Глава 7 Первая мировая война. Рождение Югославии

Накануне. Национальная программа Сербского королевства накануне Первой мировой войны включала в себя два основных компонента. Во-первых, ставилась задача решения сербского национального вопроса в том виде, как его понимало руководство страны. Опираясь на традиции знаменитого «Начертания» Илии Гарашанина (1844), сербские политики считали своей целью освобождение всех территорий, населенных сербами и находившихся под властью Турции и Австро-Венгрии. В первую очередь речь шла о Старой Сербии (Косово и Метохия, Рашка), части Македонии и Боснии и Герцеговине. Это направление национальной политики – воплощение «заветной мысли сербской» – имело для руководства Сербии приоритетный характер.

Второй компонент программы был окрашен в югославянские тона. Поворотным пунктом ее эволюции в сторону «югославизма» стали балканские войны (1912–1913). Санкционированное Бухарестским мирным договором (август 1913 г.) присоединение к королевству Вардарской Македонии и Старой Сербии[73] означало частичное решение сербского национального вопроса (южного его «фланга»), что не могло не повлиять на состояние умов в стране. Именно в этот момент претерпевают определенные изменения национальные предпочтения Радикальной партии. Акценты в них смещаются с юга на север, начинают явственно звучать «интегралистские» мотивы.

Наглядной иллюстрацией тому могут служить острые дебаты, развернувшиеся на заседании клуба (фракции) радикальных депутатов Народной скупщины 27 июня 1913 г. На нем обсуждались варианты развития отношений с Софией по поводу занятой сербами Вардарской Македонии (сербская армия во время Первой балканской войны освободила обширные территории в Македонии, часть из которых, согласно сербско-болгарскому договору от 13 марта 1912 г., должна была отойти к Болгарии). Руководство партии – премьер Никола Пашич, министр финансов Лаза Пачу, министр внутренних дел Стоян Протич – предложили передать спорный вопрос на арбитраж Николая II, высказав готовность подчиниться решению императора. При этом никакими гарантиями в положительном для Сербии исходе дела они, естественно, не располагали. Значительная часть членов радикальной фракции смотрела на ситуацию другими глазами. Они отказывались даже слышать о каких-либо переговорах, выступая за немедленную аннексию всех занятых сербскими войсками земель, невзирая на опасность военного столкновения с Болгарией и полагаясь исключительно на военную силу.

В разгар дискуссии слово взял Л. Пачу. Он назвал глубоким заблуждением слова иных коллег о том, что с присоединением Старой Сербии и части Македонии королевство полностью выполнило свою национальную задачу. Именно теперь, по его мнению, перед Сербией встала новая глобальная задача национального объединения с братьями – югославянами Австро-Венгрии… Впечатление от речи министра финансов было велико. По свидетельству участника заседания, профессора Лазара Марковича, «национальный горизонт Сербского королевства вмиг расширился, и взоры всех присутствовавших обратились к Адриатике, Воеводине, Хорватии, Словении»¹. И в результате, клуб радикальных депутатов огромным большинством голосов поддержал предложение правительства о передаче спорных вопросов на арбитраж Петербурга, что было равносильно одобрению его скупщиной, где радикалы имели большинство. К этому лишь добавим, что до выполнения этого решения дело, однако, не дошло, ибо два дня спустя болгарская армия напала на позиции недавних союзников – сербов и греков – у местечка Брегальница. Так началась Вторая балканская (или Межсоюзническая) война, в которой Болгария потерпела сокрушительное поражение.

Говоря о новых мотивах, зазвучавших в национальной программе правящей Радикальной партии примерно с 1913 г., должно сказать, что в сербском общественном мнении югославянская идея, согласно которой сербы, хорваты и словенцы объявлялись «тремя племенами одного народа», начинает пользоваться популярностью уже после «майской революции» 1903 г. Особый отклик мысль о единстве югославян нашла в среде учащейся молодежи и интеллектуалов, главным рупором которых стал журнал «Српски Книжевни Гласник» («Сербский литературный вестник»), возглавлявшийся известным литературным критиком и общественным деятелем Йованом Скерличем. Скерлич и его единомышленники, полагая главным критерием любой нации наличие единого языка, рассматривали все населенные югославянами территории на Балканах (несмотря на разделяющие их государственные границы) единым национально-языковым пространством, где обитал единый же «трехименный народ»². Эта «языковая» теория нации вела свое начало еще от Досифея Обрадовича – известного сербского просветителя конца XVIII – начала XIX в.

Однако, несмотря на популярность югославянской идеи в «образованных слоях» сербского общества, в партийно-политических кругах она довольно долго не встречала особых симпатий. Программные документы большинства партий пестрели заклинаниями о необходимости решения «прадедовской задачи сербского освобождения и объединения». Лишь в программе Независимой радикальной партии*, принятой в 1905 г., упоминалось о важности «поддерживать дух югославянского единства»³. Военные успехи Сербии и ее территориальные приобретения в 1912–1913 гг., как уже говорилось, во многом изменили обстановку в стране. Теперь и ее политический истэблишмент, а не только общественные круги, стал задумываться о судьбе «братьев с того берега Савы, Дрины и Дуная».

Вместе с тем, не стоит абсолютизировать и переоценивать значение такого «поворота» сербских политиков. Югославянский аспект сербской национальной программы (при существовании-то Австро-Венгрии) носил идеальный характер и не имел «ничего общего с конкретной государственной политикой»⁴. Накануне Первой мировой войны в белградских коридорах власти о нем не было принято говорить вслух. Приоритет отдавался более жизненным целям[74]. В новых же, сложившихся после балканских войн, условиях в разряд таковых выдвигались задачи освоения и обустройства только что присоединенных областей. А это требовало времени. «В наших интересах, – говорил Н. Пашич после заключения Бухарестского мира, – чтобы Австро-Венгрия просуществовала еще лет 25–30, дабы мы смогли так „переварить“ наши новые территории на юге, что вопрос об их принадлежности уже никогда и никем не мог быть поставлен заново»^5[75].

Кроме того, немалое значение для руководства Сербии имели отношения с Черногорией. Поделив между собой освобожденные пределы Новипазарского санджака (Рашки), два сербских королевства наконец-то соприкоснулись своими границами. В начале 1914 г. между ними, в тайне от Австро-Венгрии и при одобрении России, начались переговоры о более тесном сотрудничестве в военной, финансовой и дипломатической областях. О том же, насколько важнейшим для Пашича в тот момент был диалог о реальном сближении Сербии и Черногории в сравнении с довольно абстрактными лозунгами югославянского единства, свидетельствовал и российский посланник в Белграде Н.Г. Гартвиг. Донося 7 апреля в российский МИД об установленном контакте, он сообщал: «Пашич находил желательным оставить ныне в стороне все заботы о „неосвобожденных еще сербских братьях и целом югославянстве“, а подумать о мероприятиях, которые на деле скрепили бы узы единокровных народов (т. е. сербов и черногорцев. – А.Ш.)»⁶.

Итак, очевидно, что даже в условиях югославянского идейного «крена» Н. Пашич – этот (вспомним оценку Л.Д. Троцкого) «абсолютный властитель Сербии»⁷ – продолжал в своей реальной политике отдавать приоритет решению насущных «внутрисербских», назовем это так, задач. Югославянская же перспектива лежала для него далеко за сербским горизонтом. И вряд ли вообще предполагал старый сербский премьер, которому в год начала войны исполнилось 70 лет, что он и современное ему поколение политиков окажутся не только свидетелями, но и действенными участниками югославянского объединения. Саму возможность реализации этой идеи он, казалось, добровольно «отдавал» в руки будущих генераций. Но история распорядилась по-иному. Сараевский выстрел зажег европейский пожар[76]. Все смешалось…

Проба пера. Нишская декларация. С началом войны «югославянский вопрос» был открыто поставлен сербским правительством, что нашло свое отражение в Нишской декларации, принятой Народной скупщиной 7 декабря 1914 г.[77] В документе торжественно провозглашалось: «С непоколебимой уверенностью в решимость всего сербского народа до конца отстаивать свое Отечество и свободу, королевское правительство в настоящий судьбоносный момент считает своей главнейшей и единственной задачей – способствовать успешному завершению этого великого вооруженного противостояния, которое с самого начала стало одновременно и борьбой за освобождение и объединение всех наших еще несвободных братьев сербов, хорватов и словенцев»⁸.

По мнению ряда историков, Нишская декларация явилась следствием тех интегра-листских тенденций, которые проявились в политической жизни Сербии еще в предвоенные годы, а также отражением настроений самого Пашича и руководства Радикальной партии⁹. Несомненно, в таких утверждениях имеется доля истины, однако для более глубокого проникновения в суть югославянской программы сербских властей во время Первой мировой войны есть смысл обратиться к иным, а не только чисто идеологическим, мотивам ее обнародования, а также реконструировать тот военно-политический и дипломатический «расклад сил» в Европе и на Балканах в первый период противостояния, на фоне которого и шла работа по ее выработке…

Уже 5 августа, т. е. буквально через несколько дней после трансформации «локального» австро-сербского конфликта в общеевропейскую войну, министр иностранных дел России С.Д. Сазонов посоветовал Пашичу пожертвовать известными территориями в сербской Македонии (восточной ее частью до реки Вардар) в пользу Болгарии для обеспечения хотя бы благожелательного нейтралитета последней в войне. По свидетельству поверенного в делах России в Сербии В.Н. Штрандтмана, премьер соглашался на некоторую коррекцию сербско-болгарской границы, полагая возможным провести ее «по ближайшему к Вардару с восточной стороны водоразделу». Мало того, из разговора с ним дипломат вынес убеждение, что «в случае получения Сербией Боснии и выхода к Адриатике она в своих уступках пойдет дальше»¹⁰.

Давление союзников, их требования территориальных уступок «соседке» заставили сербских политиков задуматься и о собственных контрпретензиях. 29 августа заместитель Пашича по министерству иностранных дел Йован Йованович подчеркнул настоятельную необходимость разработки целостной программы, «в связи с вопросом о компенсации Болгарии». Когда же сутки спустя в адрес сербского кабинета последовал уже совместный англо-русско-французский демарш аналогичного содержания (уступки Болгарии в Македонии с обещаниями возмещения в другом месте), Пашич в ответ заявил, что «Сербия была бы расположена уступить часть своей территории после победоносной войны держав Тройственного согласия, когда они диктовали бы условия мира и дали бы возможность получить сербо-хорватские территории с прилегающим побережьем»¹¹. Налицо, как видим, известная подвижка в сторону возрастания территориальных требований (по сравнению с претензиями только на Боснию и Герцеговину с выходом к морю), но это еще не всеюгославянский формат.

Таким образом, можно заключить, что поначалу сербское правительство в принципе было готово обменять часть своей Македонии на территориальные приращения на западе и севере – т. е. в Боснии и Герцеговине и Хорватии, но обязательно с гарантированным выходом на Адриатическое побережье. С точки зрения геополитики, здесь все ясно и логично. Сербия – это единственное на Балканах государство, не имевшее свободного выхода к морю, что делало его положение крайне уязвимым, – изо всех сил держалась за долину реки Вардар, представлявшую собой единственный удобный выход к Эгейскому порту Салоники. В условиях же активизации попыток дипломатии стран Антанты привлечь нейтральную Болгарию к участию в войне на своей стороне и обещаний ей обширных компенсаций в Македонии, что сопровождалось усилением давления на Сербию, в Нише выдвигали свои контртребования – обеспечить протяженный выход к Адриатике. Разница между болгарскими и сербскими «аппетитами» заключалась в том, что для удовлетворения Болгарии требовалось согласие Сербии, для сатисфакции же последней – окончательная победа держав Антанты в войне, поскольку Сербия претендовала уже на австро-венгерские владения – Боснию и Герцеговину, Хорватию, Далмацию. Потому и соглашались сербы на этот «обмен» только после победоносной войны, хотя союзники настаивали на немедленном согласии Ниша на передачу вожделенных македонских земель Софии.

Интересны объемы компенсационных притязаний Сербии в первый месяц войны – они неопределенны, весьма противоречивы и неполны (то Босния, то сербо-хорватские территории Австро-Венгрии, но и то, и другое с побережьем – это главное; о словенских землях упоминаний вообще пока нет). Оно и понятно, ведь интегральная югославянская программа только разрабатывается – для ее подготовки и аргументации правительство привлекло крупных специалистов в сфере этнографии, лингвистики, истории: Йована Цвийича, Александра Белича, Йована Радонича, Слободана Йовановича¹²…

А тем временем представители Антанты вели активные переговоры с другим кандидатом в союзники – Италией, о позиции которой следует сказать особо, имея в виду ту роль, какую «итальянский фактор» сыграет в истории объединительного движения югославян в годы войны.

Как известно, после открытия военных действий в Европе Италия не выступила на стороне своих «партнеров» по Тройственному союзу (Германии и Австро-Венгрии), а объявила о нейтралитете, искренность которого мало кого могла обмануть, ведь статус нейтральной державы позволял ей, выждав время, выяснить у воюющих сторон, какую цену готова предложить каждая из них за сохранение нейтралитета или потенциальное военное содействие. Опираясь на провозглашенный принцип «sacro egoismo» («священный эгоизм»), итальянское правительство в первые же дни войны вступило в параллельные переговоры как с представителями государств Антанты, выговаривая себе лучшие условия для возможного вступления в войну, так и со своими номинальными союзниками – Центральными державами – о будущих компенсациях за нейтралитет (согласно статьи VII Тройственного союзного договора от 1887 г.)… Начиналась долгая и рутинная «игра» в нейтралитет, что и понятно, поскольку ставки были слишком высоки, чтобы ошибиться или продешевить, – именно со вспыхнувшей войной в Риме связывали все надежды не только на осуществление своих национальных стремлений, но и на удовлетворение широких геополитических вожделений.

Как вспоминал Антонио Саландра (премьер-министр Италии в 1914–1916 гг.), «мы были убеждены в том, что не должны пропустить благоприятный случай, какой в течение столетий больше не повторится, чтобы вернуть себе всю нашу национальную территорию, создать сухопутные и морские границы, закрытые для обычных вторжений, возвысить Италию до настоящей великой державы, что означает нечто иное, чем приобретение скромного клочка земли, с границами, плохо обозначенными в географическом и языковом отношении»¹³.

Речь шла о присоединении к Италии Трентино (Южного Тироля) и Триеста – областей с преимущественно итальянским населением и более того о создании «сухопутных и морских границ, закрытых для обычных вторжений» (расшифровать подобную казуистику можно так: претензии на Истрию, Далмацию и часть албанского побережья), что превратило бы Адриатику, как в достопамятные времена римских императоров, в итальянское «mare nostro». А поскольку на пути завершения процесса национальной консолидации итальянских земель стояла Австро-Венгрия, то вектор стратегического выбора Рима предугадать было нетрудно. Тот же Саландра писал: «Италия никогда не получит такой благоприятной оказии для сведения счетов с Австро-Венгрией»¹⁴.

И выбор был сделан. Причем довольно скоро. Решение примкнуть к Антанте Консульта приняла во второй половине сентября 1914 г. Но это было лишь принципиальное решение, не более. Впереди союзников ждали долгая «торговля» и многочисленные согласования в четырехугольнике Рим-Париж-Лондон-Петроград относительно конкретных условий его «материализации». В такой ситуации вопрос о будущей принадлежности югославянских территорий Австро-Венгрии (словенских земель, Истрии, Хорватии, Далмации) становился центральным в различных дипломатических комбинациях.

Сама Италия, наряду с требованием обеспечить себе решающее преобладание на северном и особенно восточном побережье Адриатики, уже в сентябре 1914 г. выдвинула идею автономии или независимости Хорватии, что создало бы, по мнению ее авторов, идеальные условия для единоличного господства Рима в своем «внутреннем море». «Мы не можем, – писал за месяц до смерти (16 октября 1914 г.) министр иностранных дел Антонио Сан-Джулиано, – переменить кошмар австрийской угрозы на кошмар славянской угрозы, и для этого нам нужны твердые гарантии»¹⁵. В качестве таковых и предполагалось создание «независимого» Хорватского государства и сужение до минимума уже обещанного союзниками Сербии выхода к морю.

Миланская газета «Secolo» подчеркивала по этому поводу: «Лучше иметь в качестве соседей два маленьких государства (т. е. Сербию и Хорватию. – А.Ш.), чем одно, которое включает оба маленьких. При наличии преимущественно антиславянской Албании, с одной стороны, и католической антисербской Хорватии – с другой, мы установили бы выгодное равновесие в Восточной Адриатике»¹⁶. Геополитические мотивы итальянского правительства очевидны – не допустить возможного объединения югославянских областей Австро-Венгрии, в крахе которой в Риме были кровно заинтересованы, с родственной по языку Сербией, чьи притязания на выход к Адриатике объявлялись «славянской угрозой».

Чрезвычайно показательным и весьма значительным для характеристики поведения Италии является то обстоятельство, что ее откровенное стремление стать единственной региональной сверхдержавой, сопровождаемое политикой раскола, по выражению той же газеты, «империалистического сербского блока», мирно уживалось с инструкциями Сан-Джулиано своим дипломатам в столицах государств Антанты… «получить гарантию, что Сербия будет вместе с Италией продолжать войну против Австро-Венгрии вплоть до ее гибели»¹⁷. Что ж, политика «священного эгоизма» набирала силу. Своего пика она достигнет весной 1915 г., в момент самой интенсивной «торговли» Италии с новыми союзниками, но основные ее контуры без труда прослеживаются уже спустя два месяца после начала войны.

* * *

Слухи о переговорах Италии с Антантой, а также идея Рима о независимости Хорватии вызвали у сербского руководства немалое беспокойство. Потому-то и поторапливал все тот же Й. Йованович маститых ученых с выработкой программы югославянских притязаний Сербии, ибо, по его словам, «в некоторых дипломатических кругах, с подачи Италии, уже начинают говорить об автономной Хорватии, в состав которой вошли бы собственно хорватские земли, Словения и часть Далмации, а, может быть, и какая-то часть Боснии»¹⁸. В тех условиях искомая программа должна была стать серьезным контраргументом сербского правительства в его дипломатической борьбе с претензиями Италии в столицах союзных держав.

3 октября 1914 г. сербская королевская миссия в Петрограде представила в российский МИД памятную записку – телеграмму Пашича от 28 сентября того же года. «Хотя еще не наступило время обсуждать вопрос о том, какому государству какая часть территории должна принадлежать после окончательной победы над неприятелем, – писал премьер сербскому посланнику в Петрограде Мирославу Спалайковичу, – все-таки считаю нужным заблаговременно обратить ваше внимание на наши претензии, дабы вы могли руководствоваться ими для себя лично в разговорах в дипломатических кругах о претензиях других государств (прежде всего Италии и отчасти Румынии. – А.Ш.). Теперь я это делаю вкратце, а позже пришлю вам более подробные инструкции с историческими данными о сербо-хорватских землях, на которые претендуем. Если война окончится так, как мы предполагаем, и Австро-Венгрия будет окончательно побеждена, то…». И далее он рисует границы государства, в состав которого должны войти Воеводина, Славония, Хорватия, Далмация и Словения, т. е. все югославянские земли Дунайской монархии, без Триеста и Истрии, которую «можно было бы поделить с Италией, если бы последняя немедленно выступила против Австро-Венгрии»¹⁹.

Итак, перед нами программа югославянского объединения (правда, пока еще как бы «для служебного пользования»), абсолютно идентичная той, что будет официально обнародована два месяца спустя в Нишской декларации.

Вместе с тем следует заметить, что Пашич отнюдь не являлся столь наивным политиком, чтобы всерьез полагать, будто, сформулировав программу югославянского объединения, Сербия тем самым прочно обезопасила себя от итальянских претензий на Восточно-Адриатическое побережье. Он хорошо понимал, что Италия для государств Тройственного согласия была фактором стратегическим, а потому отдавал себе отчет в том, что желая «купить» военное содействие Рима для усиления своих позиций против Вены, Лондон, Париж и Петроград вполне могли пойти навстречу его геополитическим притязаниям. Допуская такую возможность, сербский премьер подготовил «запасной вариант». И в случае, если державы Антанты поддержали бы предложение Италии о создании буферного хорватского государства, он потребовал бы включить в состав Сербии Боснию и Герцеговину, Далмацию, а также Срем, Славонию и Лику (т. е. часть Воеводины и населенные в основном сербами области Хорватии)²⁰. Как видим, выход к морю был бы обеспечен Сербии и в этом случае…

Здесь остановимся и зададимся вполне резонным вопросом – что же произошло за те два с небольшим месяца, с сентября по декабрь 1914 г., т. е. с момента выработки сербским правительством программы югославянского объединения до ее официального обнародования в Нише.

Ноябрь 1914-го был отмечен для Сербии коренным ухудшением ситуации на военном и дипломатическом фронтах. Австро-венгерские войска под командованием генерала Оскара Потиорека в середине месяца перешли в наступление, заставив сербов отступить. Началась Колубарская битва (17 ноября – 15 декабря), крупнейшее сражение на Балканах в годы Первой мировой войны. Военное положение королевства из-за огромного дефицита боеприпасов становилось критическим – солдатам нечем было отвечать на шквал артиллерийского огня противника. Сербы оставили Валево, Обреновац; к концу месяца пал Белград. Параллельно союзная дипломатия усиливала давление на Пашича, склоняя его пойти-таки на территориальные уступки Софии и заручиться ее помощью. Сербское правительство отказалось вознаградить «изменницу славянской солидарности Болгарию в тот момент, когда Сербия истекает кровью в борьбе за победу славянского дела»²¹. О критичности момента свидетельствовал и тот факт, что начальник Главного штаба сербской армии воевода Радомир Путник предложил правительству подумать о возможности заключения сепаратного мира с Веной (если только это «предложение» не оказалось искуснейшей интригой многоопытного Пашича с целью оказания теперь уже контрдавления на союзников)…

В Париже, Лондоне и Петрограде «встрепенулись» – снаряды через Грецию и ту же Вардарскую долину начали поступать в Сербию. Особую роль в деле помощи Нишу сыграла Экспедиция особого назначения во главе с капитаном первого ранга М.М. Веселкиным – русские транспорты доставили по Дунаю десятки тысяч зарядов для сербской полевой артиллерии^22[78]… Медленно до того отступавшие сербы, реорганизованные и снабженные всем необходимым, вдруг, на противоходе, перешли в контрнаступление, прорвав вражеский фронт. Этот успешный прорыв, начавшийся 3 декабря, завершился 15-го числа освобождением Белграда. Второе с начала войны австро-венгерское вторжение в Сербию было отбито.

И вот в разгар самых ожесточенных боев с неприятелем, 7 декабря, сербский парламент принимает документ о необходимости освобождения и объединения всех сербов, хорватов и словенцев. Одно это обстоятельство, как представляется, уже свидетельствует о том, что характер принятого решения не мог не зависеть от военно-политической конъюнктуры. Не секрет ведь, что в противоборстве с Австро-Венгрией сербский премьер рассчитывал на югославян Габсбургской монархии как на своих потенциальных союзников, национальное движение которых неминуемо привело бы к ее внутреннему ослаблению.

По воспоминаниям очевидца, декларация о военных целях королевства приобрела общеюгославянскую «упаковку» лишь после того, как Пашича убедили в том, что «это поможет Сербии в войне, ибо вызовет выступление югославянских и иных славянских народов Австро-Венгрии»²³. По оценке сербского исследователя С. Скоко, югославянская программа сербского правительства, содержавшаяся в Нишской декларации, – это «прежде всего мина для разрушения Австро-Венгерской монархии, заложенная в тот момент, когда никто в мире еще и не помышлял о возможности ее распада»²⁴.

Кстати говоря, такая трактовка знаменитого документа особой популярностью в сербской исторической литературе не пользовалась. Мы уже отмечали, что Нишская декларация рассматривалась многими авторами как логичное политическое воплощение тех югославянских тенденций, «какие еще до войны проявились в политической жизни Сербии и, в частности, – в верхах правящей Радикальной партии»²⁵. С этим, однако, не вяжется тот известный факт, что в первоначальном проекте декларации отсутствовало всякое упоминание о «словенском племени»; оно было внесено в документ буквально в самый последний момент, после вмешательства известного словенского интеллектуала и поборника югославянского единства Нико Жупанича и его разговора с Пашичем…

Подведем промежуточный итог. К концу 1914 г. интегральная югославянская программа королевства была сформулирована. Нишская декларация, несмотря на все явные и скрытые мотивы ее одобрения, стала «краеугольным камнем» официальной юнионистской политики Сербии военного времени. Однако сразу же следует указать и на одну ее особенность чисто утилитарного свойства. Политика эта, по крайней мере в начальный период войны, в немалой степени являлась: во-первых, средством «защиты» сербского руководства от давления союзников – чем больших уступок требовала Антанта в пользу болгар в Македонии, тем дальше на северо-запад, «к заветному морю», простирались контрпретензии сербов; во-вторых, геополитическим «противовесом» Сербии панадриатическим устремлениям Италии, наглухо запирающим ей выход к побережью; и, наконец, ее военно-пропагандистским инструментом в условиях прямого противоборства с Дунайской монархией.

Апофеоз «священного эгоизма» и его последствия. Тем временем наступал 1915 год – год вступления в войну Италии, Болгарии и крушения Сербии. Год, показавший всю тщетность надежд на скорый конец боевых действий и лишь разогнавший обороты европейской мясорубки. Однако начало его застало сербов в обманчивом ожидании близкого мира. Блестящая зимняя победа, одержанная ими в Колубарской битве, в совокупности с военными успехами союзников на других фронтах, давали, как казалось в Нише, основания верить в скорое окончание войны.

Ожидая его, Сербия по-прежнему была готова уступить требованиям союзников – в смысле удовлетворения болгарских притязаний в Македонии – в обмен на гарантию будущего решения проблемы югославянских земель Австро-Венгрии в благоприятном для себя духе. Британский ученый и общественный деятель, поборник «югославянского дела», Джордж Тревельян писал в январе 1915 г. на родину из Софии о своем (вместе с Генри Уикхем-Стидом) пребывании в Нише и контактах с сербским руководством: «Вообще, мы можем сказать на основании многочисленных переговоров с сербами, начиная от наследника престола и до менее высокопоставленных лиц, что, чем больше заходит речь об экспансии в сторону Адриатического побережья и образования Югославии, тем более готовы сербы уступить Македонию – и последнее лишь по дружественному настоянию великих держав, являющихся ее союзниками»²⁶.

А ситуация в Европе, между тем, в корне менялась, и Сербию ожидал отнюдь не скорый мир, а тяжелейшие испытания.

К февралю военные приготовления Италии продвинулись настолько вперед, что начальник Генерального штаба генерал Луиджи Кадорна мог заверить правительство, что уже к середине апреля итальянская армия будет достаточно подготовленной для участия в войне. Оно, в свою очередь, сочло момент благоприятным для обращения к государствам – членам Тройственного согласия с предложением военного содействия, тем более что русские победы в Карпатах, как казалось, предвещали окончательный разгром австро-венгерских войск, а подготовка союзников к форсированию Дарданелл зашла достаточно далеко. Опасаясь, что Антанта сама, без помощи Италии, покончит и с Турцией, и с Австро-Венгрией, в Риме решили не терять времени и «впрячься» в союзническую военную колесницу.

В союзных столицах (в Петрограде, правда, в меньшей степени, чем в Лондоне и Париже) весьма благосклонно встретили предложение Рима о военном сотрудничестве, и переговоры об условиях вступления Италии в войну начались. 9 марта 1915 г. посол Италии в Лондоне маркиз Империали вручил сэру Эдуарду Грею меморандум с требованиями своей страны. В части, нас касающейся, документ предусматривал передачу ей почти всей Далмации до реки Нарента (Неретва) и островов к северу и западу от нее. Вопрос о будущей принадлежности адриатического побережья Хорватии и Герцеговины Рим требовал передать после войны «на решение Европы». К данным территориям, судьба которых должна была решиться позднее, меморандум относил: «В нижней Адриатике – все побережье от реки Нарента до реки Дрина, в верхней Адриатике – все побережье между бухтой Волоски на границе Истрии и северной границей Далмации»²⁷.

При соблюдении этих условий правящие круги Италии милостиво соглашались «не возражать» против раздела Северной и Южной Албании (из Центральной с портом Дуррес (Дураццо) предполагалось создать квази-независимое мусульманское государство, а порт Влеру (Валону) с прилегающим хинтерландом просто аннексировать) между Сербией, Грецией и Черногорией, причем все потенциальное сербско-черногорское побережье подлежало бы демилитаризации²⁸.

Такие территориальные «прикидки» римского кабинета находились в вопиющем противоречии с принципом самоопределения наций, главным поборником которого, по словам Саландры, Италия считала себя²⁹. Население Далмации насчитывало примерно 633 тыс. человек; из них итальянцев было всего 18 тыс. За исключением Задара (итал. Зара) там не было ни одного города с итальянским большинством. Однако все это мало смущало итальянских политиков, страстно желавших воплотить в жизнь план «полного господства» в Восточной Адриатике, что исключило бы всякую возможность овладения «австрийским побережьем какой-либо другой морской державой»³⁰. Что ж, не так уж и не права была русская дипломатия, быстро разгадавшая «тенденции римского кабинета заменить Австрию на Балканах»³¹. Как видим, геополитика властно диктовала свою волю принципам, вовсю торжествовал «двойной стандарт».

Что означали эти притязания Италии для Сербии и югославян Австро-Венгрии? Ответ на сей вопрос содержался в ответном меморандуме союзных правительств от 20 марта, в котором они советовали Риму пересмотреть объем своих претензий на восточное побережье Адриатического моря, поскольку «требование Италии о присоединении к ней Далмации, сопровождаемое предложением нейтрализовать значительную часть восточного адриатического побережья, и притязания на острова… оставляют Сербии весьма ограниченные возможности для выхода к морю и запирают южнославянские провинции, которые имели основания рассчитывать, что настоящая война облегчит им осуществление их законных стремлений к расширению и развитию, чего они до сих пор были лишены»³². Как видим, удовлетворение итальянских требований поставило бы под серьезное сомнение саму возможность Сербии вырваться из геополитической «мышеловки», уже гарантированную ей державами Антанты[79].

Вокруг требований Италии по вопросу о Далмации завязалась дипломатическая борьба. Западные державы (особенно Британия), полагавшие, что вступление в войну нового союзника с Аппенин станет ее поворотным пунктом, сняли свои возражения, высказанные в меморандуме от 20 марта. С целью добиться согласия России на условия Рима они начали оказывать на С.Д. Сазонова, твердо поначалу стоявшего на защите интересов югославян в регионе, сильнейшее давление. 11 марта последовала нота союзников об отсутствии у них принципиальных возражений по поводу заявления Николая II, что Константинополь и проливы должны принадлежать России. В ответ – в Лондоне и Париже ожидали встречных шагов Петрограда, и прежде всего достижения соглашения с Римом.

Сазонов, который, по свидетельству очевидца, «был буквально ослеплен константинопольским вопросом и считал адриатический второстепенным для России»³³, под давлением союзников начал отступать… В конечном итоге, российское правительство было вынуждено пойти навстречу интересам Италии, оговорив, правда, при этом некоторые уступки в пользу Сербии. Сам Сазонов писал впоследствии: «Мне стоило большого усилия над собой, дабы ради выгод итальянского союза пожертвовать интересами сербского народа. Выход к морю был, во всяком случае, обеспечен Сербии, но значительная часть сербского населения лишалась возможности присоединиться к объединенной родине»³⁴. Окончательное соглашение союзников с Италией об условиях и сроках ее вступления в войну на стороне Антанты было закреплено в Лондонском четырехстороннем договоре, подписанном 26 апреля 1915 г. Договор предусматривал присоединение к Италии, кроме итальянских областей Австро-Венгрии, также Истрии и Далмации. Сербии гарантировался выход к морю в Южной Далмации (узкий, неудобный и демилитаризованный, о котором Пашич с иронией говорил, что это, должно быть, и есть тот самый «широкий выход», каким союзники «соблазняли» сербов, оказывая на них давление³⁵) и обещалась Босния и Герцеговина. Хорватию предполагалось объявить независимой как от Австро-Венгрии, так и от Сербии.

Дальнейшие события показали, однако, что такой расклад не нашел поддержки не только в Нише, но и среди политиков из Хорватии, Далмации, Словении…

* * *

Начнем с позиции Сербии.

В Нише слухи о территориальных претензиях Италии вызвали резко негативную реакцию. По словам российского посланника в Сербии князя Г.Н. Трубецкого, регент Александр Карагеоргиевич в разговоре с ним «поделился серьезной заботой, которую внушают ему и сербскому правительству притязания Италии на часть далматинского побережья». Он возложил «все надежды на Россию», полагая, что она «не дозволит сделку, которая передала бы власть над значительным славянским населением из рук Австрии Италии и сделала бы неизбежной новую войну в ближайшем будущем»³⁶. Но перед Россией, вернее перед глазами ее сановников, уже мерещились миражи Святой Софии, почему и надеяться на решительное противодействие Петрограда союзникам в адриатическом вопросе было довольно наивным. Неприятности для сербов на этом не заканчивались – союзники и в начавшемся году продолжали оказывать на Сербию давление, вынуждая ее пойти-таки на уступки Болгарии в Македонии. И мало того, давление это постоянно усиливалось, так как страны Антанты поставили целью во что бы то ни стало втянуть Софию в войну на своей стороне.

Сербия, таким образом, оказалась меж двух огней. С одной стороны, союзники требовали от нее передачи Македонии болгарам, причем с Вардарской долиной – этой единственной, как уже говорилось, удобной артерией, связывавшей королевство с морем. А с другой, – соглашаясь на большинство требований Италии, в отношении Ниша они ограничивались туманными обещаниями «обширных территорий и выхода на Адриатическое море»³⁷. В такой ситуации позиция сербского руководства не могла не измениться – Пашич в беседе с Трубецким заявил, что «многие в Сербии предпочтут сохранить старое, чем приобрести новое»³⁸. Югославянская программа, как видим, начинала «трещать».

Российский посланник с тревогой сообщал в Петроград об ужесточении позиции Ниша по отношению к возможным уступкам Болгарии, подчеркивая, что «теперь едва ли можно будет добиться от сербов таких уступок болгарам, как прежде, и что какое-либо слишком решительное представление держав имело бы, вероятно, результатом только смену кабинетов, но не согласие»³⁹. И он был прав – в воздухе действительно запахло правительственным кризисом. 4 мая 1915 г. престолонаследник доверительно сообщил ему, что «Пашич высказал желание при таких условиях покинуть власть». Что касается самих условий, то королевич не стал скрывать их от своего собеседника. Заметив, что он вполне разделяет единодушное «чувство оскорбленного достоинства по поводу того, что союзники не считаются с сербами», Александр Карагеоргиевич заявил, что Сербия «не заслужила такого отношения своей лояльностью, ибо со всеми нейтральными (странами. – А.Ш.), которые до сих пор одинаково, если не более, помогали нашим врагам, чем нам, разговаривают и позволяют торговаться за счет Сербии, и только с последней не считают нужным церемониться»⁴⁰.

Что ж, как представляется, в горьких словах молодого сербского принца содержалась немалая доля истины. Сербия уже сделала свой выбор, подняв памятным летом 1914 г. брошенную Веной перчатку, и с честью подтвердила его, дважды (в августе и декабре) послав «в нокдаун» сильнейшего на порядок противника. С ее же соседями – в первую очередь Болгарией и Румынией – страны Антанты только вели «торговлю». И разменной монетой в ней были сербская Македония для Болгарии и заселенный в значительной степени сербами Банат для Румынии. Об Италии в данном контексте упоминать не стоит, о ней речь уже шла.

Тем не менее, союзники продолжали давление – уж слишком велик был соблазн втянуть в войну Софию. По мысли официального Петрограда, «выступление Болгарии при настоящих условиях важнее вероятного ухода Пашича и возможного временного возбуждения в Сербии»⁴¹. И вскоре последовал очередной совместный демарш (теперь уже от имени четырех держав) с требованием уступить Македонию. Но Пашич наотрез отказался приступить к подготовке общественного мнения своей страны в нужном для союзников духе, полагая это их требование «неприемлемым». «Сербию распинают, в самую критическую минуту ее ампутируют»⁴², – заявил он поверенному в делах России В.Н. Штрандтману. И, думается, сербский премьер имел право на столь эмоциональное и «неполитичное» заявление, ибо какое у него еще могло сложиться впечатление, если «уступка, требуемая в пользу Болгарии, вполне определенна, тогда как от Сербии дружественные державы скрывают содержание соглашения с Италией (по требованию последней. – А.Ш.) и не посвящают ее в переговоры с Румынией»⁴³.

Логичность и внутреннюю правоту непреклонной позиции Пашича признавали даже некоторые политики Антанты. Так, Дэвид Ллойд Джордж писал в феврале 1915 г. Э. Грею: «Я полагаю, что позиция сербского премьер-министра останется неизменной. Я сомневаюсь, чтобы он мог согласиться отдать значительную часть сербской территории заранее, не получив взамен ничего определенного. Это произвело бы такое расхолаживающее впечатление на сербскую армию, что парализовало бы ее действия. Сербская армия так блестяще сражалась, что это было бы для нее несчастьем»⁴⁴. Прав оказался будущий премьер Великобритании – позиция сербского лидера так и осталась неизменной.

Когда 3 августа державы представили Пашичу новую, Бог весть какую по счету, ноту аналогичного содержания, с некоторыми, правда, нюансами, тот заявил русскому посланнику, что «Сербии остается бороться из последних сил не только с Австрией, но и с собственными союзниками за защиту родной земли и кровных интересов». Выразив свою благодарность России за то, что «она все сделала, что могла», сербский премьер был непоколебим в главном – «требовать от нас невозможного она не может». Когда же Г.Н. Трубецкой, по его собственным словам, «обратил внимание Пашича на опасность, добиваясь всего (а речь шла о нежелании держав дать какие-то гарантии в отношении Хорватии, их „молчании“ о словенских землях, а также о нейтрализации и того куцего участка побережья, который „выделялся“ Сербии. – А.ДГ.), ничего не получить, и на то, что сербам предстоит сделать выбор между Македонией и южным славянством», тот ответил: «Мы выбираем Македонию!»⁴⁵.

В официальном ответе, понятно, он не мог пользоваться столь прямолинейным слогом. Выраженный в иной форме, сербский демарш, однако, мало что менял по сути – Сербия соглашалась с уступкой Македонии болгарам при условии «формального обещания союзных держав в том, что Хорватия с городом Риекой будут объединены с Сербией, что словенские земли будут освобождены и получат право на свободное самоопределение, что к Сербии будет присоединена западная часть Баната, совершенно необходимая для обороны столицы и долины Моравы[80]». Передача македонских земель предполагалась сразу же, «как только Сербия вступит во владение обещанными ей территориями, а равно теми, которые упомянуты выше»⁴⁶.

Такое «согласие» не могло, естественно, удовлетворить союзников, желавших получить от сербов все и немедленно. Те же стояли на своем твердо, готовые скорее «с честью погибнуть, чем идти на самоубийство»⁴⁷. Ситуация складывалась тупиковая, напоминавшая затишье перед бурей, и она не замедлила разразиться грозой – в октябре 1915 г., после начала третьего, теперь уже совместного австро-мадьяро-германского, вторжения в королевство, под командой немецкого генерал-фельдмаршала Августа фон Маккензена, Болгария вступила в войну на стороне Центральных держав и немедленно напала на Сербию.

Это было жестоким поражением союзной дипломатии, в чем в немалой степени повинен лично С.Д. Сазонов, с порога отметавший все предостережения сербов и князя Трубецкого в отношении болгар, которые уже с лета проводили неприкрытые военные приготовления. С какой целью – понимали все, кроме, увы, русского министра. В самой категорической форме запретив Пашичу какие-либо превентивные меры против Софии, Сазонов, по словам очевидца (чьи мемуары мы уже цитировали), был крайне удивлен, когда «Болгария не испугалась угрозы войны с Россией и сама напала на Сербию».

И, как полагал тот же очевидец, занимавший в годы Первой мировой войны ответственный пост в здании на Певческом мосту, «вся последующая трагическая и драматическая эпопея сербской армии, прошедшей с огромными потерями через Албанию, все ужасы голода и истощения, занятие Сербии неприятельскими войсками – все это, несомненно, последствия несчастного решения Сазонова воспрепятствовать нападению Сербии на Болгарию»⁴⁸. Тяжелейшее отступление, которое народ прозвал «Сербской Голгофой», завершилось в начале 1916 г., когда остатки армии, вместе с тысячами беженцев, были эвакуированы с албанского побережья на остров Корфу, ставший отныне резиденцией сербского правительства.

Подлинное – т. е. когда уже нечего требовать – отношение западных союзников к Сербии особо наглядно проявилось как раз во время арьергардных боев сербов на двух фронтах. Все просьбы сербского руководства о помощи остались гласом вопиющего в пустыне. Реальной поддержки не последовало. И, действительно, зачем ее оказывать – как заметил еще в начале войны британский посол в Париже лорд Берти, «сербский вопрос не таков, чтобы сражаться из-за него»⁴⁹. Тот же Ллойд Джордж констатировал: «Сербия была оставлена союзниками на произвол судьбы»⁵⁰.

Но наибольший цинизм во время «Сербской Голгофы» в отношении гибнущих сербов проявили «новые друзья» – итальянцы, которые, как мы помним, желали «получить гарантию, что Сербия будет вместе с Италией продолжать войну против Австро-Венгрии вплоть до ее гибели». Так вот, когда обескровленные остатки сербской армии появились на албанском побережье, то обещанной итальянскими «союзниками» продовольственной помощи и кораблей для эвакуации не было. Мало того, Консульта откровенно оттягивала их предоставление⁵¹. И это – когда австро-венгерские войска, после капитуляции Черногории, стремительно настигали сербов. В январе 1916 г. генерал Жозеф Жоффр писал Аристиду Бриану, что «препятствия всякого рода, чинимые итальянским правительством эвакуации сербских войск, могут привести к потери части этой армии»⁵². Не того ли в тайне и желали в Риме, полагая ее опасной для своих интересов в Албании и Далмации? Так, по крайней мере, рассуждал сербский посланник в Петрограде Мирослав Спалайкович⁵³. А генерал Пиарон де Мондезир на полном серьезе поинтересовался у генерала Бертолли: «Ваше превосходительство, объясните – вы за сербов или против них»⁵⁴.

Ситуация складывалась катастрофическая, и тогда 5 января генерал М.В. Алексеев подал Николаю II записку: «Сербский военный агент сейчас передал мне телеграмму». Она «хорошо характеризует положение остатков сербской армии и отношение к ним Италии, затаенные мысли этой державы, объясняющие ее действия. Дипломатия Согласия бессильна что-либо сделать, чем-либо помочь. Спасти доблестные остатки сербской армии, которая еще сослужит великую службу Союзу, может только державное, настойчивое слово Вашего Императорского Величества президенту Французской республики и английскому королю. Гибель сербских солдат ляжет позором на Францию и Англию, в руках коих были все средства, но не было желания, или было много веры в одного из союзников – Италию, который этой веры не заслуживал»⁵⁵.

Такое «державное и настойчивое слово» императора (причем, не без скрытой угрозы) прозвучало и положило-таки конец столь откровенному рецидиву «священного эгоизма»[81] – итальянские и другие союзные корабли начали перевозить сербов на Корфу⁵⁶…

Здесь снова остановимся и постараемся обобщить сказанное.

Итак, в 1915 г. союзники, вместе с Сербией, потеряли Балканы. Историография СССР упрекала за то «крайнего шовиниста» Н. Пашича, который сорвал все усилия по вовлечению в войну Болгарии (профессор Ф.И. Нотович)⁵⁷. Современная отечественная литература гораздо более взвешенна. «Предполагаемая комбинация была для Сербии неприемлемой, а потому и мертворожденной»⁵⁸, – совершенно справедливо утверждает профессор В.Н. Виноградов. И соответственно – «антантовская дипломатия безнадежно запуталась в межбалканских противоречиях и выглядела пассивной, будучи не в силах сдвинуться с мертвой точки»⁵⁹. Именно она и есть главный виновник поражения. Но спрашивается, был ли хоть какой-нибудь выход из тупика? Думается, что все-таки был. И находился он в прямой связи с югославянской программой сербского правительства, точнее – с возможностью ее реализации.

Сама же эта программа, по крайней мере в первый период войны, носила более геополитический, чем идеологический характер и была тесно связана с «македонским вопросом». До тех пор, пока у сербского руководства теплилась надежда на то, что при определении дальнейшей судьбы югославянских территорий Австро-Венгрии (прежде всего побережья) союзники учтут интересы Сербии, оно было готово пойти навстречу настойчивым просьбам из Лондона, Парижа и Петрограда и уступить часть Македонии Болгарии. Но как только римский кабинет выдвинул претензии почти на все восточноадриатическое побережье, и, что самое главное, Антанта в Лондонском договоре с ним согласилась, сербское правительство резко изменило ориентацию и дезавуировало свои прежние обещания. «Мы выбираем Македонию!» – стало лозунгом его новой линии, с которой оно не свернуло вплоть до трагических дней октября 1915 г. Югославянская программа на время потеряла для него свою актуальность. Мотивы столь радикального поворота от готовности территориального «обмена» к ставке на сохранение status-quo лежали в сфере геополитики. Как инструктировал Пашич своих диппредставителей за границей в июне 1915 г., согласие на передачу Македонии в настоящий момент чревато тем, что «для нас был бы закрыт путь в Салоники…. и в этих условиях любое болгароитальянское соглашение легко могло бы лишить нас свободного выхода к морю и контакта с другими народами»⁶⁰.

Таким образом, совершенно очевидно, что, именно бескомпромиссность Италии в геополитических амбициях, ее стремление добиться максимального их удовлетворения порождали столь же бескомпромиссную позицию сербского руководства в отстаивании «своей» Македонии. «Чем больше Адриатическое побережье подпадет в руки Италии, тем крепче сербы будут стоять за сохранение сообщений с Салониками»⁶¹, – пророчески писал князь Трубецкой еще в декабре 1914 г. И далее резюмировал: «Если Италия почувствует себя вполне свободной в своих действиях, она может создать положение, которое значительно осложнит наши непосредственные задачи умиротворения на Балканах»⁶². Политика «священного эгоизма», провозглашенная А. Саландрой, явилась, следовательно, главной причиной провала всех попыток союзной дипломатии привлечь Болгарию к войне на стороне Антанты[82].

О том, что это было именно так, свидетельствует тот же Трубецкой. «Со своей стороны убежден, – доносил он Сазонову, – что удовлетворение притязаний Италии на Далматинское побережье не отвечало бы жертвам и задачам нынешней войны. Если же нам удалось бы ограничить компенсации Италии до Полы (.хорватск. Пула, город-порт на полуострове Истрия. – А.Ш) и соответственно расширить приобретения Сербии, то, несомненно, мы могли бы поставить ценой этого требование земельных уступок Болгарии»⁶³. И это требование, как представляется, в конечном итоге было бы исполнено.

Для усиления нашего предположения обратимся к Пашичу. В начале августа 1914 г. он говорил, что «сербское правительство станет уступчивее, если получит обещание о выходе страны к Адриатике»⁶⁴. Полгода спустя, в феврале 1915-го, сербский премьер еще более категоричен: «Пашич сказал, между прочим, что на линию Вардара сербы согласны, но что можно было бы пойти и дальше (выделено нами. – А.Ш), если бы болгары облегчили задачу уступок, и если также сербы получат возможность направить общественное мнение в сторону будущих расширений на менее неопределенных, чем доселе, основаниях, особенно, что касается Далматинского побережья»⁶⁵. Что, собственно, и требовалось доказать…

Кстати, говоря о позиции Италии в вопросе о принадлежности адриатического побережья, стоит упомянуть о прелюбопытной беседе, состоявшейся в феврале 1915 г. в здании на Певческом мосту между послом Италии в Петрограде маркизом Карлотти и директором Канцелярии МИД бароном М.Ф. Шиллингом. В ответ на заявление посла о том, что «для Италии создание большого и сильного южно-славянского государства на берегах Адриатики едва ли было бы приемлемо», российский дипломат заметил: «Даже с точки зрения противостояния сербо-хорватскому слиянию, Италии следовало широко отнестись к законным требованиям Сербии о выходе к Адриатике, так как если Италия в то же самое время поставит себя во враждебные отношения к хорватам, стремясь овладеть частью их земель, и возбудит против себя сербов, препятствуя обеспечению их жизненных интересов путем приобретения достаточной части побережья, то этим самым Италия сама толкнет хорватов и сербов в объятия друг другу, заставит их забыть разногласия для объединения в одном, а именно в общей борьбе против Италии»⁶⁶. Как в воду глядел проницательный Маврикий Фабианович – по этому сценарию и будут развиваться взаимоотношения сербских, хорватских и словенских политиков. Всех их сплотит на время общая борьба против итальянских амбиций.

И здесь мы подходим к анализу планов и концепций политических эмигрантов из Хорватии, Далмации, Словении, Боснии и Герцеговины, образовавших в мае 1915 г. в Лондоне так называемый Югославянский комитет, который стал вторым важнейшим политическим фактором развернувшегося в годы Первой мировой войны юнионистского движения югославян.

Планы югославянской эмиграции. С началом войны немалое число политиков из Словении, Хорватии, Далмации, Боснии и Герцеговины оказалось в эмиграции, где ими был основан Югославянский комитет. В него вошли Анте Трумбич, Франо Супило, Иван Мештрович, Франко Поточняк, Нико Жупанич, Богумил Вошняк и другие. Председателем новой организации стал адвокат из Сплита, бывший депутат далматинского земельного парламента А. Трумбич. В 1916 г. Югославянский комитет имел своих представителей в Париже, Женеве, Петрограде, а также в США и Южной Америке, где находились многосоттысячные колонии югославян-переселенцев.

Опираясь на идею «народного единства» сербов, хорватов и словенцев, члены Комитета выступали за поражение Австро-Венгрии в войне, объединение всех ее югославянских областей с Сербией и образование единого югославянского государства. Главным мотивом такого стремления была весьма ощутимая опасность германизации и мадьяризации югославян империи, а также желание объединить в рамках этого государства все до того расчлененные хорватские и словенские земли. В меморандуме Комитета, переданном 6 мая 1915 г. французскому правительству, оба эти мотива (для хорватских земель) представлены особенно наглядно: «Хорватия и Словения веками боролись за свою самостоятельность как против германизации и австрийского централизма, так и против мадьяризации. Для Хорватии нет более естественного места, чем в составе Югославии кроме всего прочего еще и потому, что хорватский Сабор[83] постоянно выступал за территориальную целостность Хорватии», ведь «Далмация всегда была составной частью хорватского государства»⁶⁷.

В феврале 1915 г., находясь проездом в Нише, Ф. Супило открыто агитировал Пашича за осуществление своей заветной мечты – «объединения юго-западных славян под эгидой Сербии»⁶⁸. Эту задачу Супило считал настолько важной, что, как сообщал Сазонову российский посланник в Черногории А.А. Гире, «в случае, если не удастся прийти к соглашению (с сербами, касательно объединения с хорватами и словенцами. – А.Ш.)», он намеревался «убедить нас (Россию. – А.Ш.) в необходимости навязать свое властное решение»⁶⁹. Для того же, чтобы проект такого объединения был благосклонно воспринят в столицах государств Антанты, Супило предлагал Пашичу пойти навстречу союзникам и «отказаться от Македонии в пользу Болгарии». «Судьба присоединения Далмации к Сербии, – уверял он сербского премьера, – зависит от уступчивости последней относительно Македонии»⁷⁰.

По словам князя Трубецкого, «для католика-далматинца (Супило. – А.Ш.) Македония – это прошлое не сербского народа, а Сербского королевства, причем прошлое, к которому вовсе не лежит его сердце. Стремление Сербии на юг он считает печальной необходимостью, в которую она была поставлена, не имея выхода на запад к морю, отрезанная на севере от своих соплеменников. Народное, экономическое и государственное развитие должно быть направлено в сторону Адриатики, а не к Эгейскому морю»⁷¹. Весьма любопытно замечание российского посланника о том, что «эти взгляды Супило стеснялся выражать здесь»⁷². Еще бы, ведь сербы могли не так его понять. В разговорах же со своими собеседниками в Нише посланец хорвато-далматинской эмиграции говорил о другом. Не жалея красок, он расписывал «картину будущего развития Сербии на берегах Адриатики с богатыми коммерческими гаванями, со своей „Ривьерой“ у Рагузы (ныне хорватский Дубровник. – А.Ш.), которая славится красотой местоположения, может быть, с военно-морскими портами, в коих население – природные моряки, являющиеся лучшим элементом австро-венгерского флота». На сербов все это, как доносил в Петроград со слов Супило Трубецкой, «производило сильнейшее впечатление»⁷³.

Вместе с тем, важно заметить, что давление, которое Супило оказывал на Пашича, пытаясь склонить его «стряхнуть македонский прах» со своих ног и обратиться на северо-запад – к Адриатике, объяснялось, как представляется, не только желанием «подыграть» союзникам в македонском вопросе и заручиться их поддержкой в деле возможного сербо-хорвато-словенского объединения. Стратегическая цель Супило здесь иная (что хорошо видно из его конфиденциальной беседы с Трубецким, отрывки из которой мы приводили), а именно – «перетянуть» Сербию, так сказать, из Азии в Европу, перевести вектор ее цивилизационного развития с Востока на Запад. А что же дальше?.. А дальше, как подчеркнул Супило в разговоре с советником 2-го Политического отдела МИД России К.Н. Гулькевичем, слияние хорватов с сербами «должно принять форму, обеспечивающую перевес культурного миросозерцания хорватов над нынешними стремлениями сербов». По словам российского дипломата, «Супило подчеркнул при этом европейский оттенок цивилизации хорватов в противоположность культуре сербской»⁷⁴.

И в других союзных столицах посланники Комитета развивали эту же мысль. Д.Ллойд Джордж вспоминал, что в меморандуме британского Форин оффис о возможном территориальном переустройстве в Европе (подготовленном осенью 1916 г.) – в части, касающейся будущего югославян Австро-Венгрии, констатировалась: «Цель, которую поставили себе югославяне, – это освобождение всех сербов, хорватов и словенцев от власти Австро-Венгрии или другой державы и объединение их в едином государстве. Они желают, однако, свободного и добровольного объединения, а не такого, которое было бы навязано им извне и предполагало подчинение одной части другой. Хорваты и словенцы, без сомнения, восхищаются боевыми успехами Сербии и надеются, что она поможет им освободиться; но, с другой стороны, они считают себя выше сербов по своей культуре и образованности и полагают, что это превосходство обеспечит за ними руководящую роль в будущей конфедерации южных славянских государств»⁷⁵.

Итак, мотивы объединительных стремлений хорватской эмиграции вроде ясны – консолидировать все хорватские и словенские земли в рамках единого югославянского государства и обеспечить преобладание в нем «европейского» мировоззрения тех же хорватов и словенцев. Очень точно данную тенденцию подметил российский консул в американском Питтсбурге Г.В. Чирков в своем обширном и компетентном донесении о состоявшемся там 29–30 ноября 1916 г. Втором югославянском конгрессе[84]. «Возможно, – писал он, – что компактная католическая группа югославян в лице кроато-словенцев, не чуждая собственных национальных амбиций, питаемых сознанием интеллектуального превосходства западно-католической культуры над православно-восточнославянской, будет использована именно в видах сокращения „Великой Сербии“ (под чем имеется в виду уменьшение влияния сербского элемента в рамках „единого отечества“. – А.Ш.), с которой большинство хорватов-националистов ныне мирится постольку, поскольку пансербские домогательства представляются им меньшим злом, чем мадьярский шовинизм»⁷⁶. Любопытно, что сербы, кому была уготована роль «учеников» в едином с хорватами и словенцами государственном сообществе, по свидетельству Трубецкого, хорошо понимали, что «новые пришельцы принесут с собой новые навыки и понятия», и именно это «отчасти заставляет их дорожить православным населением Македонии, дабы иметь ядро однородного населения»⁷⁷.

Как видим, между сербами, с одной стороны, и хорватами и словенцами, с другой, при ясно выраженной политической и геополитической воле к объединению, с самого начала ощущалось до поры до времени скрытое соперничество по вопросу: кто будет гегемоном объединения. Это соперничество, имевшее, кстати, весьма глубокие корни, выплеснулось наружу в начале 1916 г., когда Сербия была занята австро-германскими и болгарскими войсками, а правительство и король находились в изгнании – на острове Корфу…

О возросших амбициях хорватской и словенской эмиграции свидетельствует «Дополнительный меморандум Югославянского комитета», переданный французскому правительству 13 марта 1916 г.

По мысли его руководства, поскольку оккупированная Сербия и югославянские области Австро-Венгрии сравнялись в своем политико-юридическом статусе («абсолютно все югославянские земли без исключения теперь находятся под властью неприятеля»⁷⁸), то сербское правительство должно потерять свое положение монопольного политического фактора юнионистского движения и единственного «официального» защитника и пропагандиста в союзных столицах «общей» воли «всех трех племен одного народа». На практике это означало стремление хорватских политиков добиться признания Европой Югославянского комитета в качестве политического органа, равного по значению и весу сербскому правительству. С другой же – содержательной – стороны, имела место попытка лидеров Комитета «лишить» Сербию роли «единственного» Пьемонта, т. е. объединителя югославянских земель (каковая идея ранее ими, заметим, разделялась), и объявить теперь уже Хорватию первым претендентом на роль «собирателя» югославян. Этот новый «крен» крайне отчетливо прослеживается в указанном документе.

«В югославянской проблеме, – утверждалось в нем, – хорватский вопрос играет ключевую роль. Хорватия – это одно из древнейших королевств в Европе… Хорватия со своей столицей Загребом является главным культурным центром югославян Австро-Венгрии… Вот почему главным залогом объединения югославян является вхождение Хорватии в состав единого государства. Если Хорватия станет центром „собирания“ югославян, то все остальные югославянские земли (включая, естественно, и Сербию. – А.Ш) будут идти в ее фарватере. И, действительно, она ведь является естественным „связующим звеном“: на востоке с Сербией, на западе со словенскими землями, на юге с Боснией и Герцеговиной. Срединное географическое положение повышает значение Хорватии в контексте общеюгославянской проблемы»⁷⁹. И т. д., и т. п., и пр.

Присовокупим к тому и деятельность Комитета в Америке, который с помощью американских югославян намеревался не только обосновать «программу объединения», но и (как малая группа эмигрантов) обрести массовый источник своей легитимности, а также обеспечить постоянную финансовую поддержку, что значило бы – выйти из-под опеки сербов; сформировать отдельные добровольческие части для участия в войне на стороне Антанты, каковые в будущем могли бы стать фундаментом его «собственной» армии, а сам бы он получил признание союзных держав как временное правительство созданного на землях бывшей Австро-Венгрии югославянского государства⁸⁰…

Такие амбиции хорватских и словенских деятелей не радовали сербский кабинет, который трактовал роль Югославянского комитета (основанного, кстати, по инициативе сербов и на сербские же деньги⁸¹) совсем по-иному. Премьер Сербии Пашич не желал признавать эту эмигрантскую организацию в качестве единственного представителя австро-венгерских югославян. Полагая «попечительство» над сербами, хорватами и словенцами Дунайской монархии прерогативой исключительно своего правительства, он пытался низвести Комитет до роли всего лишь одной из его внешнеполитических (пропагандистских) структур. Да и Европа на сей раз отказалась признать полномочия «нелигитимного» органа, поддерживая официальные связи с сербскими политиками на Корфу.

Несмотря на провал попыток Югославянского комитета выйти в политико-организационном плане «из тени» сербского правительства, данный «инцидент» четко высветил разницу в подходах к югославянскому объединению сербов королевства, с одной стороны, и хорватов и словенцев, с другой. Эта разница проявилась хотя бы в проектах политического устройства будущей «общей родины». Если сербы выступали за единое и унитарное государство с областным самоуправлением, то хорваты и словенцы требовали его глубокой федерализации и даже дуализации (по типу австро-венгерской модели). Подобного рода различия «отравляли» отношения между обоими политическими факторами юнионистского движения и, кроме того, свидетельствовали о двух совершенно отличных друг от друга трактовках идеи «народного единства» или «югославизма».

Эта идея «работала», осмелимся утверждать, только при наличии общего врага – Вены или Будапешта. В условиях же отсутствия конфронтации с внешним неприятелем она теряла свой позитивный заряд, превращаясь в утопию – слишком уж по-разному видели политические представители сербов и хорватов со словенцами место своих народов в будущей совместной и свободной «упряжке». Да и на саму эту «упряжку» они смотрели нередко совершенно разными глазами.

По словам того же Чиркова, «вопрос о создании „Великой Югославии“ рисуется в представлении многих государственных и политических деятелей Сербского королевства „Великой Сербией“, в то время как значительная часть хорватов, безусловно, играющих передовую роль в пропаганде раскрепощения южных славян (выделено нами. – А.Ш.), готова видеть в Сербии лишь благоприятный, в настоящее время, этап для осуществления своих собственных национальных домогательств»⁸². Подобную мысль подчеркивал и другой весьма компетентный эксперт – князь Трубецкой: «Несомненно, что тяготение некоторых частей Австро-Венгрии к Сербии обуславливалось, главным образом, ненавистью к венскому правительству. Как только последнее сойдет со сцены, вместо тяготения к Сербии может возникнуть присущее каждому маленькому племени стремление утвердить свою самостоятельность»⁸³. Как видим, «мина замедленного действия» была заложена под здание единой Югославии еще до ее появления на политической карте Европы…

Итак, можно констатировать, что наличие общего «внешнего врага» и было тем важнейшим фактором, который «цементировал» единое определение как сербов, так и хорватов со словенцами, в пользу югославянского объединения, а также делал «югославизм» притягательной вроде бы для всех идеологией… Весной 1915 г. таким «внешним неприятелем» становится Италия, и именно она (а точнее – ее глобальные геополитические притязания) не только способствовали укреплению на время войны единого сербо-хорвато-словенского блока, но и, осмелимся предположить, вообще сделали возможным то, что произошло в Белграде 1 декабря 1918 г.

* * *

О позиции сербов в отношении итальянских претензий речь уже шла. Здесь следует остановиться на реакции на них хорватской и словенской эмиграции, да и вообще югославянского населения Австро-Венгрии. Она была однозначно негативной, если не сказать враждебной. В доказательство чего приведем ряд свидетельств.

Так, в поденной записке Министерства иностранных дел России за 25 марта 1915 г. бесстрастный канцелярист оставил следующие строки: «Министр иностранных дел (С.Д. Сазонов. – А.Ш.) принял хорватского деятеля Супило и не скрыл от него, что, вероятно, державам придется пожертвовать в пользу итальянских притязаний многими надеждами славянского населения на Адриатическом побережье. Слова эти, – читаем далее, – произвели на Супило удручающее впечатление, и он приложил все старания для того, чтобы разъяснить министру обоснованность словенско-хорватско-сербских вожделений»⁸⁴.

3 апреля того же года посол России в Риме А.Н. Крупенский сообщал в Петроград: «Прямые сообщения и прибывший в Рим доктор Мандич (Анте Мандич – член Югославянского комитета. – А.Ш.) извещают о сильном движении, вызванном в южном славянстве полемикой печати по адриатическому вопросу». При этом, по словам посла, «южные славяне заявляют, что могут допустить лишь уступку отдельных пунктов или побережья Венецианского залива, но не целых территорий со славянским населением»⁸⁵.

И, наконец, 28 апреля посланник Сербии в Петрограде М. Спалайкович ознакомил российского министра с телеграммой Пашича, полученной накануне. «С тех пор, – писал сербский премьер, – как нам стало известно, что значительная часть наших соплеменников и их земли будут жертвованы Италии, я стал получать весьма серьезные сведения о том, что среди сербов, хорватов и словенцев в Австро-Венгрии царит большое возбуждение. Их предводители просили меня самым энергичным образом протестовать против этого и поставить в известность заинтересованные державы, что эти народы охотнее согласятся остаться под властью Австро-Венгрии, чем быть присоединенными к Италии. Далее эти народные предводители, – подчеркнул в заключение Пашич, – поклялись организовать и вести жестокую борьбу с итальянской армией, если она явится к ним в виде завоевательницы»⁸⁶. Вот так – не больше, не меньше. И подобных примеров можно привести массу.

Встает, однако, вопрос – откуда такое озлобление против Италии, и почему, как явствует из телеграммы Пашича, югославяне Австро-Венгрии охотнее остались бы под властью Вены и Будапешта – своих давних «угнетателей», чем перешли бы под власть Рима. Парадокс какой-то? Между тем, парадокса здесь нет и тени, все предельно ясно и логично.

Дело в том, что основной целью хорватов и словенцев, как мы уже не раз упоминали, было объединение в единое целое хорватских и словенских земель, чего они, решись «адриатический вопрос» в духе планов Рима, добиться вряд ли смогли бы. Вспомним содержание Лондонского договора в части нас интересующий: «независимая» Хорватия без Далмации, подлежавшей включению в состав Италии, и даже без своего, хорватского, приморья[85]. Вопрос же о каком-либо самоопределении словенских земель в документе вообще не ставился. Для хорватов и словенцев, таким образом, реализация договора означала бы консервацию того национально-территориального расчленения их земель, против которого они со всей страстью боролись. Причем в новых условиях земли эти рассекались бы уже государственными границами, а отнюдь не внутренними, как в Австро-Венгрии, – здесь они все же входили в состав одного, хотя и построенного на принципе дуализма, государства[86].

Как видим, прежний их статус представлялся многим югославянским политикам «меньшим злом» по сравнению с грозящей итальянской оккупацией. Не зря тот же А.Н. Крупенский доносил из Рима Сазонову: «Планы Супило… и вообще славянская идея имеют для них (югославян. – А.Ш.) смысл лишь под условием недробления словенских и хорватских земель, иначе большинство населения решительно станет за временное господство Австрии и даже Венгрии, приняв добровольное участие в борьбе против Италии»⁸⁷.

И консул Чирков в своей депеше также отмечал: «Югославянский комитет полагает, что всякое расчленение югославянских национальных территорий не только задерживало бы развитие югославянского единения, но возвратило бы стремящиеся к нему народы к австрийской системе плачевного существования и лишь бы дало новый повод к бесконечным конфликтам и международным осложнениям»⁸⁸. Он сообщал и о своих попытках сгладить антиитальянские настроения участников Второго югославянского конгресса, призвать их к умеренности в оценке адриатических планов Италии – члена антигерманской коалиции, как ни как. В какой-то степени это ему удалось, и «весьма жгучий для югославян итальянский вопрос не был включен в текст резолюции съезда». Вместе с тем, «обойти этот вопрос в речах делегатов югославянских организаций не представилось возможным, ибо в виду наличия у Комитета (Югославянского. – А.Ш.) уверенности в конечной и недалекой уже победе России и ее союзников, австрийское засилье не представляется столь угрожающим их единению как итальянские аспирации на Адриатическом побережье»⁸⁹.

Итак, очевидно, что геополитические претензии Рима оставались на протяжении всей войны сильнейшим «раздражителем» не только для политиков – югославян, но и для хорватского и словенского общественного мнения как за океаном, так и на родине – в Австро-Венгрии. Необходимость защиты населенных соплеменниками территорий от притязаний Италии настоятельно толкала хорватских и словенских деятелей к союзу с

Сербией и укрепляло их определение в пользу всеюгославянского проекта. В создании «Югославии» они видели единственную возможность для завершения процесса национально-политической консолидации хорватских и словенских земель и гарантию таковой. Не зря центральный пункт резолюции конгресса в Питтсбурге звучал более чем определенно: «Объединение югославян должно являться главной жизненной целью каждого серба, хорвата и словенца… причем всякого, кто под каким-либо предлогом стал бы препятствовать этому единению, должно рассматривать как врага славянского народа»⁹⁰. Последний намек достаточно прозрачен… Италия, таким образом, сама того не желая, становилась важнейшим внешним катализатором юнионистского движения югославян.

Вместе с тем, подчеркнем еще раз существеннейшую деталь – союз хорватских и словенских политиков с сербскими властями носил объективно временный характер, чему очередное свидетельство мы находим в записке Чиркова. Так, характеризуя члена Югославянского комитета из американских хорватов Анте Бьянкини, «как убежденного и весьма деятельного поборника идеи освобождения югославян от австро-мадьярской опеки», консул, тем не менее, вынес из бесед с ним «неизгладимое впечатление весьма существенного перевеса его убеждений в сторону, заметно уклоняющуюся от принципа полного единения югославян под сербским началом», а именно – в сторону «крайне национальных собственных стремлений хорвато-словенской группы»⁹¹. Зоркий глаз российского наблюдателя подметил также и общее «сдержанное отношение к Сербии, доминирующее в здешнем (северо-американском. – А.Ш.) югославянском движении», равно как и отрицательную реакцию на него «местных сербов», полагающих, что эту «сдержанность» надобно приписать «исключительно давлению хорвато-далматинцев, делающих удачную ставку на Сербию»⁹².

К впечатлениям Чиркова присовокупим и отрывок из донесения российского посланника в Буэнос-Айресе Е.Ф. Штейна от 21 ноября 1916 г., где он сообщал об опасности раскола в югославянской ассоциации Аргентины, поскольку многие ее православные члены «подозревают Центральный, направляющий все всесербское движение, Югославянский комитет в Лондоне в своекорыстных планах в пользу одной лишь Хорватии и вообще католических австро-венгерских земель, и в некоторой игре в прятки с нынешним законным сербским правительством»⁹³. Что ж, русский дипломат абсолютно прав. Как мы уже видели, имели место и «игра в прятки», и «своекорыстные планы», ради выполнения которых она, собственно, и затевалась.

Так, заглушаемая «трескотней» официальной риторики и взаимных заверений в «братстве-единстве», неслышно тикала та самая мина хорвато-сербских противоречий, которая, после более чем семидесятилетних тщетных попыток ее разрядить, рванула на наших глазах. Но это случилось спустя три четверти века после описываемых событий. Тогда же, при наличии внешнего неприятеля, объединительный процесс удалось-таки довести до конца – о чем мы скажем чуть позже, а пока обратимся к политике сербского правительства в изгнании и его взаимоотношениям с Югославянским комитетом.

Маневры сербов. Военная катастрофа, постигшая Сербию, заставила Н. Пашича внести в сербскую национальную доктрину соответствующие коррективы. В новых условиях на первый план выдвигалась задача освобождения страны от оккупантов, а также сохранения ее территориальной целостности (в прежних границах) при любом исходе войны. В телеграмме в МИД от 12 декабря 1915 г. князь Трубецкой писал, что «Пашич высказал убеждение, что союзники не бросят Сербии, которая решилась связать свою судьбу с державами Согласия, и что лично он верит в победу последних. Но даже если бы, как некоторые думают, война закончилась вничью, он надеется, что в этом случае Сербия сохранит свою территорию[87], а союзники возьмут на себя ее долги (за поставки военных материалов. – А.Ш.)»⁹⁴.

Параллельно с этим реанимировались и «прежние» югославянские лозунги. По словам сербского историка Н. Поповича, «если в предыдущий период (1914 – октябрь 1915 г.) о сербском или югославянском вопросе размышляли и рассуждали в контексте борьбы за новых союзников, то теперь сербское руководство открыто и недвусмысленно поставило его перед правительствами союзных держав – причем самым непосредственным образом и на высшем уровне⁹⁵»[88]. «Возвращаясь» к политике «югославизма» и не желая делить с кем-либо руководство юнионистским движением, сербское правительство, как уже отмечалось, весьма ревниво отнеслось к стремлению Югославянского комитета играть в нем самостоятельную политическую роль, равно как и к настойчивым попыткам ряда его членов наделить теперь уже Хорватию «правом» считаться новым югославянским Пьемонтом («столицей будущей Югославии, – подчеркивалось в памятном мартовском „меморандуме“ Комитета, – должен стать Загреб, а не Белград»)[89].

20 апреля 1916 г. в своей первой публичной речи престолонаследник (и верховный главнокомандующий) Александр Карагеоргиевич по-военному прямолинейно обрисовал амбиции сербской стороны: «Мы будем бороться за Великую Сербию, которая объединит всех сербов и югославян». Столь значительная разница в подходах заставляла сербских политиков весьма длительное время воздерживаться от каких бы то ни было официальных шагов в сторону Югославянского комитета.

И лишь более года спустя (20 июля 1917 г. на острове Корфу) представителями сербского правительства и Югославянского комитета была подписана компромиссная Корфская декларация, в которой стороны однозначно высказались за создание единого государства сербов, хорватов и словенцев. Почему же только теперь Пашич пошел на сближение с Комитетом и установил с ним официальные контакты?

Все дело в том, что самым коренным образом изменились внешнеполитические обстоятельства. Речь идет о крахе в феврале-марте 1917 г. царской России – главного союзника и опоры Сербии. До Февральской революции Пашич, предполагавший, что именно Россия сможет в конце войны поставить перед союзными державами австровенгерский вопрос во всем его объеме (быть или не быть монархии Габсбургов, а если быть, то в каком виде) и защитит при этом жизненные интересы королевства, не желал связывать себя какими-то посторонними обязательствами. Когда же Россия фактически «вышла из игры», то есть «с тех пор, как русский голос потерял свой вес и значение в решении международных проблем, стало очевидным, – писал он престолонаследнику в начале августа 1917 г., – что остальных наших союзников – Францию, Англию, а тем более Италию, меньше всего заботят сербские интересы»⁹⁶.

Что же сербам оставалось делать в такой ситуации? Только одно – последовать рекомендации военного представителя при главнокомандующем французской армии, генерала Михайло Рашича тому же Александру Карагеоргиевичу от 20 марта 1917 г.: «Не надо себя обманывать, Ваше Высочество. Сейчас, когда мы потеряли опору в лице русского императора Николая, нам надо действовать самим»⁹⁷. И Пашичу пришлось перестраиваться на ходу: в лице Югославянского комитета был найден новый союзник, а Корфская декларация имела целью поставить перед правительствами стран Антанты австро-венгерский вопрос теперь уже от имени нового политического тандема. Кстати, в октябре 1918 г., в беседе с Г. Уикхем-Стидом сербский премьер прямо заявил, что «он подписал Корфскую декларацию только для того, чтобы произвести впечатление на европейское общественное мнение»⁹⁸.

Следует также отметить, что Корфская декларация сербского правительства и Югославянского комитета явилась своеобразным ответом на так называемую Майскую декларацию Югославянского клуба австрийского рейхсрата, принятую 30 мая 1917 г. В документе, зачитанном председателем Клуба, одним из лидеров Словенской народной партии Антоном Корошецем, ставилась задача объединения всех территорий империи, населенных словенцами, хорватами и сербами, в самостоятельный государственный организм с теми же правами, какими располагали Австрия и Венгрия под скипетром Габсбургов (подробнее о его содержании будет сказано ниже)… А, кроме того, не была ли Корфская декларация и неким превентивным шагом. Ведь в начале 1917 г. упорно ходили слухи о предстоящей в Сараево коронации молодого императора Карла I Габсбурга югославянским королем. Опасаясь, как бы со сменой монархов[90] дело не дошло до преобразований, повышающих внутренний статус югославянских областей, сербское руководство стремилось сыграть на опережение.

Как бы то ни было, заявление, сделанное на Корфу, стало для Пашича не более чем следствием изменившейся политической конъюнктуры. Далее него он не пошел, но продолжал маневрировать. А потому не кажется чем-то удивительным резкий «вираж» сербского премьера в сторону от «согласованной» с югославянами линии в начале 1918 г., когда США и Великобритания высказались за сохранение Австро-Венгрии (речь Д.Ллойд Джорджа в Палате общин 5 января и знаменитые «Четырнадцать пунктов» Вудро Вильсона“). Реагируя на этот шаг, Пашич срочно дал команду сербским дипломатическим представителям в Лондоне и Вашингтоне поднять вопрос о Боснии и Герцеговине, дабы обеспечить Сербии хоть что-нибудь в той ситуации. «Если наши союзники требуют исправить ошибку Германии от 1871 г. по Эльзасу и Лотарингии, – писал он 22 января посланнику в США Любе Михайловичу, – то имеются еще более веские причины требовать отмены аннексии Боснии и Герцеговины и предоставления сербскому народу права на самоопределение. Как можно поддерживать восстановление справедливости для Франции и молчаливо не замечать ту несправедливость, с которой поступили по отношению к сербскому народу в Боснии и Герцеговине, и оставлять его в рабстве… В рамках такого подхода постарайтесь убедить американское руководство, чтобы оно выступило по крайней мере за наказание нарушителя Берлинского трактата, если все же полагает, что монархию Габсбургов следует сохранить… Данный разговор постарайтесь провести так, чтобы всем было ясно, что это только ваше личное мнение и чтобы о нем не разнеслись слухи, так как наши братья могут вознегодовать, услышав, что Босния и Герцеговина может освободиться, а они будут вынуждены оставаться под Австрией… Наши братья стоят на позиции – все или ничего. Эта позиция эгоистична, поскольку требует, чтобы и другие страдали, когда страдают они»¹⁰⁰.

Югославянские же деятели, считавшие, что отделение Боснии и Герцеговины от Австро-Венгрии привело бы лишь к резкому ослаблению в ней славянского элемента и, следовательно, к уменьшению шансов на благоприятный исход в борьбе за автономию югославянских областей в рамках империи (в случае ее сохранения), упрекали Пашича за то, что, качнувшись в сторону «Великой Сербии»[91], он нарушил югославянскую солидарность¹⁰¹. Для того же такая постановка вопроса являлась чистой абстракцией. Отнюдь не «Великая Сербия» или «Югославия» была той главной дилеммой, стоявшей перед сербским правительством и его премьером в условиях войны – особенно после выхода из нее России, как об этом нередко утверждается в исторической литературе. Сохранится (а если да, то в какой форме) или распадется Австро-Венгрия – вот как она формулировалась. А это, естественно, зависело от общего хода военных действий и от решимости союзников.

Не случайно на заседании сербского кабинета 14 июля 1917 г. констатировалось: «От успехов союзных войск зависит, сможем ли мы выполнить три пункта нашей программы – во-первых, сохранить Сербию; во-вторых, объединить все сербские земли; в-третьих, объединить все югославянские земли»¹⁰². По точной оценке Н. Поповича, эти три пункта прямо соотносились с тремя возможными исходами войны – поражением, половинчатым успехом и полной победой¹⁰³… Еще в апреле 1916 г., во время визита Н. Пашича в Петроград, кадетская «Речь», затронув вопрос «о границах и пределах будущей сербской территории», указывала: «Насколько ясно принципиальное решение этого вопроса – в широких рамках этнографического расселения сербского племени, настолько же неясно его практическое решение. Оно всецело зависит от меры нашего военного успеха, прежде всего общего, а затем и частного – на Балканах»¹⁰⁴.

Верил ли Пашич в то, что Австро-Венгрия обязательно развалится, и что победа будет полной? Вряд ли[92]. Отсюда – и его мгновенная реакция на ход англо-американской дипломатии. Когда же союзники, наконец, определились в своем решении «разменять» Дунайскую монархию на несколько (много)национальных государств, сербский премьер вернулся к своему «югославизму». Как видим, его линия была очень гибкой. Стремясь при любом «раскладе» обеспечить прежде всего интересы Сербии и сербского народа, он в зависимости от изменений международной обстановки колебался от «великосербства» до «югославизма» (вспомним здесь и его более раннюю подстраховку – разрабатывая в конце сентября 1914 г. интегральную югославянскую программу в противовес панадриатическим замыслам Италии, Пашич, как было показано, готовил и «запасной» – всесербский вариант)…

Оценивая деятельность Николы Пашича на завершающем этапе Первой мировой войны, приведем мнение авторитетнейшего сербского историка С. Йовановича – автора блестящего эссе о нем: «После краха царской России он пришел к заключению, что без сотрудничества с югославянами империи Сербия сама не в состоянии поднять австро-венгерский вопрос. Пойдя же в этом направлении, он все более убеждался в том, что единства всех сербов нельзя добиться ни в какой другой форме, кроме Югославии. Его попытка поставить вопрос о Боснии и Герцеговине объяснялась дипломатической ситуацией, которая объективно способствовала сохранению Австро-Венгрии и делала весьма сомнительной возможность югославянского объединения. Но как только все изменилось, и обстановка стала благоприятствовать объединению, Пашич поспешил к ней приспособиться»¹⁰⁵.

Кстати, забегая вперед, должно заметить, что упрекавшие сербского премьера в нарушении так называемой «югославянской солидарности» деятели Лондонского комитета сами были отнюдь не безгрешны. Так, 14, 24 и 30 октября 1918 г. Анте Трумбич, через британскую военную миссию, направил тайные инструкции активисту югославянского Народного веча в Вашингтоне дону Нико Гршковичу, где требовал издействовать… интервенцию США, вкупе с последующей оккупацией ими «главных пунктов в Далмации, Истрии, Хорватии и Словении. При этом важно, чтобы ни итальянские, ни сербские войска не были употреблены, чего можно добиться только авторитетом Соединенных Штатов»¹⁰⁶. Где же здесь «принципы Корфу»?[93] Перед нами – все те же «игры в прятки» с сербами, подтверждающие тщательно скрытую за «югославянской» ширмой одну из констант в стратегии Комитета: желание до поры до времени их использовать («удачная ставка на Сербию») для дальнейшей реализации «собственных крайне национальных стремлений хорвато-словенской группы», как, помнится, подчеркивали русские дипломаты. Но, это к слову.

Маневры югославян Австро-Венгрии[94]. Основанный в эмиграции из югославянских подданных Австро-Венгрии Югославянский комитет до декабря 1915 г., главным образом, опирался на сербское правительство, однако после его эвакуации на Корфу, хорватская часть комитета резко поменяла позицию: теперь главным было решение хорватского вопроса. Супило еще в июне 1915 г. предлагал Трумбичу переименовать Югославянский комитет в Хорватский комитет.

В связи с возникновением и усилением политической активности эмигрантских кругов католические иерархи буквально бросили клич «В эмиграцию!». Видному хорватскому священнику и теологу Франу Барацу, осуществлявшему связь между представителями политических партий Хорватии, членами Югославянского комитета и главой сербского прессбюро в Женеве, удалось добиться большего успеха в этом направлении.

В конце августа 1915 г. Барац впервые прибыл в Швейцарию и провел переговоры с членами Комитета. Он подчеркнул, что Партия права А. Старчевича считает абсолютно необходимым рассчитаться с Австро-Венгрией и обратить симпатии к Сербии. Тогда же Барац выразил позицию хорватского католического духовенства: по его словам, «кроме нескольких иезуитов, которые сами не являются хорватами, все хорватское духовенство мыслит национально». Он особо отметил, что «прогрессивные» представители католического клира объединились и с помощью загребского священника С. Риттига влияют на архиепископа в национальном направлении¹⁰⁷.

Затем на встрече с главой сербского пресс-бюро Б. Марковичем Барац выдвинул два требования, «важных для хорватского народа»: коронация Петра Карагеоргиевича в Загребе как хорватского короля, второе – «увеличение значимости хорватского бана назначением его из числа королевской династии с титулом „прорекс“ и всеми соответствующими прерогативами». По вопросу внутреннего устройства будущего государства Барац требовал возможности создания в нем наряду с единым центральным парламентом областных саборов и областных правительств. Маркович, напротив, высказался за «широкую компетенцию центрального парламента с тем, чтобы у государства была широкая унитарная база». Тем не менее, из этой беседы Барац вынес убеждение, что «сербы в новом государстве не будут стремиться к доминированию», «все спорные вопросы будут решаться на основе договоренностей», а «государство будет устроено на федеративных принципах, в нем будет уважаться хорватская традиция», «хорватский суверенитет и право на самоопределение»¹⁰⁸.

На завершающем этапе Первой мировой войны судьбу югославянской идеи решали три фактора: сербское правительство на Корфу, Югославянский комитет в Лондоне и Югославянский клуб австрийского парламента в Вене.

Первое заседание имперского парламента в Вене в период войны состоялось в конце мая 1917 г. Всего число югославянских депутатов в венском парламенте составляло 37 человек, из них 23 были словенцы, 12 хорватов и 2 серба. Депутаты Далмации, Истрии и словенских земель, сразу после прибытия в Вену для участия в работе первого заседания, основали Югославянский клуб. 30 мая 1917 г. этот клуб обнародовал документ, известный под названием Майская декларация Югославянского клуба. В декларации указывалось, что «нижеподписавшиеся народные представители, объединившиеся в Югославянском клубе заявляют, на основании принципа национальностей и хорватского государственного права, о своем стремлении к объединению всех земель в монархии, населенных словенцами, хорватами и сербами в единое самостоятельное, свободное от господства любых иностранных народов и основанное на демократических принципах государственное образование под скипетром Габсбургско-Лотарингской династии»¹⁰⁹. Декларацию подписали: А. Корошец, М. Лагиня, К. Верстовшек, В. Спичич, О. Рибарж, В. Равнихар, Е. Ларц, И. Продан, Й. Гостинчар, М. Бречич, Й. Погачник, Л. Погачник, М. Чингрия, А. Грегорчич, Я. Крек, Ф. Янкович, И. Шуштершич, А. Дулибич, Й. Биянкини, А. Трешич-Павлович, Ф. Демсар, Й. Перич, Й. Смодлака, Ф. Яклич и др.

Еще не так давно многие ученые расценивали Майскую декларацию как качественно новую ступень в борьбе за решение национального вопроса югославянских народов Австро-Венгрии, подчеркивая, что «она преодолела прежнюю великохорватскую концепцию и своей югославянской программой на базе триализма ставила под вопрос всю дуалистическую организацию монархии». Поэтому в условиях 1917 г. Майская декларация, якобы, означала крупный вклад в идею югославянского объединения и являла собой начало движения, завершившегося созданием Государства СХС 29 октября 1918 г.¹¹⁰ Считалось, что для большинства подписавших Майскую декларацию формула «под скипетром Габсбургско-Лотарингской династии» оставалась «только фразой, не наполненной конкретным политическим содержанием и использовавшейся для агитации широких масс населения, так, чтобы избежать преследования властей» (к этой группе относились священники В. Спинчич, Ю. Бьянкини, политики О. Рибар, В. Равнихар, Й. Смодлака)¹¹¹.

Однако Майская декларация, по сути, предусматривала растворение сербского населения в составе хорвато-словенского католического объединения. Статус православной церкви и сербского народа при объединении католических народов в рамках Австро-Венгрии в декларации не оговаривался, принцип равенства народов и вероисповеданий не упоминался. Не случайно лидер Партии права А. Павелич назвал Майскую декларацию «победой хорватской государственной идеи с точки зрения восстановления древнего хорватского государства на территории от Сочи до Беляка, Дрины и Земуна на востоке» в противовес «югославянству, которое является лишь сном, грезой, фантазией»¹¹².

Сербская народная радикальная партия в Хорватии в заявлении от 14 января 1918 г. дистанцировалась от Майской декларации. Один из ее лидеров, Джордже Красоевич, от имени партии провозгласил необходимость сохранения национального названия и всего, что свято для каждого народа, при этом радушно приветствовал деятельность по созданию югославянского государства. Боснийско-герцеговинские сербы также не проявили большого воодушевления по поводу Майской декларации. Вместо того, чтобы увлекаться «туманными идеологическими схемами сербы искали реальные политические решения, соответствующие сербским национальным интересам»¹¹³.

Программа Хорватской народной крестьянской партии, по сути, отражала положения декларации. Наконец, Сербско-хорватская коалиция, направляемая твердой рукой С. Прибичевича, предпочла в основном воздержаться от выражения своей точки зрения, хотя два ее члена, С. Будисавлевич и В. Прибичевич, оставили ряды коалиции именно из-за согласия с Майским документом.

Как уже упоминалось, в июне-июле 1917 г. на о. Корфу прошли переговоры между Югославянским комитетом и сербским правительством, завершившиеся подписанием 20 июля Корфской декларации. В ней стороны выразили свое согласие с объединением сербов, хорватов и словенцев в единое государство, которое будет «конституционной, демократической и парламентарной монархией во главе с династией Карагеоргиевичей». Неотъемлемой частью обсуждения и дискуссий стал религиозный вопрос. В конечном варианте Корфская декларация содержала положения о равноправии православного, католического и мусульманского вероисповеданий и их равенстве перед государством, запрет религиозного прозелитизма в какой бы то ни было форме и любых акций, нарушающих религиозный мир. Сербские государственники выразили готовность не включать в конституцию статьи, препятствующие реализации принципа равноправия вероисповеданий. Раздел, касающийся воспитания и образования молодежи, не был включен в декларацию, поскольку предполагалось оставить эти сферы под контролем государства. Религиозное обучение и подготовка священников к принятию сана были отнесены к компетенции той или иной церкви¹¹⁴.

В отличие от двух первых военных лет (1914 и 1915 гг.), когда режим проводил политику суровых репрессий, ограничивая любую личную и общественную активность, в последние два года войны (1917 и 1918 гг.) монархия постепенно ослабляла ограничения на участие в общественной деятельности. 2 июля 1917 г. император Карл I объявил амнистию всех арестованных и осужденных по политическим мотивам.

Упоминавшийся священник Ф. Барац во второй раз отбыл в Швейцарию в августе 1917 г. после проведения ряда политических совещаний с широким кругом хорватских политиков (в основном старчевичевцами) и с председателем Югославянского клуба в венском парламенте А. Корошецем. На загребских совещаниях была выработана хорватская политическая доктрина, которую Барацу предстояло сообщить Югославянскому комитету и сербскому правительству: в рамках югославянского государственного союза оформление самостоятельного хорватского государства, заключение им реальной унии с Сербией и Словенией, разграничение с Сербией в соответствии с территориальной преемственностью на спорных территориях¹¹⁵. Однако на встрече с Трумбичем в Лозанне главе Югославянского комитета удалось убедить Бараца заменить программу обновления хорватского государства на законодательную и административную децентрализацию в союзном югославянском государстве¹¹⁶.

После встречи с Трумбичем тот же круг вопросов Барац обсудил с Б. Марковичем, и затем перешел в стан сторонников Корфской декларации, убежденный в том, что при объединении югославянских народов не будет никаких препятствий для выработки общенародной скупщиной такой формы государственного устройства, при которой хорватская автономия будет сохранена. Партия права при таком условии, по его мнению, продолжит деятельность в направлении сближения с югославянской идеологией.

2 июля 1918 г. в Сплите прошел всеобщий съезд политических лидеров. На нем было принято решение о прекращении существования всех довоенных политических партий и о создании вместо них Народной организации во главе с центральным комитетом, включающим 16 человек. Она должна была принять на себя руководство политическим движением в Далмации с задачей подготовить участие ее представителей в работе будущего Народного веча. Итоговая резолюция съезда подчеркивала, что словенцы, хорваты и сербы Австро-Венгрии имеют «неотъемлемую обязанность» посредством права на самоопределение создать «собственное единое независимое государство»¹¹⁷. На следующем совещании 14 июля 1918 г. в Сушаке была основана Народная организация словенцев, хорватов и сербов с компетенцией на территории Хорватского Приморья и Истрии. Подобная организация – Народни свет – была основана и в Словении с филиалами в Каринтии, Штирии и других областях.

В процессе консолидации политических сил приняли участие четыре партии байской Хорватии – Партия права А. Старчевича, Хорватская народная крестьянская партия, Сербская народная радикальная партия и Социал-демократическая партия, объявившие 24 сентября 1918 г. об объединении с далматинской Народной организацией и словенским Народным светом. Представители этого политического объединения 5 октября 1918 г. в Загребе основали Народное вече словенцев, хорватов и сербов, ставшее «политическим представителем всех словенцев, хорватов и сербов, проживающих в Хорватии-Славонии с Риекой, в Далмации, Боснии и Герцеговине, Истрии, Триесте, Крайне, Горице, Штирии, Каринтии, Бачке, Банате, Баранье, Междумурье и остальных краях юго-западной Венгрии» с задачей реализации «объединения всех словенцев, хорватов и сербов в народное, свободное и независимое государство словенцев, хорватов и сербов, основанное на демократических принципах». Через три дня, 8 октября 1918 г. к Вечу присоединилась Хорватско-сербская коалиция. Пленум Народного веча СХС состоял из 80 человек (28 из банской Хорватии и Риеки, 7 из Далмации, 3 из Истрии, 14 из словенских земель, 18 из Боснии и Герцеговины, 10 из Бараньи, Бачки и Баната); Центральный комитет – из 30 человек. Президиум ЦК (председатель – Антон Корошец, заместители – Анте Павелич и Светозар Прибичевич, секретари – М. Дринкович, И. Лоркович и С. Будисавлевич) одновременно являлся Президиумом Народного веча СХС.

16 октября 1918 г. император издал манифест «Моим преданным народам монархии», в котором провозглашал трансформацию монархии в союзное государство – это была последняя судорожная попытка спасти империю. Хорватский народ подобная мера не могла удовлетворить, поскольку император не предполагал «нарушать целостность венгерского государства»¹¹⁸.

Тем временем события на юге монархии развивались стремительно. В Хорватии и Среме в конце войны сформировалась настоящая «зеленая армия» из дезертиров, бежавших с фронта с оружием в руках и обосновавшихся в лесах, откуда удобно было совершать вылазки на помещиков и богатых торговцев. К концу войны подобных вооруженных «лесных братьев» насчитывалось около 50 000 чел.¹¹⁹

Народное вече словенцев, хорватов и сербов выступило с манифестом, в котором объявляло о переходе в его руки руководства всей народной политикой и требовало «объединения нашего совокупного народа словенцев, хорватов и сербов»¹²⁰. 22 октября в Загребе прошли манифестации в знак массовой поддержки Народному вечу. Голоса протеста франковцев утонули в общем хоре радостных эмоций по поводу ликвидации

Австро-Венгерской монархии и ожидания светлого будущего в новом едином государстве. Спустя всего несколько дней франковцы и городская администрация Загреба присоединились к Народному вечу, что вызвало горячее одобрение архиепископа Бауэра, поспешившего, в свою очередь, издать циркуляр духовенству об оказании поддержки Народному вечу. Даже иезуиты, снова изгнанные из Загреба как «габсбурговцы», 6 ноября поспешили отдать свой голос «за югославянское государство»¹²¹. В состав Народного веча вошли несколько священников: С. Банич, Ф. Рожич, Ф. Барац, С. Риттиг, Л. Галич, К. Шевгич и Д. Бунтич. Я. Шимрак оказался в Центральном комитете.

Итак, католические круги поддержали проект создания югославянского государства и приняли участие в его реализации. Представители клира, перешедшие на сторону югославянского движения, таким образом, в качестве опоры отказывались от Австрии и Венгрии, равно как и от плана А. Старчевича по обретению независимости без помощи какого бы то ни было внешнего фактора и выбрали Сербию для осуществления задач объединения хорватских земель и обретения ими полного суверенитета¹²².

Центральный комитет Народного веча СХС19 октября 1918 г. в своей Декларации отклонил императорский манифест и потребовал создания абсолютно самостоятельного и независимого югославянского государства. По предложению президиума хорватского сабора 29 октября 1918 г. было созвано срочное, 256 по счету, заседание хорватского парламента последнего созыва. В приветственной речи председатель сабора Б. Медакович определил задачу настоящего заседания – «решительно, но мирно» ликвидировать существующие государственно-правовые отношения и оформить переход хорватского народа в «новое независимое государство, которому не требуется ни наставник, ни покровитель»¹²³.

Предложение большинства депутатов сабора заключалось в ликвидации всех прежних государственно-правовых отношений и связей Королевства Хорватии, Славонии и Далмации с одной стороны, и Королевства Венгрии и Австрийской империи, с другой, аннулировании хорватско-венгерского соглашения 1868 г. и всех поправок и дополнений к нему. Далмация, Хорватия и Славония с Риекой провозглашались «в отношении Венгрии и Австрии на основании современного права национальностей и народного единства словенцев, хорватов и сербов независимым государством», приступающим к созданию «объединенного народного суверенного государства словенцев, хорватов и сербов на совокупном этническом пространстве этого народа без учета каких бы то ни было территориальных и государственных границ, в которых народ словенцев, хорватов и сербов сегодня проживает»¹²⁴.

Сабор принял предложение и резолюцию о признании Народного веча словенцев, хорватов и сербов верховной властью. На заседании сабора присутствовал бан Антун Михайлович, который, получив слово, выразил согласие с только что принятыми решениями сабора и всю полноту своей власти передал в распоряжение Народного веча. Заключения хорватского сабора от 29 октября 1918 г. носили судьбоносное значение: с этого момента прекратили существование государственно-правовые отношения между Хорватией и Венгрией, установленные в 1102 г. и государственно-правовые отношения между Хорватией и Австрийской империей, ведущие отсчет с 1527 г. Таким образом, была закрыта венгерско-австрийская страница в истории хорватского народа.

29 октября 1918 г. на югославянских территориях бывшей Австро-Венгерской империи было создано Государство словенцев, хорватов и сербов (ГСХС), в состав которого вошли югославянские территории монархии. Столицей Государства СХС был избран Загреб. Во главе ГСХС находился Президиум Народного веча СХС. Управление территориями Хорватии и Славонии состояло из 11 отделов, во главе стал А. Михайлович (сохранивший титул бана), Далмацию возглавил И. Крстель, Боснию и Герцеговину – А. Шола, Словению – Й. Погачник.

Первой внешнеполитической акцией Президиума Народного веча СХС явилась вербальная нота, адресованная правительствам США, Франции, Великобритании, Италии и Сербии от 31 октября 1918 г. с извещением о том, что Государство СХС, составленное из югославянских территорий бывшей Австро-Венгерской монархии, более не находится с ними в состоянии войны, рассматривает их как дружественные и выражает готовность вступить в объединенное государство с Сербией и Черногорией. В тот же день Президиум Народного веча СХС известил лондонский Югославянский комитет о содержании ноты и уполномочил Комитет представлять интересы Государства СХС за границей.

Одновременно с территорий Баната, Бачки, Бараньи, Боснии и Герцеговины и Далмации стали поступать обращения к сербскому правительству с просьбой о присоединении к Сербии и введении сербской армии в эти регионы.

24 ноября 1918 г. комитет Народного веча принял решение провозгласить объединение Государства СХС с Королевствами Сербией и Черногорией в единое государство, которое будет называться Королевство сербов, хорватов и словенцев (Королевство СХС). Одновременно избирался комитет Народного веча, состоящий из 28 человек, которые должны были приступить к организации государства. В комитет вошли три клерикала – А. Корошец, Я. Шимрак и Ф. Барац.

Между тем, Партия права обратилась к хорватскому народу с манифестом, в котором осудила создание союзного югославянского государства как «антиконституционный акт, противный праву наций на самоопределение, передающий хорватский суверенитет сербскому королю». Праваши аргументировали свою позицию отсутствием процедуры всенародного избрания делегации Народного веча, вследствие чего «они не имели права навязывать хорватскому народу новое государство и новую династию»¹²⁵.

Тем временем из Баната, Бачки, Боснии и Герцеговины, Далмации все настойчивее стали поступать требования об ускорении объединения с Сербией. В этих условиях Центральный комитет Народного веча, дабы не оказаться вместе с правашами снесенным на обочину исторического процесса, был вынужден 23 и 24 ноября 1918 г. в отсутствие председателя – А. Корошеца – провести заседание под руководством С. Прибичевича и вынести кардинальное решение относительно «широкого» объединения югославян. На заседании присутствовал делегат от сербского правительства Момчило Нинчич.

На улицах Загреба возникали стихийные народные демонстрации, скандировавшие приветственные лозунги в честь династии Карагеоргиевичей, короля Петра и регента Александра, в поддержку монархического способа правления, вплоть до угроз физической расправы с С. Радичем и членами Центрального комитета, выступавших за республику.

Дебаты на заседании комитета завершились принятием 24 ноября 1918 г. двух судьбоносных решений: провозглашением Народным вечем СХС объединения Государства СХС с Королевствами Сербией и Черногорией и избранием особого комитета из 28 человек (А. Корошец, С. Прибичевич, А. Павелич, И. Лоркович, С. Радич, Й. Смодлака, А. Трумбич, М. Дринкович и др.), которому предстояло вместе с представителями Сербии и Черногории провести объединение и сформировать единое государство.

Народное вече передавало комитету свои «напутствия», основные положения которых сводились к следующему: конечное решение о форме будущего югославянского государства должна вынести Учредительная скупщина большинством в две трети голосов, до того времени законодательная власть передается Государственному вечу, составленному из представителей Народного веча СХС, Югославянского комитета, Королевства Сербии и Королевства Черногории; Государственное вече на своем первом заседании определит временный государственный и морской флаг; до вынесения решения Учредительным собранием исполнительную власть будет осуществлять сербский престолонаследник Александр, который принесет присягу Государственному вечу и назначит правительство, одобренное Государственным вечем; будет вынесено согласованное решение о месте расположения центрального правительства и Государственного веча; выборы в Государственное вече пройдут на основе всеобщего, равного и тайного голосования; правительство будет состоять из министров всех областей общественного управления и семи региональных секретарей – по одному для Сербии, Хорватии и Славонии, Боснии и Герцеговины, Словении, Бачки, Бараньи и Баната, Черногории; в компетенцию центрального государственного правительства будут включены такие сферы, как внешняя политика, армия, флот, финансы, почта и телеграф, а все остальные функции будут исполнять региональные или областные власти; контроль над деятельностью региональных органов власти будут осуществлять региональные саборы, во главе хорватской администрации будет находиться бан, назначенный королем по предложению хорватского сабора; центральное правительство будет распределять необходимые средства по регионам и областям; временно остаются в силе все региональные законы и административное устройство¹²⁶.

По прибытии в Белград члены комитета Народного веча 1 декабря 1918 г. были приняты регентом Александром. Анте Павелич зачитал приветственное обращение (адрес) Народного веча, в ответ регент Александр от имени своего отца, короля Петра I, провозгласил «объединение Сербии с территориями независимого Государства словенцев, хорватов и сербов в единое Королевство сербов, хорватов и словенцев.

«Брак по расчету». Таким образом, 1 декабря 1918 г. Государство СХС объединилось с независимыми ранее Сербией и Черногорией[95] в единое Королевство сербов, хорватов и словенцев. Но остается вопрос, почему все же Государство со «столицей» в Загребе просуществовало всего лишь чуть больше месяца? И что случилось с ним за это время?

Вопрос этот отнюдь не праздный (хотя и был уже рассмотрен не единожды), поскольку в современной литературе мы обнаруживаем такие утверждения: «В 1918 г. возникло Королевство сербов, хорватов и словенцев, и к Сербии были присоединены не только хорватские, словенские, боснийские земли, отделившиеся от Австро-Венгрии и доставшиеся Белграду как победителю, но и независимая до того момента Черногория»¹²⁷.

О Черногории, а точнее о том – как она была «присоединена» к Сербии, мы уже упомянули. Сейчас на очереди другие перечисленные области.

В начале ноября 1918 г. Италия, желая получить территории, обещанные ей по Лондонскому договору, приступила к оккупации Далматинского побережья, а также некоторых районов Хорватии и Словении. В связи с отсутствием у Государства СХС собственных вооруженных сил ситуация складывалась угрожающая. Великие державы, несмотря на все просьбы Загреба о международном признании, отнюдь не спешили и откладывали этот вопрос до мирной конференции. А время не ждало. Внутренний хаос, отсутствие армии и государственного аппарата, фактическая итальянская интервенция[96] угрожали «новорожденному» Государству распадом и требовали кардинальных шагов.

16 ноября областное правительство Далмации известило президиум Народного веча о своем намерении в ближайшее же время обратиться к Сербии с предложением о присоединении области к ней, мотивируя это решение отсутствием собственных сил для борьбы против итальянской экспансии… «Письмо из Сплита» произвело сильное впечатление в Загребе, Любляне, других крупных центрах Государства СХС. 23 ноября состоялось решающее заседание Народного веча, посвященное обсуждению вопроса о будущем страны. В ответ на критику «Письма» со стороны деятелей ряда хорватских и словенских политических партий, представители Далмации и Боснии и Герцеговины прямо заявили, что обе эти области примут самостоятельное решение об объединении с Сербией. Именно угроза развала Государства СХС и заставила противников югославянской интеграции снять свои возражения. «Перед нами, – вспоминал лидер Старчевичевской партии права Анте Павелич, – стояла дилемма: либо сохранить самостоятельную Хорватскую республику, состоящую всего из четырех областей вокруг Загреба, либо присоединиться к Сербии»^128[97].

«Республика» же эта в тех условиях вряд ли обладала жизнеспособностью, что хорошо понимали сами хорваты. Газета «Hrvatska dr?ava» («Хорватское государство») писала: «Если посмотреть на географическую карту, то легко заметить, что территории, на которые претендуют хорваты, вряд ли подходят для создания сильного государства. Сербы, которых в Хорватии живет 20 процентов, с правом желали бы объединиться с

Сербией[98]. Итальянцы бы требовали выполнения решений Лондонского договора, и мы, таким образом, попали бы между итальянцами и Сербией, какая, по правде говоря, едва ли имела веские причины рисковать ради нас столкновением с Италией». И, как вывод – «Если бы Сербия не желала объединения, то мы, хорваты и словенцы, должны были бы его требовать сами, поскольку оно было в наших интересах»¹²⁹. Последнее замечание весьма рационально – войдя в 1918 г. в единое югославянское государство, Хорватия и Словения приобрели значительно больше, чем могли бы потерять при ином решении хорватского и словенского вопросов в той конкретной ситуации.

Выделим основные «обретения».

Во-первых, объединившись с Белградом, Загреб и Любляна «перешли» в лагерь победителей. Статус же побежденного неприятеля (как части бывшей Австро-Венгрии) не сулил им никаких радужных перспектив. Хорватская печать писала: «Мы должны были или опираться на Сербию, которая являлась членом Антанты и пользовалась в ней уважением, или ожидать, что Антанта сможет поступить с нами – представителями враждебной стороны – как ей вздумается». И опять – то же самое резюме: «Нам были нужны сербы, а не мы им»¹³⁰. Во-вторых, в составе Югославии Хорватия и Словения (по большей части) смогли защитить свои этнические территории, что вряд ли бы им удалось в одиночку. И, в третьих (касательно Хорватии), – только в едином с сербами государстве она завершила процесс национально-политической консолидации – Загреб и Сплит, наконец, оказались «под одной крышей». В случае независимости Хорватии, часть Далмации была бы непременно аннексирована Италией, как то и предполагалось Лондонским договором, а часть бы отошла к Сербии…

Итак, вполне очевидно, что и в случае с югославянскими территориями бывшей Австро-Венгрии, в момент принятия их полномочными представителями решения о политическом самоопределении, именно внешний фактор (в разных его проявлениях) сыграл определяющую роль. Логика событий настоятельно толкала политиков Загреба и Любляны к союзу с Сербией и Черногорией, несмотря на откровенное нежелание многих из них. 24 ноября 1918 г. Народное вече приняло декларацию об объединении с Белградом. Государственное же устройство будущей «общей родины» предполагалось обсудить на Учредительном собрании – кроме вопроса о династии Карагеоргиевичей, которая изначально признавалась правящей в новом объединенном королевстве.

Именно в вопросе внутреннего устройства единого государства и столкнулись вскоре унитаризм сербской элиты и федерализм (нередко на грани откровенного сепаратизма) элиты хорватской, что незамедлительно привело к появлению первых трещин в фундаменте единого «югославянского дома». Попытка Белграда воплотить в жизнь идею «одного народа» в виде модели «интегрального югославизма» – с целью сцементировать новое государственное образование, в конечном итоге потерпела крах.

Примечания

1 Марковыh Л. Југословенска држава и хрватско питание. Загреб, 1935. С. 9.

2 Екмечић М. Стварање]угославије. Београд, 1989. Књ. 2. С. 670.

3 Крестић В., Љушић Р. Програми и статути српских политичких странака до 1918. године. Београд, 1991. С. 322.

4 Марковић Л. |угословенска држава и хрватско питание. С. 3. См. также: Станковић Ђ. Никола Пашић и Југословенско питание. Београд, 1985. Књ. 2. С. 11–12.

5 Никола П. Пашић (10.12.1926-10.12.1936). Београд, 1937. С. 247.

6 Международные отношения в эпоху империализма. Документы из архивов царского и Временного правительств. 1878–1917 (далее – МОЭИ). М.; Л., 1933. Серия III. Т. 2. С. 220 (Н.Г. Гартвиг – С.Д. Сазонову).

7 Троцкий Л.Д. Балканы и Балканская война // Русские о Сербии и сербах. СПб., 2006. С. 517.

8 Dokumenti о postanku Kraljevine Srba, Hrvata i Slovenaca. 1914–1919 / sabrao F. ?i?i?. Zagreb, 1920. S. 10.

9 Јанковић Д. Нишка декларација (Настајање програма југословенског уједињења у Србији 1914 г.) // // Историја XX века. Зборник радова. Београд, 1969. Књ. X. С. 105; Казимировић В. Никола Пашић и његово доба. 1845–1926. Београд, 1990. Књ. 2. С. 307 и др.

10 МОЭИ. М.; Л., 1935. Серия III. Т. 6. Ч. 1. С. 18–19 (В.Н. Штрандтман – С.Д. Сазонову, 6 августа 1914 г.); Штрандман В. Балканске успомене. Београд, 2009. С. 372.

11 Там же. С. 198 (В.Н. Штрандтман – С.Д. Сазонову, 1 сентября 1914 г.).

12 См.: Трговчевић Љ. Научници Србије и стварање Југословенске државе. 1914–1918. Београд, 1986. С. 30.

13 Цит. по: Нотович Ф.И. Дипломатическая борьба в годы первой мировой войны. М.; Л., 1947. Т. I. С. 394.

14 Там же.

15 Цит. по: Готлиб В.В. Тайная дипломатия во время первой мировой войны. М., 1960. С. 459–460.

16 Там же. С. 462.

17 Нотович Ф.И. Дипломатическая борьба в годы первой мировой войны. С. 399.

18 Цит. по: Митровић A. Србија у Првом светском рату. Београд, 1984. С. 142.

19 МОЭИ. Серия III. Т. 6. Ч. 1. С. 356–357.

20 Шепић Д. Италија, савезници и Југословенско питате. Загреб, 1970. С. 93, 100.

21 МОЭИ. Серия III. Т. 6. Ч. 2. Документ 496 (Из личного послания Александра Карагеоргиевича Николаю II от 10 ноября 1914 г.).

22 См.: Айрапетов О.Р. «В них почти нет славянской крови». Россия между Сербией и Болгарией в годы Первой мировой войны // Родина. 2003. № 10. С. 88–91.

23 Munojeeuh П. О људима и чудима. Београд, 1982. С. 42.

24 Србија 1918. године и стварање Југословенске државе. Научни скуп. Београд, 1989. С. 428.

25 Јанковић Д. Нишка декларација (Настајање програма југословенског уједињења у Србији 1914 г.)… С. 105.

26 Цит. по: Ллойд Джордж Д. Военные мемуары. М., 1934. Т. 1–2. С. 280.

27 Нотович Ф.И. Дипломатическая борьба в годы Первой мировой войны. С. 439.

28 Там же.

29 Готлиб В.В. Тайная дипломатия во время первой мировой войны. С. 460.

30 Там же. С. 458–459.

31 МОЭИ. Серия III. Т. 6. Ч. 2. С. 356 (А.А. Савинский – С.Д. Сазонову, 11 января 1915 г.); С. 357 (Г.Н. Трубецкой – С.Д. Сазонову, 11 января 1915 г.).

32 Нотович Ф.И. Тайная дипломатия во время Первой мировой войны. С. 447–448.

33 Михайловский Г.Н. Из истории российского внешнеполитического ведомства. 1914–1920. М., 1993. Кн. 1. С. 99.

34 Сазонов С.Д. Воспоминания. М., 1991. С. 325.

35 Штрандман В. Балканске успомене. С. 421.

36 МОЭИ. Серия III. Т. 7. Ч. 2. С. 64 (Г.Н. Трубецкой – С.Д. Сазонову, 31 марта 1915 г.).

37 Там же. М.; Л., 1936. Т. 8. Ч. 1. С. 14 (С.Д. Сазонов – В.Н. Штрандтману, 26 мая 1915 г.).

38 Там же. Т. 7. Ч. 2. С. 296 (Г.Н. Трубецкой – С.Д. Сазонову, 29 апреля 1915 г.).

39 Там же.

40 Там же. С. 346 (Г.Н. Трубецкой – С.Д. Сазонову, 4 мая 1915 г.).

41 Там же. Т. 8. Ч. 1. С. 57 (В.Н. Штрандтман – С.Д. Сазонову, 30 мая 1915 г.) Сазонов вполне согласился с этим мнением Штрандтмана.

42 Там же. С. 48 (В.Н. Штрандтман – С.Д. Сазонову, 29 мая 1915 г.); Штрандман В. Балканске успомене. С. 419.

43 Там же. С. 162 (В.Н. Штрандтман – С.Д. Сазонову, 10 июня 1915 г.).

44 Ллойд Джордж Д. Военные мемуары. Т. 1–2. С. 287.

45 МОЭИ. Серия III. Т. 8. Ч. 2. С. 87 (Г.Н. Трубецкой – С.Д. Сазонову, 16 августа 1915 г.).

46 Там же. С. 191 (Г.Н. Трубецкой – С.Д. Сазонову, 1 сентября 1915 г.).

47 Там же. Т. 8. Ч. 1. С. 555 (В.Н. Штрандтман – С.Д. Сазонову, 4 августа 1915 г.).

48 Михайловский Г.Н. Из истории российского внешнеполитического ведомства. 1914–1920. Кн. 1. С. 130.

49 Лорд Берти. За кулисами Антанты. Дневник британского посла в Париже. 1914–1919. М., 1927. С. 18.

50 Ллойд Джордж Д. Военные мемуары. Т. 1–2. С. 339.

51 Трипковић Ђ. Српска ратна драма. Београд, 2001. С. 91–106.

52 Пуанкаре Р. На службе Франции. Воспоминания. М., 1936. Кн. 2. С. 239.

53 Поповић H. Србија и царска Pycnja. Београд, 2007. С. 131.

54 Там же.

55 Государственный Архив Российской Федерации (далее ГАРФ). Ф. 601. On. 1. Д. 652. Л. 1–1 об.

56 Поповић H. Србија и царска Pycnja. С. 132–133.

57 Нотович Ф.И. Дипломатическая борьба в годы первой мировой войны. С. 626, 636–638, 641, 647, 655, 683.

58 Мировые войны XX века. М., 2002. Кн. 1. Первая мировая война. Исторический очерк. С. 241.

59 Там же. С. 242.

60 Российский Государственный военный архив. Ф. 1385. On. 1. Д. 92. Л. 397 об. (Н. Пашић – М.Веснићу, 7 jyH 1915 г.).

61 Архив внешней политики Российской империи. Ф. Политархив. Д. 532 (1914 г.). Л. 486 (Г.Н. Трубецкой – С.Д. Сазонову, 29 декабря 1914 г.).

62 Там же. Л. 487.

63 МОЭИ. Серия III. Т. 7. Ч. 2. С. 65 (Г.Н. Трубецкой – С.Д. Сазонову, 31 марта 1915 г.).

64 Цит. по: Писарев Ю.А. Тайны Первой мировой войны. Россия и Сербия в 1914–1915 гг. М., 1990. С. 132.

65 МОЭИ. Серия III. Т. 7. Ч. 1. С. 266 (Г.Н. Трубецкой – С.Д. Сазонову, 2 февраля 1915 г.).

66 Там же. С. 459–460 (поденная запись министерства иностранных дел. 12 марта / 27 февраля 1915 г.

67 Dokumenti о postanku Kraljevine Srba, Hrvata i Slovenaca… S. 28.

68 МОЭИ. Серия III. T. 7. Ч. 1. С. 264 (Г.Н. Трубецкой – С.Д. Сазонову, 15 февраля 1915 г.).

69 Там же. (А.А. Гире – С.Д. Сазонову, 26 января 1915 г.).

70 Там же. С. 259 (Г.Н. Трубецкой – С.Д. Сазонову, 13 февраля 1915 г.).

71 Там же. С. 265 (Г.Н. Трубецкой – С.Д. Сазонову, 15 февраля 1915 г.).

72 Там же.

73 Там же. С. 266.

74 Там же. С. 479 (разговор советника 2-го Политического отдела Гулькевича с уполномоченным сербо-хорватской коалиции Супило, 14 марта 1915 г.).

75 Ллойд Джордж Д. Правда о мирных договорах. Т. 1. М., 1957. С. 38, 43–44.

76 «Главнейшие задачи югославян». Донесение российского консула в Питтсбурге Г.В. Чиркова в посольство России в Вашингтоне. 1916 г. (Публикация А.Л. Шемякина) // Исторический архив. 1994. № 3. С. 106.

77 МОЭИ. Серия III. Т. 7. Ч. 1. С. 114 (Г.Н. Трубецкой – С.Д. Сазонову, 26 января 1915 г.).

78 Dokumenti о postanku Kraljevine Srba, Hrvata i Slovenaca… S. 50.

79 Ibid. S. 54–55.

8 °Cм.: Лобачева Ю.В. Сербия, Югославянский комитет и сербо-хорвато-словенская эмиграция в Америке в 1914–1916 годах // Славяноведение. 2007. № 4. С. 12–28.

81 Стојановић Н. Југословенски одбор (Чланци и документи). Загреб, 1927. С. 11; Станковић Ђ. Никола Пашић и југословенско питање. Књ. 2. С. 18–19; Екмечић М. Стварање Југославије. Књ. 2. С. 743.

82 «Главнейшие задачи югославян». Донесение российского консула в Питтсбурге Г.В. Чиркова… С. 105.

83 МОЭИ. Серия III. Т. 7. Ч. 1. С. 112 (Г.Н. Трубецкой – С.Д. Сазонову, 26 января 1915 г.).

84 Там же. Т. 7. Ч. 2. С. 19.

85 Там же. С. 77 (А.Н. Крупенский – С.Д. Сазонову, 3 апреля 1915 г.) См. также: Mandi? А. Fragmenti za historiju ujedinjenja. Zagreb, 1956. S. 159–160.

86 МОЭИ. Серия III. T. 7. Ч. 1. C. 346.

87 Там же. C. 77 (А.Н. Крупенский – С.Д. Сазонову. 3 марта 1915 г.).

88 «Главнейшие задачи югославян». Донесение российского консула в Питтсбурге Г.В. Чиркова… С. 108.

89 Там же. С. 111.

90 Там же. С. 110.

91 Там же. С. 113.

92 Там же.

93 ГАРФ. Ф. 102. ДП 00 (1916 г.). Д. 231. Т. 2. Л. 200.

94 МОЭИ. М.; Л., 1937. Серия III. Т. 9. С. 665 (Г.Н. Трубецкой – С.Д. Сазонову, 12 декабря 1915 г.).

95 Поповић H. Србија и царска Pycnja. С. 293.

96 Дипломатска преписка српске Владе. 1917. Збирка докумената. Крагујевац, б/г. С. 193.

97 Там же. С. 128.

98 Jанковић Д., Кризман Б. Грађа о стварању Jугословенске државе. Београд, 1964. Т. I. С. 364.

99 См.: Фисанов В.П. Проблема национально-территориального устройства Центральной Европы в «Четырнадцати пунктах» президента США Вудро Вильсона // Российско-австрийский альманах: исторические и культурные параллели. М.; Ставрополь, 2007. Вып. 3. С. 147–157.

100 Jанковић Д., Кризман Б. Грађа о стварању Jугословенске државе. Т. I. С. 44–45.

101 Храбак Б.Данковић Д. Србија 1918. Београд, 1968. С. 69–70.

102 Записници седница Министарског Савета Србиjе. 1915–1918 / приред. Д. Jанковић и Б. Храбак. Београд, 1976. С. 430.

103 Поповић Н. Да ли су постоjали «велики» и «мали» програми Николе Пашића (1914–1918)? // Србиjа 1918 године и стварање Jугословенске државе… С. 211.

104 Речь. 16 апреля 1916 г. № 103.

105 Јовановић С. Никола Пашић // Пашић Н. Моја политичка исповест. Београд, 2006.С. 211.

106 См.: Leonti? Lj. Simpozijske teze (Neka zapa?anja iz istorije ujedinjena jugoslovenskih naroda) //)угословенски народи пред Први светски рат. Београд, 1967. С. 494.

107 Цит. по: Zvonar L Prinos politickog djelovanja dr. Frana Barca // ?asopis za suvremenu povijest. Zagreb, 2002. № 2. S. 415.

108 Цит. no: ibid. S. 416.

109 Petranovi? B., Ze?evi? M. Jugoslavija 1918–1988: Zbirka dokumenata. Beograd, 1988. S. 84.

110 Казимировић В. Никола Пашић и његово доба 1845–1926. Кьь 2. С. 428.

111 ?ulinovic F. Dr?avnopravna historija jugoslavenskih zemalja XIX i XX vijeka. Zagreb, 1954. Књ.2. S. 271–274.

112 Ibid. S. 94–96.

113 Kristo J. Katoli?ko priklapanje jugoslavenstva… S. 39.

114 ?i?i? F. Dokumenti o postanku kraljevine Srba, Hrvata i Slovenaca… S. 96–99.

115 Цит. no: Zvonar I. Prinos politickog djelovanja… S. 418.

116 Ibid. S. 420.

117 Цит. no: Peri?I. Op. cit. S. 352.

118 Цит. no: Kristo J. Katoli?ko priklapanje… S. 43.

119 Bo?i? L, ?irkovi? S., Ekme?i? M., Dedier V. Op. cit. S. 400.

120 ?i?i? F. Dokumenti o postanku… S. 179–180.

121 Цит. no: Kristo J. Katoli?ko priklapanje… S. 43.

122 Ibid. S. 44.

123 Цит. no: Peri?I. Op. cit. S. 354.

124 Цит. no: ibid. S. 355.

125 Цит. no: Zvonar I. Prinos politi?kog djelovanja… S. 423.

126 Peri?I. Op. cit. S. 366.

127 Романенко C.А. Югославия: кризис, распад, война. Образование независимых государств. М., 2000. С. 257.

128 Цит. по: Писарев Ю.А. Образование Югославского государства. М., 1975. С. 346. См. также: Поповић Н. Срби у Првом светском рату. Београд, 1998. С. 114.

129 Цит. по: Казимировић В. Никола Пашић и његово доба. Књ.2. С. 510.

130 Там же. С. 510–511.