мчался по улицам города в грозно шелестящем потоке машин, в котором, как стрекозы на реке, отважно вились велосипеды.

Мы пролетали мимо площадей, где вздымали бронзовых коней давно усопшие короли, мимо набережных с сиротливо покачивающимися голыми яхтами, мимо универмагов с плывущими в глубине эскалаторами, на которых чинно и безмолвно стояли покупатели…

И вдруг улицы как бы распахивались, открывая бульвар.

Там было безлюдно и тихо. На скамейках отдыхали пожилые господа; белки с идиллической доверчивостью прыгали к ним на плечи, выпрашивая орешек. Кленовый лист задумчиво слетал с ветви, но тут же сторож, солидный и важный человек с лицом банкира, устремлялся к нему, размахивая метлой. И снова на гравии дорожек сияла пронзительная чистота.

Не успевала я разглядеть все это, как автобус мчался дальше, пока, взвизгнув тормозами, не замирал у светофора.

Теперь из окна было видно, как пешеходы перебегают дорогу. Рядом с кокетливой дамой, державшей на поводке дрожащую голую собачку, плыла полная монахиня с опущенными глазами, в темном одеянии и огромном белоснежном головном уборе.

Но светофор вспыхивал зеленым светом — и все оставалось позади.

И снова мелькали улицы, набережные, здания банков, дворцы с их нежилой тишиной и ласточками, вьющимися над шпилем… Я выскочила из автобуса и свернула в переулок, решив отправиться дальше пешком.

Значительно позже, чем следовало, мне стало ясно, что я заблудилась.

Третий раз подряд я попадала на одну и ту же площадь, к витрине, где томились три манекена, кутая в трикотаж пластмассовые плечи и вперяя в прохожих отрешенные глаза.

Казалось, давным-давно я должна была выйти на набережную, попасть к королевскому замку, где в этот час обычно происходит смена караула и солдаты в белых касках и белых гетрах маршируют по дворцовым камням, как маршировали триста лет назад. Но снова и снова я блуждала среди незнакомых домов и, как заколдованная, выходила к витрине с тремя манекенами.

— Что за чепуха! — сердито сказала я вслух.

Женщина, разглядывающая витрину, обернулась.

Я увидела синий костюм, тонкую шею, охваченную воротничком блузки, щеки, чуть тронутые румянами… Это была моя утренняя соседка в кафе.

— Могу ли я помочь вам? — сказала она по-английски ту учтивую, ни к чему не обязывающую фразу, которую говорят в этой стране приезжим многие — от полицейских до благовоспитанных школьников.

— О! — смущенно вздохнула я. — Не скажете ли, как пройти к замку?

Женщина молча смотрела внимательными блестящими глазами.

— Вы русская? — неожиданно спросила она и покраснела. — Ну конечно же, русская! — сказала она, не дожидаясь ответа. — Как я сразу не догадалась! В отеле мне сказали, что приехала дама из России. А я не сообразила, что вы и есть эта русская дама… О мой бог!

Она продолжала смотреть на меня, приветливо улыбаясь. Ее костюм, манеры, отличный английский язык — все говорило о том, что передо мною хорошо воспитанная женщина, много ездившая по свету, умеющая быть любезной… Вблизи она показалась мне даже более молодой, чем тогда, когда я видела ее в отеле, но по-прежнему я не могла бы точно определить ее возраст.

— Какая неожиданность! — вдруг сказала она по-русски и даже засмеялась от удовольствия. Очевидно, ей было приятно произносить русские слова. — О, какая приятная неожиданность! Могла ли я думать, что буду иметь сегодня такую милую встречу?

Глаза ее сияли радостью. Маленькой рукой в перчатке она придерживала замшевую сумку, похожую на бочоночек. Шея у нее была слабая и тонкая, но руки казались крепкими, жестикуляция энергичной. Женщина продолжала говорить, с явной радостью вслушиваясь в звучание русской речи.

Но, милые мои, как удивительна была эта русская речь!

В ней совершенно отсутствовала та спокойная свобода обращения с родным языком, которая позволяет то ошибаться, то заикаться в поисках нужного слова. Это был язык ученического перевода, механически-оживленный, с деревянной четкостью интонаций.

Я так изумилась, слушая его, что даже не сразу поняла, о чем говорит моя собеседница.

— Могу ли я получить удовольствие проводить вас? — спрашивала она с очаровательной улыбкой. — О, это не затруднение для меня, а только приятно! Нам предположительно по пути. Мы можем направиться один с другим, не правда ли?

Я поблагодарила, и мы пошли рядом.

Начался разговор — незначительный, легкий разговор случайных попутчиков. Я рассказала, что приехала в Швецию три недели назад, побывала и в Мальме, и в Гётеборге, и в провинции Вермланд; спутница спросила, понравилась ли мне здешняя природа, и я ответила, что пейзажи Швеции прекрасны. От спутницы моей я узнала, что она русская, дочь инженера-металлурга. Из России она уехала в шестнадцатом году, во время первой мировой войны. Она была тогда маленькой девочкой. У нее начался процесс в легких, и родители увезли ее на курорт за границу…

Продолжая разговаривать, мы благополучно миновали площадь с тремя манекенами и вышли к мосту. Теперь я уже знала дорогу: здесь я бывала не раз. Но моя новая знакомая по-прежнему шла рядом, оживленно разговаривая.

— Разве мы знали, что за горе будет встречать нас за границей? — говорила она, качая своей кудрявой головкой. — Бедный отец скончался. Разрыв от сердца, как это называют… Я думала, мать навсегда потеряет рассудок… Отец оставил небольшие сбережения в банке — лионский кредит, вы, конечно, знаете… Мы много путешествовали по Европе. Там спустя годы я встретила своего будущего мужа…

Она замолчала. Ее глаза сощурились, и я отчетливо увидела в их углах веера морщинок. Но тут же она снова широко раскрыла глаза, и морщинки исчезли.

— О, я разговорилась, как школьная девчонка! — сказала она и засмеялась. — Быть может, вам вовсе не интересно это слушать? Но мне так приятно иметь беседу с человеком из России… — Она искоса, уголком глаза взглянула на меня. — Если вы не очень торопитесь… — проговорила она нерешительно. — Мы могли бы немножко зайти в ресторан и поболтать. Тут есть небольшое местечко за углом, в нем довольно уютно… У вас есть несколько свободных минут?

В ресторанчике, куда мы вошли, было мало народа.

Подозвав официантку, моя спутница начала заказывать завтрак.

Делала это она серьезно, обстоятельно, и склонившаяся к ней официантка — строгая блондинка с фарфоровым лицом — тоже была исполнена серьезности. Очевидно, уже наступил час ленча, а я знала, что здесь этот час соблюдают свято.

— Вы не возражаете против креветок? — озабоченно спросила моя спутница. — Их не все любят, кажется… А как вы относитесь к паштету?

Я заверила ее, что готова есть все, что угодно.

Наконец официантка ушла с заказом, и моя спутница, легко вздохнув, принялась стягивать перчатки со своих маленьких рук. И по тому, как привычно разложила она свою сумку и перчатки, как удобно уселась, облокотившись, как обвела взглядом постепенно заполняющийся зал, было ясно, что в любом кафе она чувствует себя дома.

— Мне приходится много разъезжать, — сказала она, словно угадав мои мысли. — А я привыкаю к месту, как кошка. Но что поделаешь? Работа! — Улыбнувшись, она пожала плечами.

— Вы давно в Швеции? — спросила я.

— После свадьбы я переехала к родителям мужа. Они жили в Эскильстуне. Вы, может быть, знаете этот город? Ну вот, с той поры я тут… — Она вздохнула. — В нашей семье женщины рано вдовеют, печальная примета, не правда ли? Муж умер, я одна воспитывала дочь. Сейчас моя Соня учится в колледже. — Женщина улыбнулась, на ее щеках заиграли ямочки. — Вы б ее видели! — сказала она. — Хороша, точно фея! В свои семнадцать лет командует взрослыми мужчинами как хочет. Поклонников у нее — уйма! Мной она тоже командует, должна сознаться… Но что поделать! — Она развела руками.

В ресторане слышался негромкий, учтивый говорок, — постепенно все столики оказались заняты. Креветки аппетитно розовели под листками молодого салата. Моя спутница жалобно посмотрела на них.

— В моем возрасте опасно полнеть… — сказала она, сделав огорченную гримаску. — А я так люблю креветки!..

На улице стало людно, мимо окон непрерывным потоком шли прохожие. Торопились на завтрак служащие, бежали куда-то школьницы, улыбаясь детскими, пухлыми губами, по-взрослому умело обведенными сиреневой помадой… Моя спутница задумчиво положила себе на тарелку немножко паштета.

— А где вы работаете? — спросила я.

— Я служу в конторе господина Якобссона. Фирма Олаф Якобссон — вы, наверное, слыхали? Лучшие трикотажные фабрики! — В голосе моей собеседницы прозвучала почтительная гордость. — На предприятиях фирмы Якобссон вы можете приобрести все, что хотите, — от найлоновых чулок до платья из джерси, — произнесла она профессиональной, отчетливой скороговоркой. — Что может быть элегантней, чем платье из шерстяного джерси? — Моя собеседница молитвенно подняла к небу глаза.

Передо мной вдруг всплыла витрина и три надоевшие мне девицы, с неживой элегантностью обряженные в платья из трикотажа. На ярлычках был отпечатан вместо марки пингвин и стоял росчерк: «Якобссон». Так вот откуда я знаю эту фирму!

— Модели фирмы Якобссон отправляют даже в Париж, да, да! — серьезно сказала моя новая знакомая и добавила вполголоса: — Джерси — это сейчас большая мода! Мне приходится много ездить по делам фирмы: господин Якобссон поручает мне представительство… Главным образом я посещаю скандинавские страны. Но в этом году я была и во Франции! Господин Якобссон меня очень ценит. Он доверяет мне очень, очень серьезные деловые поручения! — с достоинством произнесла она. — Господин Якобссон вполне уверен в моей преданности интересам фирмы.

Она умолкла и поправила волосы. Говорила она быстро, почти не останавливаясь, задавала вопросы и тут же сама себя перебивала, а когда обращалась ко мне, я видела, как возбужденно блестят ее глаза. Худенькая ее фигурка казалась хрупкой, все вещи на ней были хорошие, подобранные со вкусом, вероятно привезены из Парижа…

«Что-то в ней есть жалкое все-таки…» — вдруг подумала я.

— Так приятно вспомнить свое детство, не правда ли? — щебетала моя новая знакомая, подняв круглые брови. — Я помню Петербург, мы часто бывали там с мамой. Но постоянно мы жили в Москве, отец работал на заводе Гужона. А перед войной отца пригласил на свой завод Юз, и мы всей семьей переселились туда. Вы бывали там, в Области Войска Донского?

— Как вам сказать… — ответила я не совсем уверенно.

Спутница моя вспомнила совсем другую Россию, которой я не помнила и не знала.

— Как бежит время! — вздохнула женщина. — Вот уже моей Соне семнадцать…

— А что собирается делать ваша дочь после окончания колледжа? — спросила я.

— О, господин Якобссон обещает, что со временем примет Соню в свою контору. Это будет превосходно! Соня очень нравится господину Якобссону. Он говорит, что из нее выйдет настоящая femme chique. Это мило с его стороны, не правда ли? — сказала она, щуря глаза, словно отгоняя от себя какое-то видение, и мне вдруг показалось, что в голосе ее прозвучала скрытая тревога.

Я внимательно посмотрела на нее. Но женщина глядела в окно.

Вдали виднелся каменный Орфей; окруженный завесой фонтанов, он поднимал свои руки к солнцу. Мимо окон кафе, тревожно шурша и тесня друг друга, двигался бесконечный поток машин. Было непонятно, куда стремятся все эти машины, куда торопятся сидящие за рулем элегантные дамы в шляпках и перчатках того же цвета, что и крылья автомобиля, в мехах, с собаками, неподвижно сидящими на заднем сиденье… Вдруг стало душно, захотелось пить, от мелькания машин разболелась голова.

Моя спутница продолжала задумчиво смотреть в окно.

Встрепенувшись, она вынула из сумочки пудреницу и провела по лицу большой розовой пуховкой, словно смыла с лица задумчивость. Большие ее глаза с торчащими ресницами были широко раскрыты, это придавало лицу немного кукольное выражение. «Видно, немало ты, милая, потрудилась, пока выучилась так смотреть!» — подумала я.

Я поискала глазами официантку. Моя соседка, наклонив голову набок, бросила на меня быстрый взгляд.

— Мне бы так хотелось, чтобы вы посетили мой дом! — сказала она. — Это всего несколько часов езды отсюда. Маленький модный текстильный городок, — вы, быть может, знаете?.. Я хотела бы, чтобы вы имели у нас обед. Например, в субботу. И познакомились с моей Соней. Так приятно иметь встречу с человеком из России…

— Видите ли, сегодня вечером я уезжаю… Так что, к сожалению, не успею побывать у вас.

— Уезжаете? О, как жаль! — Женщина покачала своей кудрявой головкой. — Вы едете путешествовать дальше? Вероятно, в Норвегию и Данию?

— Нет… Я возвращаюсь домой, в Советский Союз.

Наступила пауза.

— Домой… — повторила женщина. — Домой! — сказала она почти беззвучно, одними губами. Да, конечно, я понимаю… Когда же вы будете в Москве?

— Дня через три, вероятно…

— Дня через три! — повторила она, как эхо. — Через три дня вы будете в Москве!..

Она хотела еще что-то сказать, но лишь перевела дыхание. Расплатившись, я встала.

— Прощайте! — сказала я, протягивая ей руку. — Желаю вам счастья.

Женщина молчала, не поднимая головы.

— Прошу вас, — наконец проговорила она тихо. — Посидите еще немного! Ну хотя бы несколько минут…

Достав из сумки сигарету, она закурила.

— Кофе! — коротко сказала она официантке. — Только покрепче, пожалуйста. — Она подняла на меня глаза. — Ну останьтесь еще немного… — проговорила она почти с мольбой, и я снова села за столик.

Теперь мы обе молчали. Спутница моя смотрела перед собою, сощурив глаза и о чем-то сосредоточенно думая.

— Простите меня, — наконец сказала она. — Все это может показаться вам странным… И мне не так легко объяснить вам. Ведь я первый раз сижу вот так, запросто, с человеком, приехавшим оттуда…

Она хотела что-то добавить, но только махнула рукой.

— Конечно, это смешно — рассказывать свою жизнь при случайной встрече… — сказала она тихо. — Откровенность за чашкой кофе недорого стоит. Я это понимаю. За столько лет я отлично выучилась говорить не более, чем положено в соответствующих обстоятельствах. И может быть, именно поэтому…

Ресторан постепенно пустел. Завитые девицы, бесшумно ступая на высоких каблуках, убирали посуду.

Женщина закурила вторую сигарету. Движения ее стали резкими.

— Мой отец был очень хорошим человеком, — сказала она отрывисто, как бы выдохнув эти слова вместе с табачным дымом. — И он был настоящий русский, он любил свою страну. А мать в доме называли «птичкой» — я помню это с детства… Она так и пропорхала всю свою жизнь, до седых волос. Она никого не любила, кроме себя, хотя и утверждала, что любит меня до безумия. Но если бы она меня любила, разве так построила бы она мою жизнь? После смерти отца надо было немедленно вернуться в Россию, домой. Я была девчонкой — что я могла решать? А мы ездили вместо этого в Ниццу, в Монте-Карло, в Париж. Каждую неделю другие города, другие счета от портных… Мать опомнилась только тогда, когда все деньги, оставшиеся после отца, были прожиты.

Женщина помолчала.

— Надо было устроить мою судьбу, — сказала она, пожав плечами. — Я вышла бы замуж за любого, только б уйти из дома. Мой муж оказался хорошим, честным человеком, ничего дурного не могу о нем сказать. Но не дай вам бог узнать когда-нибудь, что такое одиночество, когда живешь с человеком вдвоем…

Она отвернулась.

Передо мной сидела совсем не та женщина, которую я видела и как будто узнала раньше: это говорил какой-то незнакомый мне, печальный, растерянный человек голосом моей прежней собеседницы. А ведь еще совсем недавно казалось, что эту женщину я вижу до дна души, и душа-то невелика, с ее американизированной деловитостью и равнодушным холодком…

— Вот так мы и жили, — сказала она отрывисто, продолжая глядеть в окно. — После смерти мужа я заменила в доме мужчину: надо было зарабатывать на жизнь, помогать матери, растить дочь… К счастью, от отца я унаследовала умение трудиться. — Она невесело усмехнулась. — Но не думаю, чтобы он желал мне такой судьбы…

Она закурила новую сигарету и села в кресле удобней, заложив ногу за ногу.

— Как бы вам объяснить… — проговорила она. Сощуренные блестящие глаза глядели прямо на меня, но мне почему-то показалось, что женщина меня не видит.

Мимо окон, заложив руки за спину, прогулочной походкой прошел полицейский. Седой господин с белым платочком в кармашке покупал в уличном киоске газеты, учтиво не глядя на лежащие рядом яркие обложки с изображением обнаженных красавиц.

Моя собеседница ничего не замечала.

— Как бы вам объяснить… — повторила она, по-прежнему смотря на меня. — До господина Якобссона я работала на предприятии, где он был компаньоном. Потом он открыл собственное дело. Но, в общем, это было одно и то же. Все мои сослуживцы казались мне похожими друг на друга — хорошо причесанные, хорошо одетые деловые женщины, для которых умение учтиво улыбаться было так же обязательно, как и железная преданность интересам фирмы. Однако очень скоро я стала такой же, как они. Из меня быстро вытряхнули все, что отличало меня от других. О, это делается очень просто! Господин Якобссон хорошо платит своим служащим, но не любит платить зря: ему нужны хорошие служащие. Если я в чем-нибудь допущу маленькую ошибку, он может сделать вот так…

Женщина согнула коленку, обтянутую дымчатым чулком, и, показывая, как именно господин Якобссон поступит с неугодным ему работником, сделала коленкой то непереводимое движение, которое тем не менее толкуется на всех языках мира совершенно одинаково.

Тряхнув локонами, она засмеялась быстрым невеселым смехом.

— Я все время тороплюсь, все время стремлюсь чего-то добиться… — сказала она с горестным изумлением. — Но чего добиться? Я не должна отставать от других, от людей моего круга. И я делаю это ради дочери. Из одной квартиры я стремлюсь переехать в другую, в лучшем районе. Купив обстановку, я через некоторое время должна сменить ее на другую, более современную. Выходят из моды платья, выходит из моды мебель, на все это нужны деньги и деньги: надо торопиться, нельзя отстать от других. И так все время, как на перекладных… И этот страх перед будущим… Если бы вы знали, как я устала! Бог мой, я не стыжусь вам в этом сознаться!..

Она помолчала.

— Я живу в стране, которая не воевала больше ста пятидесяти лет, — проговорила она тихо. — Это было и тогда, когда Россия переживала одну из самых страшных войн, какие знал мир. Что из того, что я не спала по ночам, думая об осиротевших детях? На чашках весов это ничего не весит…

Женщина испытующе поглядела на меня.

— Вы молчите, и я понимаю вас, — сказала она. — Что вы можете сказать мне? Упрекать? Советовать? Через десять минут мы с вами простимся и, вероятно, никогда больше не увидим друг друга. Но я хочу вам сейчас сказать о том, что меня особенно мучит… — Она покачала головой, — У меня было одно оправдание моей жизни: я делала все для счастья дочери. Я трудилась, чтобы у нее были платья, комфорт, деньги… А сейчас мне иногда кажется, что ей, кроме этого, ничего в жизни не нужно, — сказала она шепотом. — И меня охватывает страх. Пустое, бездумное довольство разъело ей душу, как ржавчина. Я кажусь моей дочери старомодной, сентиментальной. Мои поучения ее смешат. Она не знает России, не знает русского языка. Бог мой, я мечтала о ее счастье — и упустила ее душу! — сказала она с отчаянием. — И когда я думаю об этом… Она глубоко вдохнула воздух.

— А ведь мне надо было сделать только один шаг — и все могло быть иным… — произнесла она почти беззвучно. — Почему же у меня не хватило для этого решимости и воли?

— Послушайте… — начала я, но она не дала мне докончить.

— Не надо, — почти резко сказала она. — Не надо, прошу вас!

Она посидела несколько минут молча, продолжая смотреть перед собой. Потом медленно поднялась, с места. За нею встала и я.

На улице было тепло и влажно. С бульвара повеяло царственным и печальным запахом осени.

— Прощайте… — сказала женщина глухо, протягивая мне руку. — Счастливого вам пути.

— До свидания! — ответила я. — Может быть, мы с вами еще встретим друг друга…

Женщина молча долго смотрела на меня. Потом медленно пошла по улице.

Было видно, как она пересекла площадь. Плечи ее опустились, походка стала тяжелой; только сейчас было понятно, какого труда стоит этой женщине моложавая, упрямая осанка. И даже элегантный костюм, дорогая сумка, розовый жемчуг на тонкой шее — все это показалось мне сейчас на ней чужим, нарочитым, за всем этим я видела существо слабое, одинокое, неприкаянное.

У светофора ее окликнули.

Высокая красивая дама, приложив рупором ко рту розовые ладони, проворковала: «Тиу-тиу», — подражая сигналу автомобиля.

Моя собеседница обернулась на этот звук. Ее знакомая стояла, беззаботно улыбаясь, и махала ей рукой.

И тотчас же моя собеседница, сделав усилие, распрямила плечи, разогнула спину — вся подобралась, словно в ней развернулась какая-то пружинка. Помахав в в ответ рукой, она улыбнулась механической, как у заводной куклы, улыбкой и пошла своей обычной, быстрой, упругой походкой через площадь.

Через минуту я потеряла ее в толпе.