НАКАНУНЕ

С улицы вестибюль с его полукруглым фронтоном, опирающимся на колонны, напоминал здание театра. Возле вестибюля, заглядывая в окна, толпились мальчишки. У входа стоял милиционер. Костиков показал свой пропуск, но милиционер, вместо того чтобы пропустить его, вдруг вытянул руку и стал в дверях, загораживая дорогу. Костиков обиделся.

— В чем дело? — сказал он сердито. — Почему вы меня не пропускаете?

Но милиционер не тронулся с места. Он глядел куда-то в сторону и улыбался широкой, детской улыбкой.

— Эк его разукрасили! — сказал он, сдерживая смех. — Вы, гражданин, повремените немножко, а то и вас так приветят, что не обрадуетесь. У них сейчас обстановка боевая, как на переднем крае…

Костиков поглядел туда, куда показывал милиционер, и увидел человека в новеньком черном пальто и в барашковой шапке. Человек стоял, странно растопырив руки, и вся его фигура выражала крайнюю растерянность и смущение. Лицо и руки были покрыты крупными веснушками. Но самое удивительное — пальто и шапка тоже были в веснушках.

— Ровно кукушкино яйцо, в крапочку! Благословили краской с головы до ног!.. — сказал милиционер, залившись смехом, но тут же сделал строгое лицо и, оправив шинель, шагнул в вестибюль. — Эй, друг! — закричал он, глядя на высокую стремянку, где стоял маляр, держа в руках распылитель, похожий на пистолет. — Прекрати огонь на позиции, пусть человек пройдет…

— Давай, давай! — сказал маляр, не оборачиваясь. — Только быстро, не задерживайтесь…

Костиков, опасливо поглядывая на маляра, прошел под стремянкой и остановился в безопасном месте, за колонной.

Маляр, орудуя своим пистолетом, кончал покраску простенка между окнами. На помосте, под самым потолком, вокруг люстры работали монтеры. В углу две дивчины в ватниках разравнивали горячий асфальт, черный и блестящий, как паюсная икра.

Возле колонны работал полировщик, и на светлой поверхности мрамора постепенно, словно дыхание, проступал живой и теплый блеск.

Загроможденный помостами и щитами, забрызганный краской, вестибюль никак не напоминал тот празднично сияющий, чистенький зал, который Костиков ожидал увидеть. И он был разочарован.

«Через десять дней пуск, а тут еще столько работы!» — подумал он и покачал головой.

Девушка в ватнике протащила мимо Костикова фанеру и, оттопырив губу, начала загораживать свежий, дышащий теплом асфальтовый покров.

— Вы не видели начальника строительства товарища Литошко? — спросил ее Костиков.

Но девушка вместо ответа закричала кому-то пронзительным голосом:

— Иван Перфильич, я ж вам говорила: тут проходить нельзя. А вы обратно нарушаете!

Костиков махнул рукой и пошел по неподвижному эскалатору вниз. Сзади послышался шум. По лестнице, быстро перебирая ногами, бежал паренек.

Он спускался лихо, как матрос по трапу, и вся его небольшая подвижная фигура и скуластое свежее лицо дышали оживлением и решимостью. Под мышкой паренек держал картонную коробку, наполненную электрическими лампочками. Стеклянные колбы, легкие, как мыльные пузыри, отражали блеск огней; нарядные маленькие миры возникали в них и переливались цветами радуги. Паренек мчался прямо на Костикова, держа свою невесомую, волшебную ношу, и тот, уступив дорогу, еле успел спросить:

— Не видели случайно товарища Литошко?

— Начальника? — весело сказал паренек, не останавливаясь. — Начальник в конторе. Спускайтесь за мной, я вас провожу к стволу…

Паренек побежал дальше, и Костиков устремился за ним, словно его подхватил шустрый попутный ветер. Он и опомниться не успел, как оказался в конце эскалатора.

Перед ним во всей своей первозданной чистоте и строгости открылась уже законченная, но еще пустынная станция новой линии метро.

Приглушенный, неведомо откуда идущий свет отражался в блестящем граните пола, как в озере. Мраморные стены сияли. Они были чуть изогнуты, словно лепестки огромных цветов. Пустынная станция походила на дворец.

— Таких станций небось еще не видали? — спросил паренек снисходительно.

— Хороша! — сказал Костиков восхищенно.

— У нас самый лучший проект был, — с убежденностью пояснил паренек. — Архитектор Сушков делал. — Он подумал и добавил не совсем уверенно, но со значением: — Член-корреспондент, понимаешь…

Он покосился на Костикова, чтобы проверить, какое впечатление произвели его слова. Честно говоря, ему надо было нести лампочки монтерам, но хотелось похвалиться станцией, показать ее человеку, пришедшему сюда впервые. Придерживая под мышкой коробку с лампочками, паренек переминался от нетерпения.

— Хотите, я вам картину покажу? — сказал он заговорщицким голосом. — Мозаика называется. Из кусочков собранная.

И, не дожидаясь ответа, он устремился вперед, снова увлекая за собой Костикова.

В конце прохода между колоннами возвышался дощатый помост. Стоя на нем, молодой рабочий завинчивал шурупы, скрепляющие блоки мозаики. Его пальто и ушанка аккуратно висели на лесах, а сам он был в рубашке с распахнутым воротом и синих брюках. Рукава рубахи, закатанные выше локтя, открывали крепкие юношеские руки. Рабочий, вытянувшись, стоял на помосте; правая его рука свободными и сильными движениями закрепляла шуруп, левая упиралась в потолок, словно поддерживая свод.

На потолке, над самым помостом, Костиков увидел мозаичное панно. Небо с освещенными солнцем облаками, цветы и деревья, фигура женщины с ребенком — все было полно света, дышало покоем и миром.

— Такой картины нигде нету! — запальчиво сказал паренек.

— Картина, конечно, замечательная, — вздохнув, сказал Костиков. — А вот это что? — И он показал на стену, где белел меловой потек.

— Ну, еще не прибрано! — паренек обиженно пожал плечами. — Приберут — и все!

Он подошел к стене и стыдливо отколупнул ногтем тонкий слой мела.

— А это? — вдруг совсем строго сказал Костиков и показал на цоколь колонны, от которого был отбит кусочек мрамора.

— Меня монтеры ждут, — сказал паренек холодно. — Некогда, понимаешь, разговоры разговаривать. А вы идите до конца платформы, там будет переход к стволу…

Он отступил за колонну и вдруг растаял вместе со своей волшебной коробкой, как дым. Костиков не торопясь пошел вдоль платформы.

На рельсах виднелся настил. Спрыгнув, Костиков перешел по доскам, толкнул тяжелую дверь и тотчас же зажмурился от яркого света. Мимо, заставив отпрянуть к стене, с грохотом промчался состав порожних вагонеток. Стена была мокрой, под ногами блестела вода. Даже не верилось, что только сейчас Костиков был на законченной станции. Теперь он шагал по рабочему участку стройки, мимо откатчиков в метростроевских касках, мимо вагонеток с жидким бетоном, шел куда-то вперед, пока его не остановил человек в брезентовой куртке.

— Вы к кому? — спросил человек простуженным басом.

— К товарищу Литошко, — торопливо ответил Костиков.

— Тогда вам сюда…

Человек подвел Костикова к нише, и тот машинально ступил на мокрую металлическую плиту. Послышался гнусавый гудочек, вспыхнул красный глазок, плита подпрыгнула, как норовистый конь, и стала подниматься.

Справа и слева поблескивала темная поверхность ствола. Раскачиваясь, открытая клеть ползла вверх. Постепенно в ней становилось светлее. Клеть остановилась, впереди сияло окно, наполненное светом снежного дня.

Костиков шагнул вперед, но тут же услышал сердитый окрик:

— Куда? Тут хода нет!

Костиков послушно шагнул в другую сторону. У стены стояла плечистая женщина в ватных штанах, заправленных в резиновые сапоги, и теплой куртке.

— Темный вы человек! — сказала она снисходительно. — Направо хода нет, оно ж видно…

Женщина нажала кнопку, и клеть стала медленно проваливаться вниз.

Через несколько минут Костиков, отирая пот со лба, входил в кабинет начальника строительства.

Посреди большой, сизой от дыма комнаты стояло несколько человек. Около двери благообразный седой толстяк с осанкой уверенного в себе человека разговаривал с девушкой. Она была в лыжном костюме и голубом свитере; из-под каракулевой, по-казацки сдвинутой набекрень кубанки выбивался золотистый чуб. Костиков узнал ее сразу: это и была Литошко. Он много раз видел ее фотографии, когда Литошко баллотировалась в Московский Совет. По всем рассказам о Литошко, которые доводилось Костикову слышать, она была талантливым инженером. Станцию, которую она строила, соорудили в два раза быстрее, чем намечалось по плану.

— Они хотят работать на современной стройке по старинке, — говорила Литошко, продолжая начатый разговор, и пожала плечами. — Это нелепость, если не больше! Я так и заявила вчера на совещании…

Позвонил телефон, и Литошко, подойдя к столу, взяла трубку.

— Литошко слушает, — сказала она, доставая из кармана брюк маленький клетчатый платок. Чуть вздернутый нос ее покраснел и распух: видно, у начальника строительства был жестокий насморк. — Здравствуйте! Сегодня начнете устанавливать? Отлично! Сколько времени вам надо? Две недели? Могу обрадовать, у вас есть целых три дня. Правильно, правильно. Но дело в том, что существует срок для сдачи станции. Попробуете? А вы не пробуйте, дорогой Иван Васильевич! Надо уложиться в срок — и все. Что у вас вдруг такой голос упавший? Вот и прекрасно! Я всегда говорила, что вы боевой товарищ, честное слово…

Она положила трубку и достала из другого кармана чистый платок. На ее лице после телефонного разговора еще сохранилось драчливое выражение.

— Скоро в простыню буду сморкаться, — пробормотала она сердито. — Какой у вас вопрос, товарищ? Садитесь, пожалуйста…

— Я начальник этой станции… — сказал Костиков с преувеличенной решимостью застенчивого человека и покраснел. — Точнее говоря, будущий начальник.

Литошко улыбнулась, и на обеих щеках ее появились ямочки.

— Очень рада! — Она пожала руку Костикову маленькой шершавой рукой. — Что же вы так поздно? Мы вас давно ждем.

— Был в отпуску, — сказал Костиков и тоже улыбнулся. Смущение его прошло. — Получил назначение — и уехал. Только вчера вернулся.

— Ну, пойдемте, покажу вам станцию… — Литошко обернулась к толстяку в форменном кителе. — Придется прервать наш разговор, — сказала она и потерла лоб. — Позвоните пока Буданцеву. Возятся третий день с пустяковым делом, просто стыд! А я спущусь вниз, надо познакомить товарища начальника с его хозяйством…

Снова позвонил телефон. Литошко нахмурилась, но взяла трубку.

— Литошко слушает, — сказала она. — Ага. Что делаю? На станцию ухожу, тороплюсь… Что такое опоссум? По-моему, такой зверек есть, золотко… Где водится? — Литошко виновато покосилась на телефон. — Как тебе сказать, доченька…

— В Северной Америке водится опоссум… — подсказал Костиков шепотом.

— В Северной Америке, — бодро повторила Литошко. — Бабушка дома? Ну, иди к бабушке, доченька, иди…

Она положила трубку и лихо, по-мальчишески поправила кубанку на золотых кудрях.

— Пошли, — сказала она решительно.

В клети Литошко стала с краю, а Костикова, как гостя, пропустила на середину.

— Без особых удобств, — сказала она извиняющимся голосом. — Но знаете что? Когда у нас в Октябрьские праздники был концерт, мы в этой клети балерин спускали. Честное слово! В тюлевых юбочках и атласных туфельках. — Она засмеялась. — Одна балерина мне говорит: «Во многих местах выступать приходилось, на фронте выступала, в землянках танцевала, но под землей «Умирающего лебедя» исполняю в первый раз…»

Клеть остановилась, и Литошко быстро пошла по штольне. Искоса она посматривала на шагающего рядом начальника станции. Ушанка плотно сидела на его коротко остриженной голове, уши слегка оттопыривались, как у подростка. Крепкий, чисто выбритый подбородок выдавался вперед. Щеки были круглые и загорелые. То ли оттого, что он был подтянутым и скупым в движениях, то ли оттого, что форменная шинель была пригнана на нем складно и ловко, он казался похожим на военного.

Чуть насупившись, он деловито поглядывал по сторонам. «Как хозяин смотрит», — подумала Литошко, к в душе ее неожиданно шевельнулось ревнивое чувство.

— Да, скоро другая будет картина! — сказала она, не выдержав. — Через десять дней мы будем уже здесь гостями, а вы хозяином. И, чтоб на станцию спуститься, нам билеты придется в кассе брать, вот какие дела…

Костиков кашлянул.

— Вы всегда будете здесь желанным гостем, — деликатно сказал он.

— Гость… — задумчиво повторила Литошко. — Каково это слышать! — Она покачала головой. — Когда вы красную фуражку наденете, тут уже все ясно: пожалуйте, ребята, на вылет…

Она засмеялась и махнула рукой. Костиков вежливо улыбнулся и промолчал.

— Вы давно на метро работаете? — неожиданно спросила Литошко.

— Пять лет… — Костиков встрепенулся, словно думал о чем-то другом. — Последнее время я работал дежурным на станции.

— А раньше?

— Раньше был столяром в подсобных мастерских. Учился, окончил техникум.

Снова наступило молчание. Литошко искоса поглядела на своего спутника.

Глаза его блестели. В зрачках отражались золотые светлячки огней. На вид начальнику станции казалось лет двадцать девять, — почти ее ровесник…

«Какие мысли сейчас в его голове? — подумала Литошко. — Молчит, как каменный! Даже не поймешь, нравится ли ему станция…»

А перед Костиковым в это время шаг за шагом открывался чудесный мир.

За пять лет он привык к станции, на которой работал, она уже была для него своей, обжитой. Здесь же все казалось новым. То он видел в нише уединенную, словно в парке, мраморную скамейку, то его окружали, подобно созвездиям, яркие светильники, то прямо над ним, на потолке, вспыхивали алые, выложенные из мозаики знамена. Врезанные в гладкие стены витражи казались окнами, выходящими на залитые солнцем просторы.

Вдруг из туннеля в лицо Костикову повеяла сильная и свежая воздушная струя. Она была полна особых запахов метро, знакомых, как запах дома. Костикову хотелось рассказать Литошко, как нравится ему станция, как прекрасна ее архитектура… Он уже глотнул воздух, но неожиданно для самого себя сказал сухо и деловито:

— Трафареты «Вход» и «Выход» висят не на месте. Надо бы перевесить их правее…

Литошко вздохнула.

— Хорошо, — сказала она. — Перевесим трафареты. Что еще?

Костиков показал на мраморную стену, идущую вдоль платформы.

— Тут нужна еще одна стрелка, показывающая направление поезда.

Литошко поморщилась.

— Облицовка уже закончена, как вы видите, — сказала она. — Ведь тут мрамор…

— Мрамор можно просверлить, — спокойно ответил Костиков.

— Хорошо. Сделаем вам стрелку. Еще что?

— Попрошу вас также сделать тут добавочный штепсель для пылесоса, чтоб уборщицам было удобней работать, — решительно сказал Костиков.

Литошко молча сделала пометки в записной книжке.

— Что еще? — спросила она, не поднимая глаз.

— Теперь я хотел бы, если можно, посмотреть кассы.

— Прошу вас, — сказала Литошко с преувеличенной любезностью.

Они подошли к неподвижному эскалатору, и едва Костиков успел с огорчением подумать, что придется идти пешком, как лестница, словно по волшебству, дрогнула и медленно поплыла вверх. Литошко стояла на ступеньках впереди Костикова. Он видел завитки на ее затылке, длинный светлый волосок, прилипший к мохнатому свитеру.

Касса была так удобна и так хорошо отделана, что Костиков просиял. Литошко со снисходительностью старшей смотрела на его оживленное загорелое лицо.

— Ну, скажи пожалуйста, какое чудное помещение! — воскликнул он, расхаживая по кассе. — Разве можно сравнить с нашей станцией? Красота, прямо красота!

— Да, сделано неплохо! — отозвалась сдержанно Литошко и провела рукой по светлой дубовой двери.

«Наконец-то его пробрало! — подумала она не без удовольствия. — Так-то, голубчик! Посмотрим еще, что ты дальше скажешь…»

Костиков вдруг присел перед дверью на корточки.

— Порожек надо пристроить! — озабоченно пробормотал он. — Видите? В кассе тепло, а из-под двери будет холодом тянуть. Кассиры простудятся. Обязательно порожек сделайте!

Литошко откашлялась.

— Может быть, еще стеганую портьеру повесить? — сказала она с ледяным спокойствием, и в ее глазах появился не предвещающий ничего хорошего блеск. — На гагачьем пуху, например? Или камин быстренько построить?

— Нет, камин здесь не нужен, — простодушно ответил Костиков. Он выпрямился и сейчас стоял, сдвинув ушанку на затылок, внимательно, прищуренными глазами оглядывая стены. — А как насчет телефона для старшего кассира? — спросил он и повернул к Литошко лицо, на котором по-прежнему светилось оживление.

— Телефон не запроектирован! — произнесла Литошко металлическим голосом. — А мы, как вам известно, делаем только то, что предусмотрено проектом. И вообще… — Она запнулась, но уже была не в силах справиться с нахлынувшим раздражением. — И вообще как легко вы отдаете распоряжения! Даже позавидуешь, честное слово! И все у вас так просто получается: снять, продолбить стену, установить… А у нас, строителей, все с трудом делается, со скрипом. Правда?

Костиков не ответил, только внимательно и удивленно посмотрел на Литошко.

— Конечно, стоит ли с нами считаться! — говорила она, все более горячась. Она чувствовала, что не права, и все-таки не могла остановиться. — Мы сезонники, а постоянные работники — это вы! Мы работали здесь в воде, в грязи, в мокрой глине, а вы пришли на все готовое и требуете от нас того, что даже не было предусмотрено проектом! Непло-хо!

— Товарищ Литошко… — робко начал Костиков.

Но Литошко уже ничего не слыхала.

— Избаловали вас, эксплуатационников, честное слово! — говорила она, блестя глазами. — Ни с чем не хотите считаться!

Костиков покраснел. Краска залила все его лицо, только лоб остался белым. Черты лица стали тверже, словно окаменели. Он и Литошко, оба красные и разгоряченные, стояли друг против друга.

— Это нас избаловали? — сказал Костиков, иронически усмехаясь, и пожал плечами. — Интересно слышать! Мы люди простые, делаем свое дело без всякого шума. Вам же, простите, голову вскружили, кругом восхищаются, кругом ахают да охают… А поглядишь внимательней — недоделки так и лезут со всех сторон! Кого ж тогда избаловали?

— Недоделки? Много вы понимаете! Штепсели да порожки — разве это недоделки? Это капризы ваши, вот что! Здоровые ребята, а избалованы, как барышни кисейные. Смотреть смешно…

— Это не капризы, а законные требования. И я буду требовать с вас все, что следует, буду! Это мое право, моя обязанность, если хотите знать…

Глаза Литошко сузились. Молча, прикусив губу, она смотрела на начальника станции.

— Ничего вы не понимаете! — сказала она, и голос ее неожиданно дрогнул. — Эта станция нам дорога, как родное дитя, мы каждый выступ, каждую колонну любим. Здесь в любом куске мрамора — живая душа человека. А вам до этого и дела нет…

— Это вы ничего не понимаете! — закричал Костиков, сердито махнув рукой, и вдруг осекся. — Вы не правы, — сказал он тихо и твердо. — Никто не ценит так труд метростроевцев, как мы, эксплуатационники. Вы глубоко не правы.

— Не правы… — пробормотала Литошко. — Конечно, сказать легче всего…

Она исподлобья посмотрела на Костикова: он стоял опустив руки, уши его пылали. Он так открыто, с такой решимостью и простотой смотрел в ее лицо, что Литошко ощутила, как раздражение ее исчезает, уступая место чувству какой-то смутной вины. Она начинала понимать все, что творилось сейчас в его душе.

— Надо хоть немного учитывать обстановку… До пуска станции осталось всего десять дней, вы же знаете… — Она вздохнула и от неловкости посмотрела на часы. — Половина первого! — воскликнула она с преувеличенным удивлением. — Ай-ай, как бежит время!

Костиков промолчал. Литошко поправила кубанку и откашлялась.

— Ну ладно… — сказала она. — Я ж не хотела вас обидеть. Как-то нехорошо получилось, честное слово! Ну, словом, извиняюсь. Дальше будем жить в мире. Ведь Метрострой и Метрополитен — родные братья, это даже дети малые знают… — Она подняла на Костикова глаза и сказала добродушно: — Пройдем по станции?

— Пройдем… — нехотя ответил Костиков, открыл дверь и пропустил Литошко вперед.

За всю дорогу Костиков не проронил ни слова. Даже когда они вошли в его будущий кабинет, он только внимательно обвел глазами стены и промолчал.

«Характер выдерживает», — подумала Литошко.

Они снова спустились вниз. Начальник станции продолжал хранить молчание, хотя, по видимости, это стоило ему труда. Живые темные его глаза так и впивались в каждую мелочь. Литошко повела его вдоль платформы. Возле одной колонны она остановилась как вкопанная.

— Это будет исправлено, конечно… — сказала она, мрачно уставившись на отбитый кусочек мрамора. — Вы можете не беспокоиться. Но как люди не понимают! — На щеках ее вспыхнули красные пятна. — Я же специально вызывала Зайцева и поручила ему осмотреть все отделанные мрамором поверхности. И что Зайцев сказал? Что сказал? — повторила она, Наступая на Костикова и так глядя на него, словно искала в нем поддержки. — Зайцев сказал, что все швы хорошо подогнаны, все трещины и обломы заделаны. Ну разве можно так относиться к работе?

Она махнула рукой и быстро пошла вперед.

— Где Зайцев? — кричала она на ходу. — Разыщите Зайцева! И Никанора Степановича вызовите ко мне!..

Она вернулась минут через десять.

— Ну что, пойдем дальше? — проговорила она, отдуваясь и вытирая лоб.

Все слова, которые Костиков приготовил для заключительного разговора, вдруг вылетели у него из головы.

— Посмотрим кубовую? — осторожно предложил он, и Литошко кивнула головой.

Они пошли в кубовую, а потом еще дальше, и Костиков опять просил что-то переделать, а Литошко опять то соглашалась, то спорила. Они обошли станцию из конца в конец, оба устали, оба были красные, взъерошенные, и когда Литошко вновь поглядела на часы, стрелки показывали половину третьего.

— Однако! — и она удивленно подняла брови.

Костиков вытер лоб.

— Ну, бывайте здоровы! — сказал он и шумно вздохнул. — Завтра опять приду сражаться.

— Ладно! — ответила Литошко добродушно. — Повоюем…

Они стояли друг против друга и улыбались. Костиков хотел еще что-то сказать, но не нашелся и только с силой тряхнул маленькую руку начальника строительства.

Когда он ушел, Литошко медленно пошла по переходу. Она вдруг почувствовала усталость, такую усталость, что еле держалась на ногах.

Она припомнила все несправедливое и резкое, что сказала вначале Костикову, и поморщилась.

— Казал дидусь Микита, шо старуха дуже ядовита… — вдруг произнесла она тоненьким голосом и тряхнула головой.

Дойдя до конца, Литошко свернула на платформу. Вид знакомых до последней черточки стен отвлек ее и успокоил.

Как много говорил ей каждый метр пути, каждый стык, каждый переход! Она шагала по чистенькому, ровно освещенному туннелю, а перед глазами еще стояли проходчики в прорезиненных костюмах и высоких сапогах, метр за метром прокладывавшие в толще земли этот путь, она слыхала шум подземной воды, хлещущей навстречу людям, видела лица, оживленные мужественной силой…

И ей вдруг стало грустно, — так грустно, как бывает только при разлуке с другом.

Между колоннами показалась маленькая женская фигурка. От толстого пальто и большого пухового платка фигурка казалась круглой, как футбольный мяч. Это была седенькая буфетчица, которую на стройке все называли тетей Феней.

— Вот, — сказала тетя Феня немного сконфуженно, — зашла после смены подивиться на станцию.

— Нравится? — спросила Литошко серьезно. — Или «Калужская» лучше?

— Нет, пожалуй, наша похлеще будет! — ответила тетя Феня, подумав. — Виду больше. И пилоны поинтересней, на мой вкус, — добавила она с достоинством.

Они помолчали.

Тетя Феня стояла, переминаясь на своих толстых, коротких ножках, обутых в черные валенки, и задумчиво уставившись на колонну.

— А помните, Наталья Сергеевна, — вдруг сказала она. — Помните, как тут проходчики работали? Господи боже ж мой, прямо настоящее сражение было!

— Помню… — задумчиво ответила Литошко.

Ох, как явственно, как крепко она все помнила!

Вот в этом месте, где сейчас возвышаются бронзовые светильники, прорвалась вода, грозя затопить штрек, и проходчики, стоя в воде по пояс, заделывали пробоину. Узнав об аварии, она, Литошко, примчалась на участок и кинулась помогать проходчикам. На ней был лыжный костюм и обычные туфли, она промокла до нитки, но не испытывала ни холода, ни усталости, а только хорошо знакомое ей чувство дружного усилия, боевого азарта, словно снова стала проходчицей Наташей, какой была когда-то…

А вот здесь, возле мраморных колонн, где в ту пору возвышались леса, она вручала знамя лучшей бригаде облицовщиков, и бригадир Дуся Рожкова, в куртке и ватных штанах, сияя, как луна, всем своим круглым добрым лицом, принимала от нее это знамя.

Сюда, где сейчас блестят витражи, она пришла, когда получила выговор за нарушение штатного расписания, и долго стояла одна в углу за лесами, глядя перед собою, стараясь не заплакать, а в ушах ее еще звучали суровые слова, которые она только что выслушала в министерстве…

По этому туннелю, где тогда был лишь мокрый полуосвещенный штрек, она вела седоголового человека, одного из тех людей, к которым испытывала самое высокое уважение.

Он шагал, разбрызгивая резиновыми сапогами жидкую грязь, оживленно глядя по сторонам, и задавал ей столько вопросов, касающихся самых важных, самых насущных для стройки дел, что она еле могла на все эти вопросы ответить.

Она смотрела на его румяное лицо, на седую голову, прикрытую метростроевской каской… И с волнением думала о том, что этот человек чем-то неуловимо похож и на ее отца, и на ее любимого школьного учителя, и на старого проходчика Ивана Степановича, который давал ей рекомендацию при вступлении в партию, — на всех тех людей, которые ей безгранично дороги и близки, людей, с которыми неразрывно связаны самые большие и светлые события ее жизни.

Спутник снова задал ей какой-то вопрос, но она не ответила, вся уйдя в свои мысли, и опомнилась лишь тогда, когда он бросил на нее из-под каски зоркий, добрый, понимающий взгляд…

Да, на этой стройке все для нее живо и близко, все связано с самим существом ее жизни.

И она не могла полностью представить себе, как же она оторвется сердцем от этих подземных залов, где знала на память каждый мраморный завиток, каждую колонну, каждый пролет, от этой трудной стройки, которая была для нее источником неисчислимых тревог и забот, ни с чем не сравнимых радостей…

Тетя Феня, уставившись на колонну, шумно вздохнула и поправила платок. И Литошко, поглядев на седенькую буфетчицу, вдруг с необычайной ясностью ощутила: как близок, как невероятно близок час прощанья!

Еще несколько дней — и весь отряд строителей, от тети Фени до нее, Литошко, в последний раз пройдет по блистающим просторам и отправится на стройку новой станции.

И там все начнется сначала.

Вода и глина, прорезиненная одежда и высокие сапоги, первые метры проходки, первое узнавание особенностей грунта, капризов подпочвенных вод, всего того, что до удивительности неповторимо на каждой новой стройке и что предстает перед строителем как суровый и изменчивый лик природы.

И снова будет день, который назовут днем рождения шахты и по старой, доброй метростроевской привычке будут отмечать в особом календаре.

И снова узнает сердце строителя волнение и гнев на природу, когда на участке вдруг обнаружится коварный плывун.

И снова — в который раз — переживет это сердце удивительное чувство при виде первых, едва проступающих контуров будущей станции…

А потом, на уже готовую, законченную станцию опять придет начальник и будет чего-то от нее, Литошко, требовать, а чего — и представить себе сейчас нельзя, ибо ведь каждый год приносит что-то новое.

Она, вероятно, опять станет спорить с ним, но потом согласится и, вздыхая и сердясь, все же сделает то, о чем он просит, потому что этот еще неизвестный, никогда не виденный ею начальник, наверно, как и краснощекий упрямый Костиков, будет просить справедливо и для дела…

Это будущее встало перед глазами Литошко.

И так знакомо и дорого было ей это виденье, такой оно было исполнено живой и теплой силы, что она ощутила его, как дуновение счастья.

1952