ГЛАВНЫЙ РЕДАКТОР

В коридоре Клавдия Леонидовна встретилась с заведующим отделом информации. Он испуганно взглянул на нее и посторонился с преувеличенной вежливостью. Но Клавдия Леонидовна прошествовала по коридору дальше, минуя отдел. Заведующий, облегченно вздохнув, проводил ее взглядом и, определив, что она направилась на территорию экономического отдела, беззаботно побежал в буфет есть сосиски.

Редактор экономического отдела сидел за столом и правил передовую. Это был невысокого роста человек с большим, широко развернутым лбом и живыми, умными глазами. Увидев Клавдию Леонидовну, он отодвинул передовую в сторону.

— Приветствую вас, Клавдия Леонидовна! — бодро сказал он, но глаза его смотрели на гостью встревожен-но. — Как самочувствие?

— Благодарю вас… — Клавдия Леонидовна села и неторопливо вынула из кармана синего, хорошо отглаженного жакета очки. — Дело в том, Сергей Борисович, — ровным голосом сказала она, — что в заметке, идущей по вашему отделу, есть небольшая неточность. Садово-огородный трактор «ХТЗ-7» назван трактором «ХМЗ-6». Вы исправите или, может быть, хотите оставить так? — И она так же неторопливо вынула из другого кармана маленькую гранку с жирно подчеркнутой красным карандашом строчкой и вопросительным знаком на полях.

— Ну, конечно же, я сейчас исправлю… — Редактор отдела быстро взял из ее рук гранку. — Ох, Стогов, Стогов, вечно у него ошибки! Большое спасибо, Клавдия Леонидовна.

— Пожалуйста…. — Встав с кресла, она направилась к дверям, высокая и строгая, в синем костюме мужского покроя, в белоснежной блузке, с тщательно причесанными каштановыми волосами, тронутыми сединой. Уже в дверях, полуобернув голову, она небрежно сказала через плечо: — Да, Сергей Борисович, в статье «На экономические темы» указано, что мощность Приозерской ГЭС запроектирована на семь тысяч киловатт. На самом деле ее мощность семьдесят тысяч. Возможно, ошиблась машинистка при перепечатке. Я это уже исправила сама, вы не возражаете? — И, невозмутимо посмотрев сквозь очки на похолодевшего Сергея Борисовича, она закрыла за собою дверь.

Выйдя из экономического отдела, Клавдия Леонидовна спустилась в библиотеку. Она аккуратно развернула еще влажную, только что сверстанную статью об Индонезии, обложилась со всех сторон справочниками и углубилась в чтение. Изредка она, осуждающе сжав губы, подчеркивала какую-нибудь строку или ставила на полях «птичку».

Клавдия Леонидовна Крамская заведовала так называемым бюро проверки редакции большой газеты. Работа ее заключалась в том, что она проверяла все цифры и цитаты, все наименования географических пунктов, все точные сведения, будь то показатели рекордов токарей-скоростников или названия полотен итальянского мастера эпохи Возрождения, — словом, весь разнообразный огромный материал, приготовленный для текущего номера газеты. О ее поразительной способности вылавливать ошибки и неточности ходили легенды.

Редакторы отделов боялись ее, как огня. Когда Клавдия Леонидовна появлялась в дверях кабинета, любой сотрудник редакции испытывал томительное стеснение в груди. Приход ее обозначал, что в статье или заметке обнаружена ошибка. Определить размер ошибки по каменному лицу Клавдии Леонидовны было невозможно, и заведующий отделом, притихнув, как кролик, терпеливо ждал, пока она с достоинством сообщит ему свои соображения и станет ясно, можно ли успеть внести поправку на ходу или надо идти к начальству для неприятных объяснений.

Покончив со статьей об Индонезии, Клавдия Леонидовна сняла трубку внутреннего телефона и позвонила в иностранный отдел. Сегодня в отделе дежурил Гогуа, красивый и веселый молодой человек, недавно закончивший Институт международных отношений. Замечания Клавдии Леонидовны он выслушивал внимательно, всегда вставал, когда она входила в комнату, но в его темных красивых глазах поблескивали такие непочтительно насмешливые искорки, что Клавдия Леонидовна предпочитала во время дежурства Гогуа в отдел не заходить. К тому же она узнала, что он за глаза называет ее «Немезидой Леонидовной», что было уже просто бестактно.

Услышав в трубке добродушный и громкий баритон, Клавдия Леонидовна, морщась, отодвинула ее подальше от уха и холодно сообщила о географических «разночтениях», обнаруженных в индонезийской статье. После этого она с глубоким вздохом придвинула к себе материалы отдела литературы и искусства.

С этим отделом у Клавдии Леонидовны велась давняя и упорная война. Материалы в отделе всегда сдавались наспех, цитаты часто были не проверены, источники не указаны, вечно происходила путаница с фамилиями персонажей пьес, инициалами авторов. Вот и сейчас, пробежав глазами первый абзац, Клавдия Леонидовна заметила, что имя знаменитого итальянского скульптора и живописца Верроккьо написано без второго «к». Она исправила ошибку и, значительно подняв брови, принялась читать дальше, но тут же обнаружила, что очерк Горького «Люди наедине сами с собою» был назван «Человек наедине с собой». Это была уже такая грубая ошибка, что Клавдия Леонидовна собрала со стола гранки и, величественно выпрямившись, направилась в отдел.

Когда она вернулась, справа от ее стола, в глубоком кожаном кресле сидел специальный корреспондент Назаров, недавно вернувшийся из поездки в Англию. В кожаное кресло возле стола Клавдии Леонидовны не все рисковали садиться. Его занимали только те сотрудники, к которым она благоволила. К числу их принадлежал и Назаров.

Это был богатырского сложения человек с круглой лысой головой, твердо очерченным лицом и детски пухлыми, добрыми губами. В статьях Назарова Клавдия Леонидовна за все годы, что он работал в редакции, только один раз обнаружила неточность, да и то пустяковую. К тому же он был отменно вежлив и благовоспитан.

Поздоровавшись с Назаровым, она прошествовала к своему столу и села. После разговора в отделе в глазах ее еще не погас воинственный блеск. Назаров, попыхивая трубкой, перелистывал том Британской энциклопедии. Старенькая курьерша забрала гранки и ушла наверх. Библиотекарь Машенька шелестела за шкафами, разыскивая какую-то книгу. В библиотеке стояла та удивительная, хрупкая тишина, какая бывает иногда в разгаре шумного и бурного редакционного вечера.

— Честное слово, нигде мне так хорошо не работается, как здесь… — сказал Назаров, не отрываясь от книги, и вздохнул. — Даже в Британской библиотеке я вспоминал об этом кресле.

Клавдия Леонидовна опустила глаза и слегка покраснела. Она обожала редакционную библиотеку, гордилась ее образцовым порядком, чопорным уютом, который царил здесь благодаря ее стараниям.

С силой хлопнула дверь, и в библиотеку вошел Савич, сотрудник сельскохозяйственного отдела. Это был добродушный и шумный человек, в изрядно помятом пиджаке и брюках, вздувшихся на коленях пузырями. Его густые кудрявые волосы, как всегда, были взъерошены, во рту торчала папироса. Пахло от него пивом и раками, — очевидно, Савич только что побывал в баре напротив редакции.

Савич вечно был в разъездах, причем для своих командировок обычно выбирал отдаленные, труднодостигаемые районы. Возвращался он переполненный впечатлениями, темами, наблюдениями, рассказами, втискивал их в коротенькую корреспонденцию и снова улетал куда-нибудь на Южный Сахалин или в степи Казахстана. В Москве у него была жена, тихая блондиночка с безмятежными голубыми глазами, и трое ребят, таких же кудрявых, веселых и шумных, как он. Говоря о жене и детях, он называл их: «мои ближайшие родственники».

— Привет труженикам пера! — закричал Савич еще с порога. — Как живете, братцы?

— Здравствуйте, Николай Степанович! — с достоинством сказала Клавдия Леонидовна и отодвинула стул. — Давно ли приехали?

— Три часа назад! — Савич взгромоздился на затрещавшую под ним ручку кожаного кресла и весьма непочтительно потрепал Назарова по розовой, холеной лысине. — Здорово, старик! — сказал он, подмигнув. — Ну, как было в Англии? Увидели наконец англичане, после твоего приезда, что такое настоящий советский лорд?

Большое, грузное тело Назарова заколыхалось от добродушного смеха.

— Нет, Николай, ты просто невозможен… — прогудел он, как шмель, своим бархатным басом.

— Прилетел я, братцы, сейчас прямо с целины! — сообщил Савич, болтая ногами и осыпая гранки, лежащие перед Клавдией Леонидовной, папиросным пеплом. — Интереснейшее место на планете!

— Вы после каждой поездки говорите, что были в самом интересном месте, — снисходительно заметила Клавдия Леонидовна, отодвигая от Савича гранки. Она хорошо к нему относилась, и Савич этим беззастенчиво пользовался.

— Нет, вы только послушайте! — сказал Савич с жаром и перевернул бокальчик с аккуратно отточенными карандашами. — Вы послушайте, что там происходит…

И он принялся рассказывать.

Назаров, усевшись удобней, внимательно слушал его. Клавдия Леонидовна замерла у стола.

Никто не знал, как любила она эти вечерние беседы! За всю свою жизнь она не ездила никуда далее редакционного дома отдыха в Фирсановке. Но почти каждый вечер в маленькую редакционную библиотеку забегал, вернувшись из командировки, кто-нибудь из сотрудников, и заведующая бюро проверки, затаив дыхание, слушала рассказы о поездках, о встречах с людьми, о незнакомых городах, краях и странах. Потом из этих рассказов получались очерки или корреспонденции, и Клавдия Леонидовна, надев очки, читала гранки, изредка строго произнося:

— Вот об этом он мне рассказывал значительно интересней!

Савич уже не впервые ездил на целинные земли и всякий раз рассказывал Клавдии Леонидовне о своих поездках. Она знала в том районе все совхозы, все села, всех людей. И сейчас, слушая Савича, она изредка прерывала его и спрашивала взволнованно:

— Ну, а в райкоме что вам сказали?

— Сейчас я все расскажу подробно… — Савич сбросил пепел прямо в коробочку с канцелярскими скрепками. — Прихожу я к секретарю райкома…

В это время в библиотеку, переваливаясь на ревматических ногах, вошла старенькая курьерша и молча положила на стол свежие, влажные гранки. Клавдия Леонидовна посмотрела на них затуманенными глазами, но тут же ее лицо приобрело свойственное ему выражение холодного достоинства.

— Прошу вас перейти в другую комнату, — сказала она официальным тоном и придвинула к себе гранки.

Не успела она проверить три заметки, как принесли статью о конференции лейбористов, которая шла вместо статьи об Индонезии. Потом выяснилось, что обзор читательских писем сняли, а на его место поставили две колонки «Об уборке картофеля». Отдел литературы и искусства срочно сдал рецензию на новый фильм. Словно в наказанье за минуты тишины материалы шли потоком, и Клавдия Леонидовна, прямая и строгая, проверяла, ставила на полях «птички», звонила по телефону, вносила исправления…

Пришел пухлый и томный Шмелев, дежурный отдела информации, и стал торопить с проверкой материалов для первой полосы. Клавдия Леонидовна сухо попросила его не мешать работать и, не удержавшись, намекнула, что она только что проверяла его заметку о пуске нового гидрогенератора, где вместо «ротор» было написано «мотор». Шмелев обиделся и сказал что-то резкое, а она невесть почему тоже разгорячилась и даже почувствовала, как неприятно сжалось и кольнуло сердце. Она посидела секунду, закрыв глаза. Потом надела очки и снова взялась за работу. Это была заметка о научной конференции.

— Я иду к себе в отдел, — высокомерно сказал Шмелев. — Пришлите, пожалуйста, гранки ко мне наверх.

Покончив с научной конференцией, Клавдия Леонидовна отправила заметку Шмелеву с курьером. Пожалуй, на сегодня — все. Она посмотрела на часы. Вероятно, редактор сейчас читает материалы последней полосы. Скоро конец. Клавдия Леонидовна глубоко вздохнула, — сегодня был трудный день.

В комнату вошел Павел Демьянович Сорокин, высокий человек с торчащей бородкой, всегда немного восторженный, говорящий громким, юношески звучным голосом. У Павла Демьяновича была особая специальность: он «вычитывал» готовые, подписанные к печати газетные полосы. Так же, как и Клавдия Леонидовна, он обладал феноменальной памятью и редким умением вылавливать неточности или опечатки. В отличие от Клавдии Леонидовны, с ледяным спокойствием сообщавшей о самой ужасной ошибке, он, мог поднять на ноги всю редакцию из-за какого-нибудь пустяка — к примеру, из-за того, что в названии журнала «Техника — молодежи» пропущено тире.

— Это чудовищно! — кричал он, волнуясь. — Надо немедленно остановить машины в типографии!

Сорокин и Клавдия Леонидовна относились друг к другу ревниво, но с взаимным уважением. В тихие минуты они любили посидеть в библиотеке, оживленно вспоминая, когда и при каких обстоятельствах каждый из них обнаружил особо примечательную ошибку. Клавдия Леонидовна очень ценила эти беседы.

Благожелательно улыбаясь, она предложила Сорокину кресло, но тут позвонил телефон и из секретариата сказали, что последняя полоса пошла к редактору на подпись. Сорокин, крутя бородку, помчался к себе «вычитывать» полосу. Клавдия Леонидовна встала из-за стола, пригладила волосы и стала неторопливо прикалывать шляпку.

Как ни старалась она бесшумно открыть дверь своей комнаты, тетя Липа, жившая вместе с нею, проснулась и зажгла свет.

— Может, вскипятить тебе чаю, Капочка? — встревоженно сказала она, называя Клавдию Леонидовну так, как называли ее, когда та была девочкой.

— Ах, пожалуйста, лежите! — сказала Клавдия Леонидовна недовольно. — Я все могу сделать сама.

Она разделась, надела длинный голубой халат с оборочками и села за стол. Из всех углов комнаты неслось тиканье: тетя Липа обожала часы, бережно хранила старые, привезенные еще из дому, и когда видела в магазине будильник новой формы или цвета, не могла удержаться, чтобы его не купить. Деньги на эту покупку она специально откладывала из своей пенсии. Круглые и овальные, большие и маленькие будильники различных цветов стояли на столе, на этажерке, на облупившемся, еще бабушкином комоде и даже на платяном шкафу. Один, самый старый, уже давно оживал только в лежачем положении. Потом он совсем остановился, но тетя Липа выяснила, что если его класть на мягкую подстилку в горшочек, будильник снова начинает идти. Так он и жил на дне горшочка из-под сметаны и потихоньку там тикал, показывая невесть какое время, потому что в горшочек заглядывали только однажды в день, когда будильник заводили.

У тети Липы была способность тревожиться по любому поводу. Разговор она начинала обычно с одной и той же фразы: «Я все беспокоюсь…»

Сейчас тетя Липа сидела на кровати и, придерживая на худенькой груди бумазейную кофточку, внимательно смотрела, как Клавдия Леонидовна ест простоквашу.

— Я все беспокоюсь, — сказала она, вздыхая. — Сегодня у тебя было много работы?

— Как обычно, — ответила Клавдия Леонидовна коротко.

— А отдел литературы, Капочка? — Глаза тетки заблестели. — Неужели сегодня опять была ошибка?

— Можете представить — спутали название очерка Горького! — негодующе сказала Клавдия Леонидовна.

— Какое неуважение к великому писателю! — тетка возмущенно всплеснула руками. — Ну, а как иностранный отдел?

— Все в порядке, — сдержанно ответила Клавдия Леонидовна и отставила чашку в сторону. — По отделу информации было много работы.

— А что завтра интересного в газете? — сказала тетя Липа робко.

— Статья о конференции лейбористов. Написана суховато, но с большой эрудицией, — ответила Клавдия Леонидовна и откашлялась.

Снова наступило молчание.

Клавдия Леонидовна заплела свои седеющие волосы в две косы и сразу стала похожа на взрослую маленькую девочку. Раздевшись, она улеглась в постель, мягкую, с двумя подушками в вышитых наволочках, надела очки и взяла с тумбочки «Русский лес» Леонова.

— Сегодня я читала в «Огоньке» насчет акклиматизации диких животных, — сказала тетя Липа, вздыхая. — Оказывается, львица может зимовать в одной клетке с медведем. Просто удивительно! Или, может быть, в бюро проверки «Огонька» недостаточно проверили этот факт? Как ты думаешь?

— Трудно сказать, — ответила Клавдия Леонидовна, не отрываясь от книги. Она читала внимательно, изредка, по привычке, подчеркивая строку или ставя на полях «птичку».

— Я все беспокоюсь… — тоненьким голосом проговорила тетя Липа, но Клавдия Леонидовна сделала вид, что не расслышала.

Тетя Липа обиженно замолчала, и через несколько минут из угла, где стояла ее кровать, стало доноситься деликатное, ровное посвистыванье. Клавдия Леонидовна читала еще час. Потом она погасила лампу, повернулась на правый бок и закрыла глаза.

И тотчас же со всех сторон на нее надвинулся огромный, шумный, полный событий мир, дыхание которого она ощущала в каждой статье, каждой заметке, что приходилось ей проверять. Лежа с закрытыми глазами, она видела перед собою этот мир, он шумел и несся вокруг маленькой комнаты, где лежала на кровати немолодая, уставшая после рабочего дня женщина. Перед ее глазами мелькали заголовки статей, строчки корреспонденции, фамилии, имена, названия городов, рек…

Долго лежала она так, закрыв глаза, перебирая в памяти все события, о которых прочла и узнала за день. Выражение строгости и сухости сошло с ее лица. Вспомнив Савича, она тихонько засмеялась в темноте.

— Надо все же писать Карпачинский сельсовет, а не Карпатачинский, неисправимый вы человек… — прошептала она.

Потом дыхание ее стало ровным.

Клавдия Леонидовна уснула.

На следующий день, когда Клавдия Леонидовна, как всегда подтянутая, в неизменном костюме мужского покроя и накрахмаленной блузке, ровно в три часа вошла в редакционный лифт, там сидела библиотекарь Машенька. При виде ее Машенька как-то странно замигала глазами, и лицо ее стало испуганным и растерянным. Комсомолка Машенька была человеком весьма деятельным, шумным, уверенным, и выражение робости и смятения на ее лице казалось непривычным.

«Наверно, что-нибудь натворила, — подумала Клавдия Леонидовна с беспокойством. — Но что?»

В коридоре на пятом этаже ей навстречу попался атлетический красавец Гогуа. Поздоровавшись, он вежливо уступил ей дорогу; проходя, Клавдия Леонидовна заметила, как в его темных глазах мелькнуло что-то похожее на снисходительное участие. Это было совсем странно.

Она села за свой стол и начала рассматривать макет завтрашнего номера. В комнату вошел Павел Демьянович Сорокин и тут же вышел; лицо у него было такое напряженное, будто он держал во рту воду. Потом с силой хлопнула дверь, в библиотеку ввалился Савич, небритый и веселый, держа под мышкой только что купленные книги.

— Дивные книги о Ренессансе я сегодня отхватил у букиниста! — закричал он вместо приветствия и бросил книги прямо на лежащий перед Клавдией Леонидовной макет. — Такое наверчено о божественном Леонардо, что с ума можно сойти! И знаете что? — продолжал он болтать, сдвигая в сторону приготовленные Клавдией Леонидовной справочники. — Когда Леонардо было за пятьдесят, Микеланджело исполнилось двадцать семь, а Рафаэлю стукнуло девятнадцать. И когда Рафаэль приехал во Флоренцию, он видел этих двух великих художников за работой. Могучая была компания, а?

Несмотря на свою внешнюю грубоватость, Савич относился к книгам с ревнивой и бережной нежностью. Клавдия Леонидовна знала это.

— Что еще вы приобрели? — поинтересовалась она, осторожно перекладывая свои справочники на прежнее место.

Но Савич вместо ответа внимательно посмотрел на нее, и в его глазах Клавдия Леонидовна вдруг прочла то же участие и новую, непривычную для нее снисходительность, которые так удивили ее во взгляде Гогуа.

— Вы только не вздумайте, пожалуйста, нервничать, — сказал он и положил поверх ее пальцев свою жесткую, шершавую, как у мальчишки, руку. — Неприятно, конечно, но не такая уж случилась катастрофа…

— О чем вы говорите? — Клавдия Леонидовна подняла брови. — Не понимаю…

— Ну, об ошибке вашей, — сказал Савич морщась. — В конце концов такое со всяким может быть. С другими бывало — и с вами случилось. Досадно, не спорю, но трагедии из этого делать не стоит, честное слово…

— О какой моей ошибке? — одними губами спросила Клавдия Леонидовна. Лоб ее слегка побледнел.

— Господи, оказывается, вы ничего не знаете! — Савич всплеснул руками. — Вчера ведь после вашего ухода переливали полосу. В заметке о научной конференции было написано: «Академия медицинских наук». И вы вставили в двух местах: «РСФСР». Академии же медицинских наук РСФСР в природе не существует, есть Академия медицинских наук СССР. Павел Демьянович заметил ошибку, побежал к начальству, — оказалось, что там тоже заметили в последнюю минуту… Ну, и пошла кутерьма! Пришлось задержать полосу и исправить — неудобно все же выходить в свет с таким ляпсусом…

Клавдия Леонидовна слушала его молча, откинувшись-на спинку стула, словно окаменела. Савич еще что-то говорил, утешал ее, пытался острить, потом собрал свои книжки о Ренессансе и ушел. А она все сидела не шевелясь, смотря перед собой.

Как могла она так грубо ошибиться? Иногда случалось, что она пропускала мелкую чужую ошибку или неточность, и Павел Демьянович «вылавливал» их. Но это бывало редко — страшно редко! А здесь она сама, своей рукой вписала неверное обозначение, и из-за этого пришлось переливать полосу, задерживать выход газеты…

Она перебирала час за часом весь минувший день, вспоминала, как принесли ей последние гранки, как прибежал Шмелев и стал ее торопить, а она попросила не мешать работать и они повздорили… Все это была такая чепуха! Но как, как же все-таки это могло случиться?

Она сидела долго, смотря в одну точку. Потом пригладила волосы, решительно поднялась и пошла к дверям. На щеках ее горели пунцовые пятна.

В отделе информации сидела за столом секретарша, молоденькая девушка с торчащими, как металлические спирали, кудерьками, по всей видимости, только что испытавшими шестимесячную завивку. Смотрясь в зеркальце, она деловито пудрила маленький, курносый нос. Увидев Клавдию Леонидовну, секретарша смутилась и спрятала зеркальце в ящик.

Стол Шмелева был пуст. Судя по тому, что пачка свежих газет лежала неразвернутой, хозяин стола в редакцию еще не являлся.

— А где товарищ Шмелев? — сдержанно спросила Клавдия Леонидовна, движением подбородка показав на стол.

— Шмелев уехал в район. Вернется только завтра. Клавдия Леонидовна молча глядела на неразвернутые газеты. Сделав над собой усилие, она сказала:

— Дело в том, что я хотела бы посмотреть гранки вчерашней заметки с моей правкой. — Голос ее дрогнул, она поспешно откашлялась и постаралась придать своему пылающему лицу обычное бесстрастное выражение.

— Гранки, очевидно, остались у Шмелева в папке, а стол заперт. Но вашу правку он, конечно, перенес, — как же иначе! — Секретарша вдруг покраснела. — Ужасная неприятность получилась, я понимаю… — соболезнующе сказала она.

Но Клавдии Леонидовне показалось, что в зрачках ее голубых глаз мелькнуло веселое оживление, словно этой завитой девчонке доставило удовольствие видеть, как строгий судья чужих ошибок и неточностей сейчас волнуется из-за собственной ошибки.

— Благодарю вас! — сказала Клавдия Леонидовна, как можно более невозмутимо, хотя у нее от волнения дрожали колени. Выпрямившись, она неторопливо направилась к дверям.

Когда она вошла в комнату к Павлу Демьяновичу, он встал; выражение лица у него было торжественное и скорбное.

— Весьма, весьма досадный случай… — пробормотал он и тут же принялся подробно, во всех деталях рассказывать о вчерашнем происшествии.

Клавдия Леонидовна слушала его, стиснув холодные, как лед, руки. Она видела себя со стороны, и ей казалось, что пропасть отделяет эту сидящую на стуле расстроенную женщину с пунцовыми пятнами на щеках от того корректного, подтянутого, безукоризненно точного работника, каким она всегда самолюбиво себя ощущала.

— Да вы не расстраивайтесь! — печально сказал Сорокин. — Больше бодрости! — И лицо его стало таким скорбным, что Клавдии Леонидовне захотелось зарыдать.

Вернувшись к себе, она сняла телефонную трубку и секунду держала ее у щеки, закрыв глаза и слушая, как деликатно пищит зуммер редакционной АТС. Потом набрала номер телефона редактора.

Главный редактор был назначен совсем недавно, и Клавдия Леонидовна видела его всего несколько раз на редакционных «летучках». Это был худощавый, представительный человек профессорского вида, в золотых очках. Говорили, что в детстве он был пастушонком в уральском селе, потом учителем в том же селе, потом партийным работником.

С прежним редактором, который проработал много лет, у Клавдии Леонидовны были хорошие отношения. Ей была известна его сердитая, откровенная прямота и требовательность, его внимательность к людям. Она знала его почерк, его взыскательную правку, его нежность к стихам Пушкина, знала, что после конца работы он любит посидеть полчаса, рассказывая о сыне Сереженьке и о бабке, суровой, костистой казачке, которой все в доме побаивались. Словом, она знала о нем немало.

О новом же редакторе она не знала почти ничего.

Гудочек АТС продолжал деликатно вздыхать у ее уха, — на том конце провода телефонную трубку никто не брал. Клавдия Леонидовна встала и отправилась на шестой этаж.

Войдя в приемную, она увидела, что дверь в кабинет редактора раскрыта настежь. Кабинет был пуст. Клавдия Леонидовна заметила, что письменный стол стоял не вдоль правой стены, где он находился много лет, а был переставлен к окну. Настольной лампы с бронзовой фигурой бедуина, сидящего на верблюде, уже не было. Вместо бедуина на столе возвышалась обычная лампа с зеленым абажуром. Надо сказать, что бедуин и его царь пустыни, купленные начальником хозяйственного управления, всегда выглядели довольно комически и служили неизменным поводом для шуток. Но в редакции все к ним привыкли, и сейчас стол без этой лампы казался пустым.

— Николая Петровича нет, — сказала секретарша особым, телефонным голосом. — Он уехал обедать.

Наступило молчание.

— Завтра состоится заседание редакционной коллегии. — Секретарша опустила глаза. — Вас вызывают на коллегию. В четыре часа.

— Благодарю вас, — сказала Клавдия Леонидовна глухо.

Весь день после этого разговора Клавдия Леонидовна работала, как всегда. Она проверяла цитаты, названия городов и рек, инициалы писателей и художников, цифры, сводки, текст торжественного пионерского обещания, год рождения знаменитого английского физика, счет, с которым «Спартак» выиграл матч у «Динамо». Все это она делала, как обычно, четко, быстро, с невозмутимым выражением лица, но в душе у нее были смятение и испепеляющая тревога.

Несколько раз она ловила себя на том, что, проверив цитату, она через полчаса снова раскрывает книгу с заложенной страницей и проверяет цитату еще раз. В библиотеку, как обычно, заходили то редакторы отделов, то спецкоры, то дежурные; одни разговаривали с Клавдией Леонидовной преувеличенно бодрым тоном, словно ничего не случилось, другие сочувственно поглядывали на нее, а в глазах третьих она снова видела новое и непривычное для нее замысловатое выражение снисходительного торжества, явно происходившего от сознания, что непогрешимая «Немезида».оказалась такой же уязвимой, как они сами.

Принесли статью из отдела советского строительства, и тотчас же пришел Усачев, дежурный по отделу, неся под мышкой пачку книг и справочников с аккуратно проложенными закладками. Материалы, которые сдавал Усачев, всегда были безупречно проверены и вычитаны; в течение многих лет между ним и Клавдией Леонидовной шло соревнование в точности. Сейчас Усачев ревниво следил, как Клавдия Леонидовна читала статью, и в ту секунду, когда ее глаза останавливались на какой-нибудь цифре, он бесшумно и ловко, точно фокусник, клал перед нею книгу, откуда были почерпнуты эти данные.

Подняв глаза, Клавдия Леонидовна едва заметно улыбнулась, и Усачев ответил ей такой же тонкой улыбкой, как бы говоря: «Кто-кто, а мы-то уж прекрасно понимаем друг друга…»

После ухода Усачева Клавдия Леонидовна немного приободрилась. Но, читая статью отдела пропаганды, она снова поймала себя на том, что три раза подряд проверяет одну и ту же цитату. Когда она наконец закончила чтение и отослала гранки, она вдруг вернула старенькую курьершу с порога и, открыв похолодевшими руками книгу, еще раз сверила все цитаты, все цифры. Это состояние было для нее настолько непривычным и тяжелым, что она с трудом дождалась конца работы над номером.

Едва Клавдия Леонидовна открыла дверь своей комнаты, как тетя Липа проснулась и сразу села на постели, будто у нее в спине развернулась пружинка.

— Я все беспокоюсь, — сказала она озабоченно. — Ты, наверное, хочешь кушать, Капочка?

— Да, — машинально ответила Клавдия Леонидовна. Она разделась, съела простоквашу. Все это она делала механически. Она не слыхала, о чем говорила тетя Липа, лишь изредка, словно сквозь туман, до нее доносились отдельные слова.

— Ты знаешь, Капочка, у меня в молодости была чудная прическа, — говорила тетя Липа, поправляя свои тощие седые косички и искоса поглядывая на племянницу. То ли она намолчалась за день и теперь отводила душу, то ли хотела отвлечь племянницу разговором от невеселых дум. — Дивные волосы! Не каштановые, а как бы тебе сказать… цвета естественной юности. Представляешь?

Клавдия Леонидовна молча кивнула головой. Поглощенная своими мыслями, она неподвижно сидела, откинувшись на спинку кресла и глядя прямо перед собой.

— Сегодня в «Вечерке» напечатана интересная статейка, — с удовольствием сказала тетя Липа и села на кровати удобней. — Ты меня слушаешь? — Клавдия Леонидовна снова кивнула головой. — Оказывается, быть мнительным — очень вредно для организма. В статье сказано, что оптимизм и воля к выздоровлению — лучшие помощники врача. Кстати, я всегда это предполагала! — наставительно произнесла тетя Липа. — Еще двадцать лет назад я не раз говорила об этом твоему отцу, Клавдия, который был очень, очень мнительным…

«Но как же все-таки я могла так ошибиться, вписать неправильное название? — думала Клавдия Леонидовна, не слушая. — Если бы эта ошибка проскочила в газету, сколько бы было телефонных звонков от читателей! Ведь читатель всегда замечает малейшую неточность в газете. И во всем этом была бы виновата я, я одна…»

Она тяжело вздохнула. Тетя Липа сидела, удобно опершись на подушки, глаза ее блестели, она, видимо, и не помышляла о сне.

— Спокойной ночи, — сказала Клавдия Леонидовна безжизненным голосом и подошла к своей кровати.

— Спокойной ночи, детка! — удивленно и грустно ответила тетя Липа и погасила лампу.

Клавдия Леонидовна слыхала, как тетка долго ворочалась, перекладывая подушки, потом сказала неуверенно:

— Говорят, Павлов придавал большое значение сну. Во время сна тормозится кора или что-то в этом роде. Это, кажется, очень полезно для организма. Ты не слыхала?

Клавдия Леонидовна промолчала, притворившись, что уже спит. Тонко зазвенела пружина, — тетя Липа, очевидно, повернулась на другой бок. Наступила тишина.

Но Клавдия Леонидовна по-прежнему лежала в темноте с открытыми глазами, глядя на стену, по которой скользил легкий, прерывистый свет от проезжающих мимо машин.

«А может быть, я просто постарела? Годы идут, и память у меня стала не та, что была раньше… — подумала она, и мысль, которая еще недавно показалась бы ей дикой, сейчас была настолько простой и естественной, что она сама на секунду ужаснулась этому. — Может быть, уже настала пора, когда надо уступить место молодому работнику, а самой перейти в библиотеку, на выдачу книг?»

Год за годом вспоминала она свою жизнь, проведенную в стенах редакции, и все — бессонные ночи, волненья, спешка, напряженная, тревожная работа, все, что подчас так утомляло ее, — сейчас казалось дорогим и прекрасным. Ее жизнь безраздельно принадлежала редакции. Сколько знакомств было безвозвратно утеряно, сколько обид осталось незаглаженными из-за того, что все вечера были заняты работой…

Потом она вспомнила Гурского, заведующего отделом иллюстраций. Это был высокий, лысеющий, молчаливый человек с надменным выражением лица. На его худой, чуть сутулой фигуре костюм сидел с особой, чуть старомодной элегантностью. В редакции его немного побаивались. Работник он был отличный, и за это ему прощали и резкость суждений, и нетерпимость, и беспощадную требовательность во всем, что касалось его отдела.

Жил Гурский один, и звонок в телефоне у него был так прочно заложен бумажным шариком, что вместо звонка слышалось только легкое гусиное шипенье. В редакции все знали, что Гурскому домой звонить нельзя. Но ему прощали и это.

Однажды Гурский вошел в библиотеку и молча, высокомерно поблескивая очками, положил на стол перед Клавдией Леонидовной плитку шоколада «Золотой ярлык». Это было так неожиданно, что Клавдия Леонидовна выронила ручку и зарделась, словно девочка. После этого он несколько раз заходил в библиотеку, где раньше бывал крайне редко, клал перед Клавдией Леонидовной то шоколад, то букетик ландышей, то апельсины… Все это он делал молча, строго сжав губы, и когда он уходил, в комнате оставался легкий, едва уловимый запах тройного одеколона, хороших папирос и свежей, только что отглаженной сорочки, — запах чистоплотного мужчины.

Потом он как-то пошел провожать Клавдию Леонидовну домой, и они долго шли по пустынным улицам, чуть тронутым размытой розовой краской рассвета, и Гурский своим отрывистым, глуховатым голосом говорил ей, что для него нет большего наслаждения, чем стоять в Эрмитаже и часами глядеть на живопись Рембрандта.

С той ночи они всегда уходили из редакции вместе.

Гурский провожал Клавдию Леонидовну до дома, и она уже знала и то, что он любит Рембрандта, и то, что у него язва желудка, и то, что в Тамбове у него живет больная сестра, которой он отсылает половину всех своих денег. И она уже любила и Рембрандта, и больную сестру в Тамбове, потому что полюбила этого молчаливого, замкнутого, трудного человека, ни разу не сказавшего ей ни одного ласкового слова, — полюбила так застенчиво и нежно, как любят только в зрелые годы.

А потом началась война, и Гурский с его близорукостью, язвой желудка и страстью к белоснежным воротничкам неожиданно для всех пошел добровольцем в армию и уехал военным переводчиком на фронт.

Клавдия Леонидовна изредка получала от него короткие сдержанные записки и отвечала на них длинными письмами, в которых подробно описывала все редакционные события. Однажды приехавший с фронта военный корреспондент рассказал ей, что видел Гурского. Прямой, как палка, с таким же, как и раньше, надменным выражением лица Гурский сидел в кузове грузовика, поверх брезента, которым были прикрыты боеприпасы, и катил по лесной дороге, простреливаемой минометами, куда-то, по словам корреспондента, в самое пекло, допрашивать пленного «языка».

А потом приехал другой корреспондент и сказал, что Гурский погиб в боях под Ельней.

Клавдия Леонидовна вспомнила все это, и такая тоска по несбывшемуся счастью охватила ее, что она застонала в темноте. Но тут же испугалась этого стона и сделала вид, что закашлялась.

Нет, тетя Липа продолжала крепко спать. Во всей квартире стояла плотная, ночная тишина. Клавдия Леонидовна лежала в темноте, не отводя глаз от стены, по которой все реже пробегал скользящий отсвет фар. Была глубокая ночь, город уснул. А к ней все не шел сон.

Болезненный укол самолюбия, который она испытала в первые минуты, уже зажил. В конце концов каждый человек где-то может оступиться. Не ошибается только электронная счетная машина, о которой любит рассуждать неутомимая тетя Липа с той поры, как прочла статью на эту тему в молодежном журнале.

Нет, все было сложней и глубже. Если бы она просто недоглядела, пропустила неточность, она переживала бы все случившееся не так болезненно. Больше всего ее мучило сознание, что она вписала эти буквы сама, была прямой виновницей ошибки.

Всю жизнь она воспитывала в себе суровую внутреннюю дисциплину. Такая дисциплина требовала безжалостной, утомительной придирчивости. Людей, работающих вместе с нею, подчас могло и раздражать, когда она донимала их своей настойчивой требовательностью. По-человечески она отлично понимала это. Сколько раз она выдерживала обидные упреки в мелочности, в нетерпимости, в сухом педантизме! Она выслушивала упреки, не оправдываясь. Было нечто, о чем знала только она одна. В глубине ее сердца жила огромная нежная любовь к человеку, которому она преданно и бескорыстно служила всю свою жизнь, — простому и удивительному человеку, называющемуся «читатель».

Об этом человеке она не забывала ни на минуту. Она любила его и робела перед ним. Когда она видела, как на улице, у витрин, люди читают свежий номер газеты, она волновалась, точно девчонка. С независимым видом она подходила к витрине, пристраивалась рядом, смотрела, какой материал больше всего привлекает внимание, как читают газету, что о ней говорят. Для нее это был высший суд. Люди, смотрящие на эту немолодую строгую женщину с седеющими волосами, даже и представить не могли, какое смятенье, какой трепет были в ее душе в ту минуту.

И вот сейчас она жестоко провинилась перед читателем. Дело не только в допущенной ошибке. Как закралась в нее уверенность в том, что она непогрешима? Как утеряла она всегда обычную для нее требовательность? А ведь эта требовательность, казалось, стала ее второй природой…

Она вспомнила прозвище, которое ей дал остряк Гогуа, и грустно усмехнулась в темноте. Какая уж там Немезида Леонидовна! Снова подумала она о том, что, быть может, к ней просто постучалась старость. Кто это сказал: «Старость приходит неожиданно, как снег. Утром проснешься и видишь: все кругом бело…»

Она хотела вспомнить, откуда эта цитата, но так и не вспомнила и, тяжело вздохнув, перевернулась на другой бок. Очевидно, всему на свете приходит конец. А ей-то казалось, что ее память всегда будет крепкой и точной, как в годы молодости…

Она закрыла глаза и попыталась уснуть.

Но сон не шел к ней.

События злополучного вечера в редакции по-прежнему толпились перед нею. Она припоминала каждую заметку, поступавшую в тот вечер для проверки, видела стены библиотеки, свой письменный стол, лежащие на нем гранки, видела недовольное лицо Шмелева, стоящего возле стола. Заметка о научной конференции была в тот вечер последней. Клавдия Леонидовна припомнила влажную гранку этой заметки, цифру, написанную на полях синим карандашом…

И вдруг с неожиданной, пугающе четкой явственностью, от которой у нее перехватило дыхание, она увидела, как после слов «Академия медицинских наук» на гранке черным жирным карандашом, которым обычно Клавдия Леонидовна пользовалась, был поставлен корректорский значок. Такой же значок темнел на полях, и рядом было аккуратно вписано ее, Клавдии Леонидовны, рукой: «СССР».

И у второго «С» хвостик был с нажимом поправлен. Она видела его так четко, словно гранки сейчас лежали перед нею на столе.

Она зажгла лампу и села на кровати. Сердце ее билось неровно и часто. Да, теперь она все вспомнила! Шмелев ушел из библиотеки, она внесла исправления и послала ему гранки. Но он, очевидно, уже сдал заметку и оставил ее правку без внимания. И это он, своей рукой, вписал неправильное обозначение. Теперь это для нее ясно. Если бы Шмелев не уехал в командировку, она заставила бы его найти гранки с исправлениями и доказала бы это.

Можно было, конечно, и в его отсутствие обнаружить истинного виновника. Но она почему-то так глубоко и полно с первой же минуты поверила в то, что виновна именно она, так была потрясена сознанием своей ошибки, что ни о чем другом и помышлять не могла.

Но как Шмелев мог это сделать?

Дело даже не в том, что он переложил свою вину на нее. Было что-то глубоко оскорбительное в равнодушии, с каким Шмелев сунул заметку в секретариат, не проверив ее сам, не заглянув в чужую правку.

Велика ли, мала заметка, — она была для Клавдии Леонидовны священна, ибо предназначалась для читателя. Держа в руках влажные гранки, сверстанную, исчерченную карандашом редактора полосу, она всегда ощущала их живую силу.

В ту минуту они еще были всего лишь полосками бумаги, материалом для проверки, предметом труда многих людей, работающих в газете. Но едва в глубине большого здания редакции, в самом нижнем его этаже закипал ровный рокочущий гул, говорящий о том, что начали работать печатные машины, как эти разрозненные статьи и заметки, слитые воедино на газетном листе, начинали свою новую, самостоятельную жизнь.

Через все этажи, переборки, перекрытия до самого верхнего этажа добирался ровный величавый гул. Новенькие, девственно юные номера газеты с беспечной, голубиной легкостью выпархивали из машины. Еще полчаса назад люди, которые сидели на верхних этажах, в редакционных кабинетах, имели власть над каждой строкой газеты, могли менять эти строчки, исправлять, вычеркивать. Сейчас они не были властны изменить даже запятую. Глуховатый всепроникающий рокот, идущий из глубины огромного здания, говорил о том, что свежие газетные листы летят один за другим, бесконечно и мерно, как снег. Теперь над ними властен только будущий читатель. Но это была совсем иная власть.

Новый номер газеты родился на свет.

В этом непрестанном обновлении, когда на смену вчерашнему, отлетевшему, словно опавший лист, газетному номеру рождается новый, несущий людям новые познания, мысли и чувства, Клавдия Леонидовна всегда ощущала великий ритм жизни, ее силу, ее невянущую молодость, подобную вечной молодости природы.

Клавдия Леонидовна работала в редакции двадцать пять лет. Она хорошо знала это состояние нервной приподнятости, словно после глотка вина, и вместе с тем удивительного блаженного покоя, какое приносит ровный гул печатных машин, свежий, пришедший прямо из цеха, неповторимо пахнущий типографской краской номер только что выпущенной газеты. Это состояние было ей привычно и знакомо, как привычны и знакомы были стены редакционной библиотеки, добродушное лицо гардеробщицы Марьи Ивановны, как привычны и знакомы были металлические трубки под потолком в коридоре — адское изобретение для посылки из наборной гранок, пролетающих в этих трубках с пугающим револьверным треском.

Все это было ее жизнью, ее бытом, ее существом.

Но еще никогда она не ощущала с такой нежностью, с такой сотрясающей всю душу полнотой своей нерасторжимой, кровной связи с газетой, как в эту ночь, — в эту долгую, трудную, бесконечную ночь, когда она ворочалась с боку на бок, то зажигая свет, то снова его гася, чувствуя, как тяжело и неровно стучит сердце, вспоминая год за годом всю свою жизнь, упрекая себя за вину, в которой не была виновата.

Ровно в три часа дня, как всегда, Клавдия Леонидовна поднялась на редакционном лифте на шестой этаж.

Она вошла в отдел информации. Шмелев, розовый и томный, с таким пухлым лицом, словно его покусали пчелы, сидел за столом. Он был в спортивной куртке на молнии, в свитере и в высоких шнурованных башмаках, словно возвратился с дрейфующей льдины, а не из пригородного колхоза. Завидев Клавдию Леонидовну, он слегка привстал.

— Приветствую вас! — сказал он мурлыкающим голосом, глядя прямо на нее светло-голубыми безмятежными глазами. — Прошу садиться…

— Благодарю, — холодно ответила Клавдия Леонидовна, продолжая стоять, — Я на минуту. Хочу выяснить, почему вы не внесли давеча в заметку о научной конференции моих поправок. Как это могло получиться, Иван Кузьмич?

Шмелев усмехнулся.

— Но, Клавдия Леонидовна, голубушка… — сказал он снисходительно, словно обращался к ребенку. — Конечно же я перенес все ваши поправки. Разве мог я не сделать этого? Да что же вы стоите, присаживайтесь, пожалуйста…

— Вы говорите неправду, — тихо и твердо произнесла Клавдия Леонидовна. — Вы сами исправили заметку и сдали ее без всякой проверки. А на мою правку вы просто не обратили никакого внимания. — Она перевела дыхание. — И не вздумайте меня уверять, что вы не получили от меня гранок. Вы даже не удосужились в них заглянуть. Вот и все.

Шмелев сощурился и внимательно поглядел на Клавдию Леонидовну.

— А если бы даже и так? — с расстановкой проговорил он. — Большое дело! Подумаешь, чепуховая заметка о какой-то второстепенной конференции… В редакции уже все забыли о такой ерунде. — Он пожал плечами. — Но ведь для вас главное — ваша непогрешимая репутация! Из-за этого вы и раздуваете историю. Ну что ж, идите, идите, жалуйтесь на меня! — Шмелев покраснел, глаза его стали уже не голубыми, а почти белыми. — Мелочный вы все-таки человек, Клавдия Леонидовна…

Комната вдруг поплыла перед глазами Клавдии Леонидовны, и голос Шмелева прозвучал откуда-то издалека, глухо, точно из колодца. Но она продолжала стоять, выпрямившись, как часовой, только крепче взялась рукою за спинку стула.

— Чепуховая заметка… — повторила она, задыхаясь. — Второстепенная конференция… В газете не может быть чепуховых заметок. В науке не бывает второстепенных конференций. Неужели вы этого не понимаете?

— Послушайте, — сказал Шмелев морщась. — Извините меня, но не слишком ли много вы на себя берете в конце концов? Можно подумать, что вы главный редактор, честное слово…

— У нас всех один главный редактор — это читатель! — все так же тихо и твердо сказала Клавдия Леонидовна. Из ее волос выпала шпилька, но она не заметила этого и не поправила рассыпавшейся прически. Шмелев побагровел и встал.

— Ну, знаете, все имеет свой предел! — сказал он, с раздражением глядя на Клавдию Леонидовну своими белыми глазами. — Откуда этот тон, кто вам позволил учить меня? Человек, не написавший в жизни двух строк, понятия не имеющий, что такое творческая работа…

Клавдия Леонидовна молча глядела на него.

— Да, я маленький работник, вы правы, — наконец сказала она, и секретарша, жадно слушавшая весь разговор, не без изумления заметила, что Клавдия Леонидовна произнесла эти слова как будто даже с гордостью. — И действительно, за всю свою жизнь я не написала для газеты даже двух строчек. Но я твердо знаю, что у каждого человека, умеет он писать или нет, всего лишь одно сердце. Его нельзя приберегать, как карманную батарейку, а надо вкладывать в любое дело, которое делаешь. И читатель…

— Э! — Шмелев, махнув рукой, раздраженно перебил ее. — Надоели мне эти ханжеские разговоры.

Он сел за стол и придвинул к себе листы ТАСС, показывая, что разговор закончен.

Но Клавдия Леонидовна, неожиданно для самой себя, двинулась прямо на него.

В глазах ее зажегся такой грозный блеск, что Шмелев вместе со своим стулом невольно попятился к стене.

— Человеку, который не уважает читателя, нет места в редакции! — крикнула она и стукнула по столу. — И я вас заставлю это понять! Заставлю, слышите? — И она снова, изо всех сил, стукнула по столу своим маленьким, сухим кулачком.

Курносая секретарша ахнула и закрыла глаза. Шмелев, пожимая плечами, неестественно улыбался.

— Нельзя ли потише, однако… — пробормотал он.

Но Клавдия Леонидовна уже его не слыхала.

Взъерошенная, негодующая, в съехавшей набок блузке, она большими, быстрыми шагами шла к дверям.

Когда Клавдия Леонидовна вошла в просторную, обшитую дубовой панелью приемную, дверь в кабинет редактора была закрыта. Заседание редколлегии началось.

Тяжело дыша, словно она поднималась на шестой этаж без лифта, Клавдия Леонидовна остановилась возле стола секретарши, уставленного рогатыми, влажно, поблескивающими телефонными аппаратами. В руках, воинственно, как револьвер, она держала гранки злополучной заметки.

— Прошу вас присесть, — сказала секретарша и вздохнула. — Ваш вопрос будет рассматриваться в конце заседания. Николай Петрович тогда вас вызовет.

— Хорошо! — твердо сказала Клавдия Леонидовна и с непостижимой решимостью, с размаху опустилась на мягкий кожаный диван. Она так крепко сжимала гранки, что у нее побелели кончики пальцев. — Я подожду.

1953