НА РАССВЕТЕ

Этот дом стоял у обрыва над морем, и в штормовую погоду там было не очень-то уютно. Все странно оживало в нем: двери скрипели, стекла дребезжали, занавески на окнах шевелились, а в печке что-то гремело и ухало, будто там сидел филин. Ночью ветер усилился, и сквозь сон мне чудилось, что по дому, стуча сапогами, ходят незнакомые люди и двигают мебель.

Но проснулась я от тишины.

Ветер прекратился, звездная морская тишина опустилась на крышу, словно облако.

Все стало прозрачным и невесомым, все умолкло, и лишь далеко внизу шелестел прибой; шум его был тихим и ровным, как дыхание спящего человека. Проснулся и затрещал сверчок, старый запечный жилец. И тут я услыхала, что в окно постучали.

Под окошком, заглядывая в комнату, стоял мальчик лет девяти.

Лицо его казалось сонным, словно он не вполне проснулся; волосы торчали, как перья. Это был Вася, сын моей соседки. Увидев меня, он кивнул головой и отошел, ожидая, когда я выйду.

Накануне мы с Васей договорились отправиться до восхода солнца в Змеиную бухту. В бухте, по словам знатоков, водились такие камешки, каких нельзя было сыскать нигде. В этот приморский поселок съезжались отовсюду заядлые искатели камней; в бухтах, заливах и заливчиках можно было увидеть людей самых разных возрастов и профессий, которые бродили, точно одержимые, по берегу в поисках внезапной и счастливой находки.

Но мне и Васе не дано было стать одним из этих счастливцев.

Мы восхищались волшебным рисунком чужих камней, их окраской, их таинственным блеском и странной живой теплотой. Но сами мы ни разу не нашли ни одного стоящего камня, который знатоки удостоили хотя бы взглядом. Отчаявшись, мы договорились отправиться вместе в Змеиную бухту и попытать удачи там.

Когда я вышла, еще не начало светать. Кривая плоская луна висела над морем. Мальчик ждал у калитки, дрожа от предрассветного холода.

— Потопали? — спросил он вместо утреннего приветствия. Голос его звучал сипло, как бывает спросонья.

Мы стали спускаться по крутой, осыпающейся тропе.

Могучий запах моря и влажного песка обдал нас, и тотчас же меня охватило ощущение счастья, удивительное по своей внезапности и силе. Из темноты медленно, как на негативе, проступало море. Луна, источавшая жестяной холодный блеск, начала бледнеть и теплеть. Небо быстро наполнялось светом. Все менялось вокруг, становясь выпуклым, зримым, обретая новый объем и краски.

Тропа закончилась, под ногами звонко заскрипела галька. Вокруг не было ни души, и казалось, что на всем белом свете только мальчик и я не спим в этот час.

— Их в Змеиной бухте тыщи, — сказал мальчик, и я поняла, что он все время думает о камнях. — После такого шторма только и собирать. Их там, наверное, видимо-невидимо.

Он глянул вверх и остановился так внезапно, что я споткнулась.

— Пушкин! — закричал он в изумлении и восторге. — Видите?

Я посмотрела вверх и тоже увидела Пушкина.

Над нами возвышалась гора, подсвеченная скрытым за нею солнцем; изгибы ее вершины складывались в рисунок, четко повторяющий человеческий профиль. Мощный и нежный лоб, чуть выпяченные вперед губы, твердо вылепленный подбородок… Лучи высветили другой горный изгиб, и сходство стало еще явственней.

Огромная гора в розовом пламени зари несла над нами лик поэта. На секунду я подумала, что было бы, если бы каменные губы разжались и горное эхо грянуло, повторяя литую пушкинскую строфу…

Заря разливалась, продолжая изменять окружавший нас мир.

Все выглядело сейчас по-другому: море, небо, облака. Но больше всего изменились горы.

Днем это были серые, выжженные, не очень-то живописные вершины; в расщелинах не звенели ручьи, а когда вы оступались, по откосу сыпалась черствая, сухая, как пепел, земля.

Но сейчас казалось, что горы полны тайн, точно сказочные шкатулки.

Мальчик и я шли по берегу, задрав вверх головы, не отводя глаз от горных вершин.

Одни были тревожно-лиловыми, как грозовые облака; других словно охватило пламя; третьи светились мирным золотым теплом. Каждая вершина своими очертаниями повторяла что-то знакомое нам, требующее, чтобы его угадали и назвали, и мы с мальчиком кричали наперебой, стараясь опередить друг друга:

— Набатная башня!

— Корабль!

— Голова орла!

От пронзительной морской свежести, от сознания счастливого нашего одиночества на этом волшебном берегу мы оба словно опьянели и кричали во все горло, размахивая руками:

— Каравелла Колумба!

— Рыцарь с мечом!

Прибрежная галька хрустела под ногами, мы спотыкались; один раз я заметила, как из-под башмаков выпрыгнул круглый розовый светящийся камешек и исчез, смытый волной. Я смутно подумала, что хорошие камни могут быть сейчас и здесь, не только в Змеиной бухте, но тут из-за горной гряды брызнул слепящий свет и медленно показалась верхушка багрового диска.

И опять все стало другим — горы, небо, облака, море, и мы смотрели только на них, не в силах оторвать от них глаз, не в силах заставить себя смотреть под ноги, где, может быть, лежали самые редкие, самые красивые, самые удивительные камни, от одного вида которых ахнули бы любые понимающие в этом деле люди.

Высоко над нами на каменистой площадке виднелся памятник. Он стоял в расщелине, прижавшись к горе, словно искал у нее защиты от непогоды и ветров.

Это был обычный невысокий обелиск с красной пятиконечной звездой вверху, обнесенный оградой; такие памятники павшим в бою воинам видишь в селах или в поле у дороги. Тень горы укрыла его своим крылом, и снизу памятник казался тонким и нежным, как стебелек.

— У вас был дедушка? — неожиданно спросил мальчик, и я снова споткнулась, глянув на него.

— У каждого человека, в общем, был дедушка, — ответила я осторожно. — А почему ты вдруг об этом спросил?

— Ваш дедушка был старый? — сказал мальчик.

Лицо его стало очень серьезным.

— Тогда он казался мне очень старым. Да и сейчас, наверное, тоже. Он был совсем седой, понимаешь. Волосы у него были белые, мягкие и стояли ежиком.

Сказав это, я сразу вспомнила дедушку — таким, каким он приехал к нам в гости из деревни: высокого, худого, с сутулой стариковской спиной, с большими теплыми руками, в топорщившемся новом пиджаке, вынутом перед поездкой из сундука…

— А почему ты спросил о дедушке? — сказала я, все еще видя перед собой старого седого человека с крестьянским загаром на морщинистых щеках.

— Мой дедушка был совсем молодой, — сказал мальчик задумчиво. — Как бы вам объяснить… Понимаете, когда он умер, он еще не был мой дедушка. Он был просто моей мамы папа. Я его ни разу не видел. Только на фотографии. Там он совсем молодой — как мальчик.

Он наклонился, снял свои кеды и зашлепал босиком по воде. Я сняла туфли тоже. В этом месте утес нависал над морем, не оставляя береговой полоски; миновать его можно было только пройдя по ледяной воде.

Когда мы выскочили на берег, щеки у мальчика стали синими, да и я, наверное, выглядела не лучше. Мы натянули башмаки на мокрые пятки и зашагали дальше.

Впереди желтела известковая гряда, обойти ее было нельзя: море здесь оказалось глубоким. Мы стали взбираться, раздирая ладони об острые гребни. Мальчик оступился и покатился с гряды вниз, сбив с ног и меня. Несколько секунд мы молча лежали на гальке, огорченно сопя и соображая, целы ли мы. Потом пошли снова.

За скалами пряталась Змеиная бухта.

Она открылась сразу; сверкающая неподвижная зеленая вода лежала в округлой чаше, как огромный изумруд. Но мы загляделись не на нее.

В это время из-за уступа вышел человек. На нем была старая соломенная шляпа, вязаный свитер и полосатые пижамные штаны, заправленные в промокшие лыжные носки. Он шел прямо на нас, близоруко щурясь сквозь очки с толстыми стеклами, и нес маленький влажный мешочек, на дне которого что-то лежало.

Мы сразу узнали его: это был профессор астрономии из Ленинграда, считавшийся среди искателей камней знатоком номер один.

Профессор казался рассеянным и близоруким только до той поры, как появлялся на берегу: там он проявлял неслыханную прыть, отыскивая такие камни, какие нам и во сне не снились.

Погруженный в свои мысли, сонно и блаженно улыбаясь, он прошел мимо нас, словно мимо двух столбов, даже не заметив нашего присутствия, и исчез. В руке он бережно держал мешочек со своими драгоценными находками.

Было совершенно ясно, что после него в Змеиной бухте не осталось ни одного мало-мальски стоящего камня. И мы с мальчиком, не сказав друг другу ни слова, поплелись назад.

Но — странное дело! — мы не испытывали разочарования.

То, что доверила нам природа в час рассвета, было так прекрасно, что мы тоже пережили счастье, не менее сильное, чем дает самая заветная находка: счастье первого открытия. И мы шли назад, переполненные всем новым и удивительным, что увидели на тропинках, по которым столько раз ходили, не зная, как могут они быть прекрасны.

Возвращались мы не берегом, а по верхней тропе.

Сейчас горы были знакомыми, привычными, но все равно нас не покидало чувство, что за каждым уступом может таиться то, чего мы не видели раньше.

Над обрывом голубел куст колокольчиков, невесть почему расцветших не в свой срок. Мальчик сорвал их; мы стали спускаться вниз.

Впереди открылась площадка с памятником, окруженным оградой.

Сейчас звезда на обелиске блестела ярко и нежно, освещенная солнцем. На памятнике были высечены имена тех, кто погиб здесь в бою. Мертвые лежали в живой земле, на которой каждую весну всходили травы, расцветали цветы. Мертвые остались для нас навечно живы, ибо умирают навеки только те, о ком позабыли люди.

— Мой дедушка тоже убит на войне, — сказал мальчик тихо. — Но мы не знаем, где он похоронен. Когда его убили, моя мама была совсем маленькая. Меньше, чем я. Ей было шесть лет, когда его убили.

У памятника лежала плита, белая от утреннего солнца.

На плите была надпись:

«Все живые вам бесконечно обязаны».