ДОМ В БЕРНАРТОВЕ

Первым пришел садовник Карась.

Звонок над калиткой дрогнул, и горбатенький Карась в тяжелых чёботах и большом зеленом фартуке вкатил тележку. Он оставил на крыльце пучок свежего крепкого салата, немного цветов и ушел, толкая перед собой тележку, пахнущую тмином и геранью, так топоча своими чёботами, словно это шагал великан, а не маленький человечек с худой, тонкой шеей.

Потом пришла жена кузнеца — толстуха в широченной кофте. Она забрала уже приготовленную для нее под старым тисом корзинку с яблоками, которые осыпались с деревьев за ночь, и, уходя, столкнулась в калитке с почтальоном. Почтальон — широкоплечая серьезная женщина в очках — прошла прямо в переднюю, положила на стол пачку писем, газеты, аккуратно отсчитала бумажные кроны и тоже оставила их на столе, придавив столбиком никелевых монет.

После этого она зычно крикнула:

— Пани докторка! Надо расписаться!

И тогда из сада донеслось звяканье цепи, треск ветвей, тяжелый шорох, словно сквозь кустарник продирался медведь. После этого показалась коза Белка, а за нею, крепко держа ее за цепь, шагала сама хозяйка — маленькая, решительная, в лыжных шароварах и свитере, с платочком на седой голове.

Это и была «пани докторка», Милада Трантинова.

Почтальонша ушла, придерживая плетенку, доверху наполненную сливами, только что собранными в саду, а Милада с размаху села в старую ковровую качалку и сделала так:

— Уфф!

Потом надела очки и стала разбирать письма.

— Это из Болоньи, — сказала она. — От той итальянки, о которой я тебе говорила. Это от Наташи из Сталинграда. — Тут она вытащила из конверта длинный листок, исписанный неразборчивым, похожим на арабскую вязь, почерком. — Ну! — сказала она и поправила очки. — Строки поэмы Вергеланда, — сразу узнаешь руку Ингеборг, моего норвежского друга! Это открытка из Праги, от племянницы. А это откуда? Ага, от старушки, которую я встретила в Крыму…

Она разложила на столе письма, как пасьянс, и начала читать.

Потихоньку поднявшись, я прошла в сад.

На траве блестела роса, но осенняя свежесть растаяла, и лишь из гущи старого тиса тянуло холодком, как из погреба. На лужайке стояла детская ванночка, наполненная водой, приготовленной для поливки гряд. В воде, отражавшей небо, неподвижно лежали желтые листья. Козленок ткнул головой в живот Белке; та тряхнула рожками и ответила недовольно и задумчиво: «гм… гм…» С тонким, чмокающим звуком ударилась о траву спелая слива, упавшая с дерева. Шевельнулась в листве птица, названия которой я не знала.

Я медленно шла мимо старых яблонь, мимо клумб, заросших травой, мимо сарая, где были сложены полосатые дачные стулья, шезлонги, складные летние столы, садовые лейки, лопаты, детские креслица… Золотой утренний свет плыл над ветвями, гудели пчелы. А я все шла, приминая мокрую траву, по этому пустынному безмолвному саду, где слышались только мои шаги и голоса природы.

В это время меня позвала из дома Милада.

— Ну? — сказала она, когда я вошла. — Может быть, ты хочешь поехать сейчас в Чернышовице? Там в школе работал мой отец, когда был молодым. Или, может быть, тебе это неинтересно? Ах, тебе интересно! Ну, очень хорошо. Тогда мы сейчас поедем в Чернышовице.

Она встала с качалки, и ее маленькие крепкие ножки в арабских сандалиях с кожаными петлями на больших пальцах быстро застучали по деревянным ступенькам, ведущим в комнаты наверху. Спустя несколько минут она спустилась вниз, пригладив свои седые волосы, в синем костюме с силоновым шарфиком, одетая с той старомодной элегантностью, которая мне в ней так нравилась. И мы вышли вместе на улицу деревни Бернартов, где она родилась.

Я уже немного знала эту деревню.

Напротив дома Милады находился спортивный зал. В нем вчера были танцы, и всю ночь под моим окном гремела музыка и взрывались, заводясь, мотоциклы. Только в юности можно с таким жаром плясать после рабочего дня, после уборки урожая, после подготовки к спартакиаде… Наконец музыка утихла, и тогда я проснулась от тишины и высунулась в окно.

Уже рассветало, и над улицей плыл теплый туман. Из танцевального зала вышла последняя пара.

Девушка в широкой полосатой юбке с трудом переступала на каблучках: ноги явно уже не держали ее. После секундного раздумья она решительно сняла туфли и пошла босиком. Из окна я видела, как шагала она по влажно мерцающему асфальту: милый вел ее под руку, а на другой его руке болтались связанные ремешками белые туфли.

Я знала также, что за углом живет председатель сельскохозяйственного кооператива. Его зовут Карел Дворжак, но никто не называет его иначе чем «председатель». В кооперативе получили новый трактор, и вчера председатель, высокий, прямой как дуб, с обветренным краснощеким лицом и седым бобриком волос, торжественно вел трактор по дороге, точно капитан спущенное на воду новое судно.

Чуть подальше виднеется здание школы, которую строил еще отец Милады. Сейчас здесь работает молодой, веселый директор Бедржих Витак; он живет с семьей в доме напротив, а рядом живут его отец и мать, старые крестьяне. За углом живет Йозеф Дубский, пенсионер. Это худой, сутулый человек с детскими голубыми глазами в склеротических жилках. Уже много лет он пишет историю Бернартова. Вчера мы были у него с Миладой, и он показывал толстые книги с рисунками и заставками, сделанными его рукой. Потом надел очки и прочел нам взволнованным, дребезжащим голосом последнюю запись:

— «За этот год в Бернартове родилось пятнадцать детей. Из них тринадцать в больнице, один дома и один на дороге, под кривым вязом. Того, который родился на дороге, зовут Йозеф Тотоушек».

Если выйти из дома Дубского и посмотреть направо, откроется широкая даль и за нею лес. На пригорке стоят сосны с легкими кронами и старый, церемонно изогнувшийся тополь. Под этими соснами Милада, когда была студенткой, зубрила хирургию; здесь она сидела, обложившись книгами, и учила арабский язык.

Но вот мы с Миладой повернули за угол — и сосен уже не видно.

— Надо зайти к садовнику, — я привезла ему немножко кофе из Праги, — озабоченно говорит Милада. — Погоди минутку, я сейчас вернусь…

Она входит в калитку, я терпеливо жду на улице. Так проходит минут двадцать. Ничего чрезвычайного не произошло, — просто она заодно осмотрела дочку садовника: у той нарыв на пальце.

Мы идем дальше по улице. Навстречу едет на велосипеде жена механика — крепкая, полногрудая женщина в брюках; она соскакивает с велосипеда, и мы опять останавливаемся. Жена механика держит велосипед за рога, как козу, и рассказывает Миладе о том, что у дочери скоро экзамены, у нее не ладится английский, она очень волнуется, в прошлом году сын аптекаря получил по-английскому тройку и не прошел по конкурсу, и вот она думает…

— Пусть приходит завтра, я проверю, что она знает… — говорит Милада. — Зимою она неплохо читала. Если бы она каждый день немного занималась… — Милада, вздохнув, пожимает плечами.

Солнце сильно греет, лицо Милады покраснело, лоб стал влажным: ей жарко.

— Ты похожа на мою сестру Зденку, — говорит она, поймав мой обеспокоенный взгляд. — Она тоже не любит, когда я десять раз застреваю под солнцем на дороге. Ничего, в другой раз я надену шляпу. А ну, постой минутку, я сейчас…

Она преграждает дорогу какому-то долговязому верзиле в вельветовых штанах и что-то долго и горячо ему объясняет. Верзила слушает, согнув спину, глядя на нее сверху, с высоты своего огромного роста. Наконец Милада возвращается; лицо у нее торжествующее, но глаза смотрят виновато.

— Ну-ну… — говорит она. — Сейчас мы уже идем прямо к остановке автобуса.

Вдалеке встают холмы, невиданно розовые в наполненной светом дымке, — неповторимые холмы и долины южной Чехии. Воздух так чист, что я различаю дома, белеющие у подножия холма, и сиреневый дым очага.

— Сегодня эти холмы плохо освещены! — говорит Милада, окидывая даль критическим взором. — Они выглядят лучше перед закатом.

Она говорит так, будто чувствует себя хозяйкой этого края, будто отвечает за красоту этой земли, за ее деревья и травы, холмы и леса, закаты и восходы. Когда вчера целый день шел дождь, у нее было такое страдальческое и смущенное лицо, словно она чего-то недоглядела.

— Автобус! — вдруг кричит она и бежит вперед, нагнув голову и придерживая у горла улетающий шарфик. — Беги скорей, а то он уйдет…

Она мчится к остановке, стуча каблучками по асфальту, но большой красный автобус уже трогается с места и сейчас набирает ход.

— Тебе не трудно бежать? — кричит на бегу Милада, тревожно косясь на меня. — Ты ведь не привыкла, — все за письменным столом, за машинкой… Тебе надо больше заниматься спортом! — решительно произносит она, с трудом переводя дыхание. — Ну ладно, не торопись, все равно автобус уже ушел.

Но в это время автобус шипит, как гусь, и останавливается.

— Пани докторка! — кричит родитель, высовываясь в окно. — Пани докторка, входите!

— Смотри, это Франтишек! — говорит Милада без всякого удивления, влезая в автобус. — Здравствуй, Франтишек, я и не знала, что ты уже стал шофером! Как быстро растут дети!..

Мы садимся на свободные места, и Милада тут же начинает стягивать с себя жакет, — ей жарко. Она с силой, энергично обмахивается маленьким китайским веером.

— Сейчас за поворотом будет виден дом, где живет аптекарь, — говорит она с удовлетворением. — Ты посмотри в окошко. А вон вдали — видишь? — старая крепость. Вот если бы ты приехала, когда цветет шиповник… Крепость вся как в розовом облаке. Сейчас стены не такие красивые… — говорит она извиняющимся голосом и тянется, чтобы снова надеть жакет. — Подумай, сразу стало прохладно! Ты пересядь ко мне, этот молодой человек будет такой добрый, он уступит тебе место…

Молодой человек в очках, удобно устроившийся с книгой у окна, безропотно пересаживается на заднюю скамейку.

Не проходит и пятнадцати минут, как автобус останавливается. Это уже Чернышовице.

— Спасибо тебе, Франтишек! — говорит Милада, вылезая из автобуса. — Передай привет матери. Как ее здоровье?

Автобус уходит. Мы остаемся на площади, обсаженной боярышником и липами. Милада озабоченно оглядывается. Она замечает впереди на дороге двух старых женщин и устремляется к ним.

Старухи долго здороваются с нею по всем правилам сельской вежливости, и наконец Милада спрашивает, помнят ли они учителя Яна Трантину. Выясняется, что одна старуха училась не здесь, а в Воднянах, а вторая говорит, что помнит его, но только в первом классе: потом учитель Трантина переехал в Бернартов. У Милады становится такое огорченное лицо, что старухи начинают шептаться и торжественно объявляют, что учителя должен хорошо помнить Станислав Кнотек. Они ведут нас через всю деревню к маленькому дому.

На скамейке сидит очень старый человек в фетровой выгоревшей шляпе, курит трубку и кашляет после каждой затяжки. Он так худ, что его потертая бархатная куртка кажется надетой на палку. Это и есть Станислав Кнотек. Глаза у него зоркие, он завидел нас издалека.

Кнотек глух, как тот дуб, под которым стоит скамейка. Старухи, надрываясь, долго кричат ему в ухо, но он только прикладывает рупором свою темную, словно вырезанную из дерева руку и переспрашивает: «Просим?» Наконец он важно кивает головой и выпрямляется.

Да, он хорошо помнит учителя Трантину. А разве найдется кто-нибудь, кто его забыл? Такого человека забыть невозможно.

Опираясь на палку, Кнотек встает.

— Вы видите тот сад? — говорит он. — Там еще живы яблони, которые привил учитель Трантина. Вон ту аллею он посадил. Он везде оставил по себе память. А я-то уж помню его, будто видел вчера! Когда он был еще не женатым, он столовался у моей матери. А жил он вон там, возле школы. Потом он женился и уехал из нашей деревни. У него родились две дочки и сын. И вот, когда я узнал, что случилось с его младшей дочерью…

Кнотек умолкает и начинает кашлять. Он кашляет долго и громко и наконец принимается выбивать свою длинную трубку. Потом переводит глаза на Миладу, и трубка падает из его рук.

— Пресвятая богородица! — говорит он. — Так то ж Миладка, учителева дочка!

Приложив ко рту сухие темные пальцы, он всматривается в нее. Он хочет что-то сказать, но не решается. По щекам его текут слезы. Они текут медленно, оставляя в морщинах и складках длинные блестящие полоски. А Милада стоит против него, подняв свою седую голову, и молчит. Я незаметно прикасаюсь к ее руке, в которой она держит туго набитую сумку, и пугаюсь. Рука холодна как лед.

Возвращаемся мы в Бернартов поздно вечером, в пустом автобусе. Милада устала, она вытирает лоб платком, веки ее слегка припухли.

— Ничего, отдохну завтра! — говорит она. — Ведь я сейчас совершенно свободна. Правда, по понедельникам приходят две девочки заниматься итальянским языком, во вторник приходит учитель Коташка с женой читать Голсуорси по-английски, в среду приходит маленький Махачек, он хочет стать ботаником, я учу его арабскому языку. В четверг и в пятницу у меня дома детская консультация, но это уже не так трудно, потому что приходит помогать Геленка, медицинская сестра. С ее девочкой я немножко занимаюсь, мы читаем вместе книгу о греческих мифах. А в субботу я совсем ничего не делаю! Приходят все деревенские дети, и я рассказываю им сказки, Я ведь сейчас человек на пенсии, могу отдыхать.

На ярко освещенной улице только дом Милады темен и безмолвен. Мы входим, и тотчас же, услышав колокольчик, звякнувший над калиткой, из глубины сада сердито отзывается коза Белка.

— Конечно, она права! — говорит Милада. — Подумай только, до сих пор у нее не взяли молока…

Через несколько минут из Белкиного домика уже раздается успокоительное «вжик! вжик!». Это струя молока ударяет о дно кастрюли.

Наконец все дела закончены.

Милада лежит на своей широкой кровати под оранжевым пуховиком. На носу у нее очки. Рядом на столике возвышаются книжки, горка писем, на которые надо ответить, последний журнал по хирургии.

Тихо ступая, я прохожу через большую комнату с восточным ковром на полу. На камине в свете уличного фонаря тускло поблескивает древнее арабское оружие, кувшины с тонкой чеканкой. В углу комнаты, где я сплю, сложены горкой ненужные пуховые одеяла и подушки. Я зажигаю лампу над кроватью и вижу розу из сада, которую Милада поставила мне в вазочку. Из спортивного зала напротив доносятся голоса и музыка: сегодня там кино.

И вот весь дом спит.

С потушенными огнями, темный и тихий, он плывет, как корабль, навстречу рассвету. Спит коза Белка, спят яблони в саду, спят птицы в гуще старого тиса.

Спят все.

Кроме Милады, которая сейчас лежит с открытыми глазами, приняв две таблетки снотворного, и смотрит в темноту.

Кроме старых стен и лестницы, которые бессонно потрескивают и скрипят.

Кроме воды, которая робко и вопрошающе капает из крана.

Кроме призраков.