Глава 2 Из друзей – во враги: конфликт с Кремлем (1948–1949)

Возникновение и скрытая фаза конфликта. Взаимоотношения, начавшие в ходе войны складываться между руководимой коммунистами новой Югославией и Советским Союзом, явились первым практическим воплощением той модели отношений, которая стала затем формироваться между СССР и другими образовывавшимися в Центральной и Юго-Восточной Европе коммунистическими режимами, в рамках всего создававшегося «социалистического лагеря». Модель эта включала в себя три основополагающих компонента.

Одним из них были принципиальное единство социально-политических целей режима, существовавшего в СССР, и коммунистических партий, пришедших к власти в восточноевропейских странах, общность их основных представлений о путях и средствах достижения этих целей. Это единство выросло из доктринально-политических основ мирового коммунистического движения, утвердившихся со времен Коминтерна.

Вместе с тем в отношениях между компартиями восточноевропейских стран, равно как утверждавшимися там коммунистическими режимами, и Советским Союзом присутствовал и другой компонент – частичное несовпадение некоторых специфических устремлений, интересов каждой из сторон, их представлений, оценок по тем или иным конкретным вопросам. Однако этот компонент модели «социалистического лагеря» был, как правило, крайне ограничен в своих проявлениях. Единство целей, общность основных представлений абсолютно преобладали над частичными несовпадениями.

Такое преобладание было тем большим, что третьим, чрезвычайно важным компонентом складывавшейся модели «лагеря» были иерархичность отношений внутри него, положение в нем Советского Союза как руководящего центра. Это было, с одной стороны, продолжением традиционных идеологических и организационно-политических принципов мирового коммунистического движения, сложившихся опять-таки еще в Коминтерне. С другой стороны, эта традиция, в большей или меньшей степени воспринимавшаяся восточноевропейскими компартиями как естественная, очень усиливалась той реальной важнейшей ролью, которую играл СССР в установлении и поддержке коммунистических режимов в Центральной и Юго-Восточной Европе, в прямом патронировании им.

Для отношений между СССР и новой Югославией было характерно особенно сильное проявление первого из названных компонентов. И не только единства социально-политических целей, но и чрезвычайной общности представлений о путях, средствах, формах их достижения. Ибо КПЮ была среди восточноевропейских компартий одной из самых радикальных, в наибольшей мере тяготевшей к тогдашнему советскому образцу. Тому был ряд причин, связанных со специфическими традициями истории КПЮ, и прежде всего с ее политической практикой периода войны, когда организованная КПЮ массовая вооруженная борьба против оккупантов стала одновременно крупномасштабной гражданской войной с большинством других югославских организованных военно-политических сил. Опыт столь радикального пути, по которому югославские коммунисты пришли к власти, к тому же опыт успешный, когда они раньше компартий большинства других восточноевропейских стран установили свою абсолютную монополию в управлении государством и обществом, крайне радикализировал всю политическую линию КПЮ в первые послевоенные годы, придал ей наиболее выраженные «сталинистские» черты, что проявилось и во внутренней, и во внешней политике.

В Москве высоко оценивали внешнюю и внутреннюю политику югославского коммунистического режима, его достижения в «революционных преобразованиях», выделяли Югославию как страну, шедшую в этом отношении впереди других восточноевропейских «народных демократий». Показательны, в частности, характеристики в отношении Югославии, содержавшиеся в секретных информационно-аналитических записках, которые были составлены в Отделе внешней политики ЦК ВКП (б) при подготовке к запланированному И.В. Сталиным созданию так называемого Информационного бюро коммунистических партий (Информбюро, Коминформ) из представителей ВКП (б), компартий всех, кроме Албании, восточноевропейских стран «народной демократии» и двух крупнейших западноевропейских компартий – итальянской и французской. В этих документах, появившихся на рубеже лета-осени 1947 г. и выражавших тогдашнюю советскую оценку положения и политики всех существовавших в то время зарубежных коммунистических партий, особо пристальное внимание уделялось компартиям и руководимым ими режимам восточноевропейских стран советского блока. И по сравнению с остальными Югославия получила в этом ряду наивысший балл.

В записках указывалось, что «среди стран новой народной демократии Югославия занимает бесспорно ведущее место» и «дальше других народно-демократических стран ушла вперед по пути демократического развития», как именовалось в советском лексиконе установление коммунистических режимов. Самым превосходным образом характеризовались роль и успехи КПЮ в вооруженной борьбе, развернутой в годы войны, и послевоенные достижения партии в установлении и упрочении коммунистической монополии власти, в создании соответствующей социально-экономической модели¹. Подчеркивалось, что Югославия стала первой из восточноевропейских стран, где были заложены основы нового строя путем создания еще в ходе войны «народных комитетов». Говорилось, что для других стран эта практика «в значительной мере явилась примером в разрешении вопроса о народной власти в период ожесточенной борьбы с фашизмом и реакцией»².

Какие-либо критические замечания о линии, проводившейся КПЮ в военные годы, в записках отсутствовали, а это означало – в Москве не придавали столь существенного значения тому обстоятельству, что во время войны радикализм руководства КПЮ в ряде случаев не соответствовал тогдашним советским интересам отношений с западными союзниками и вызывал возражения Кремля. Точно так же отсутствовали и критические замечания о послевоенной внутриполитической линии югославского руководства. Частичный упрек высказывался лишь по поводу некоторых аспектов внутрипартийного режима в самой КПЮ: «в ее организациях отсутствует полнокровная партийная работа»; ЦК, очень ограниченный по составу, «регулярных заседаний не проводит» и «все принципиальные вопросы по руководству страной решаются в узком кругу (Тито, Кардель, Ранкович и Джилас)»; после войны прошло много времени, а так и не проведен съезд КПЮ»³. Но замечание об отсутствии «полнокровной работы» в организациях КПЮ не сопровождалось в записках даже намеком на то положение, что само существование этих организаций и членство в партии продолжали и после войны оставаться вообще законспирированными. Кратко упоминавшийся факт, что КПЮ, будучи правящей партией, не выступает, однако, публично с какими-либо решениями по управлению страной, а это делается от имени организаций Народного фронта, трактовался лишь как «своеобразная тактическая линия» КПЮ и никакой критике не подвергался⁴.

В целом высоко оценивалась в записках и югославская внешняя политика, особенно твердая позиция Белграда в противостоянии с Западом⁵. Особо подчеркивалось, что «все выступления руководящих деятелей новой Югославии» «свидетельствуют о тесной дружбе и глубокой благодарности Советскому Союзу» и что на международной арене югославы «неуклонно поддерживают все предложения советских представителей и отстаивают их точку зрения»⁶. Показательно, что при этом ничего не говорилось об имевших место сложностях в советско-югославском экономическом сотрудничестве, особенно по вопросу создания совместных акционерных обществ в различных отраслях югославской экономики, прежде всего для разработки полезных ископаемых, которое предусматривалось межправительственным соглашением, заключенным 8 июня 1946 г. Югославы настаивали, чтобы в качестве их взноса при организации обществ засчитывалась оценка стоимости недр, а советский партнер возражал⁷. На заседании Политбюро ЦК КПЮ в сентябре 1946 г. выражалось недовольство советской позицией, которая даже сравнивалась некоторыми участниками заседания с политикой «капиталистических стран», разрабатывавших до войны природные ресурсы Югославии. Об этом узнал посол СССР в Белграде⁸. Однако Сталин в итоге предпочел не обострять отношения с ближайшим союзником: 19 апреля 1947 г. в беседе с приехавшим в Москву Эдвардом Карделем он предложил вообще отказаться от создания совместных обществ, а помочь в индустриализации Югославии путем поставок в кредит оборудования и материалов, предоставления проектной и технической документации и направления специалистов для строительства предприятий⁹. Соответствующее соглашение было подписано 25 июля 1947 г.¹⁰

Все же в записках отмечалось, что по отдельным внешнеполитическим вопросам «некоторые деятели югославской компартии иногда проявляют национальную узость, не считаясь с интересами других стран и братских компартий». Речь шла, во-первых, о том, что югославское правительство «в течение длительного времени занимало неправильную позицию по вопросу о Триесте, игнорируя общие интересы демократических сил в борьбе с англо-американцами по этому вопросу». А во-вторых, говорилось о существовании «некоторых тенденций у руководителей компартии в переоценке своих достижений и стремления поставить югославскую компартию в положение своеобразной «руководящей» партии на Балканах»¹¹.

Первый из этих пунктов имел в виду то обстоятельство, что югославское руководство, энергично претендовавшее на Триест и прилегающую область, до того принадлежавшие Италии, высказывало неудовлетворенность, когда СССР, поддерживавший югославские требования, но соотносивший возможности противостояния Западу в триестском вопросе с более крупными советскими целями на мировой арене, шел на компромиссы, нежелательные с югославской точки зрения[119].

Как видно из позиции, выраженной при составлении в ЦК ВКП (б) упомянутых выше записок в конце августа 1947 г., в Москве не забывали о «неправильных» поползновениях Белграда отстаивать свои специфические цели вопреки интересам внешней политики, проводившейся Кремлем. Но конкретно в этой связи указывалось лишь на «недопустимо резкую» критику югославской печати в адрес Итальянской коммунистической партии (ИКП) и лично ее лидера Пальмиро Тольятти за их линию в триестском вопросе, не удовлетворявшую Белград¹².

Второй пункт замечаний по поводу югославских внешнеполитических действий – о стремлении поставить КПЮ «в положение своеобразной „руководящей“ партии на Балканах»[120] – содержал указание на два момента. Одним из них были резкие югославские демарши в конце 1946 г., в том числе и публично в прессе, в отношении болгарского руководства в связи с тем, что в опубликованном проекте конституции Болгарии не упоминалось о македонцах как национальном меньшинстве¹³. Позиция Белграда была связана с его стремлением к тому, чтобы болгарская часть Македонии была присоединена к югославской части, имевшей статус республики в составе федеративной Югославии. Другой момент, отмеченный в советской записке, касался стремления Белграда к объединению Албании с Югославией. В этой связи в записке делался в качестве основного вывод о югославском противодействии развитию советско-албанских контактов: «Руководители югославской компартии очень ревниво относятся к тому, что Албания стремится иметь непосредственные связи с Советским Союзом. По их мнению, Албания должна иметь связи с Советским Союзом только через югославское правительство»¹⁴.

Последнее непосредственно затрагивало советскую роль в «социалистическом лагере». Югославская позиция вытекала из того патронирующего положения, которое КПЮ занимала по отношению к КП Албании со времени войны и которое затем превратилось в патронирование югославского коммунистического режима над албанским. Советское руководство было еще в период войны осведомлено о таком положении и относилось к этому позитивно¹⁵. Сразу после войны связи между Москвой и Тираной также осуществлялись через югославов, в частности советские поставки вооружения¹⁶. На встрече с Тито в мае 1946 г. Сталин высказался за сохранение этого порядка. Одновременно он не возражал и против югославского стремления к включению Албании в федеративную Югославию, но предостерег от преждевременности такого шага до решения вопроса о Триесте¹⁷. Однако затем, особенно после визитов руководящих деятелей Албании в Москву в мае-июле 1947 г., стали устанавливаться и непосредственные советско-албанские связи, в частности в экономике, включая направление в Албанию советских хозяйственных специалистов. Это вызывало беспокойство югославов как нарушение их преимущественных позиций в Албании¹⁸. Из записок, составлявшихся в Отделе внешней политики ЦК ВКП (б) в конце августа 1947 г., видно, что югославские амбиции в Албании и особенно стремление держать связи Албании с СССР в своих руках оценивались Москвой отрицательно.

Однако из тех же документов видно, что упомянутые замечания по отдельным аспектам югославской внешнеполитической позиции отнюдь не определяли общую советскую оценку положения в Югославии и политики югославского руководства, а наоборот, в целом эта оценка была чрезвычайно высокой. И сама критика в адрес Белграда была очень умеренной в сравнении с куда более жесткими характеристиками ряда других восточноевропейских компартий¹⁹. Но если сравнительный анализ сделанных в записках оценок свидетельствует об отсутствии какого-либо особенно критического отношения к политике Белграда, то одно замечание по адресу югославского руководства было особым. Оно касалось вопроса, о котором не было и речи применительно к остальным странам советского блока: стремления одного из восточноевропейских коммунистических режимов играть руководящую роль по отношению к некоторым другим компартиям и «народным демократиям». Такое стремление противоречило отстаивавшейся Кремлем иерархической модели «лагеря» с одним центром в Москве.

В советских верхах были очень чувствительны ко всему, в чем усматривали опасность нарушения этой иерархии. Как раз накануне того, как были составлены названные выше записки, Сталин остро отреагировал на появившееся вопреки советскому запрету заявление правительств Болгарии и Югославии от 1 августа 1947 г. о том, что они подготовили и согласовали, т. е. фактически парафировали, договор о дружбе, сотрудничестве и взаимопомощи. Москва, которую Тито через посла СССР, а коммунистический руководитель Болгарии Георгий Димитров телеграммой Сталину уведомили в начале июля о намерении подписать договор²⁰, считала необходимым подождать с этим до мирного договора с Болгарией. И хотя мирный договор был подписан в феврале 1947 г., он еще не был ратифицирован. Поэтому Сталин 5 июля ответил Димитрову, что подписание болгаро-югославского договора следует отложить до вступления мирного договора в силу²¹.

Однако Димитров, считавший, что болгаро-югославский договор можно подписать, не дожидаясь ратификации мирного договора, и Тито, согласившийся с ним²², сочли тем не менее возможным парафировать договор и объявить об этом. Такой шаг означал нарушение указания Сталина. 12 августа он в идентичных посланиях, адресованных Тито и Димитрову, резко осудил их акцию²³.

Этого оказалось достаточно, чтобы те дисциплинированно приняли критику и действовали дальше в вопросе о болгарско-югославском договоре в соответствии со сталинскими директивами²⁴. Тем самым инцидент, сохранявшийся всеми тремя сторонами в тайне, был как будто исчерпан. Во всяком случае, в упомянутых выше записках, составленных в Отделе внешней политики ЦК ВКП (б) в августе 1947 г., он не фигурировал.

Что же касалось тех критических замечаний по поводу Югославии, которые содержались в записках, то до начала 1948 г. был только один случай продолжения такой критики, когда, имея в виду претензии Белграда к Москве в связи с триестским вопросом, в одном из проектов доклада А.А. Жданова, готовившегося для учредительного совещания Коминформа, говорилось о югославских «ошибках слева». Однако при доработке доклада это было вычеркнуто и в окончательный его вариант, зачитанный на совещании, не вошло²⁵.

Позиция югославских делегатов на самом совещании в Шклярской Порембе (Польша), где был учрежден Коминформ, характеризовалась в сообщениях делегатов от ВКП (б), членов Политбюро А.А. Жданова и Г.М. Маленкова Сталину самым положительным образом²⁶. Очень позитивно югославская политика оценивалась и после совещания – как в публичной советской пропаганде, в частности в установочных статьях в журнале «Большевик» в конце 1947 г.²⁷, так и в записках, составленных в отделе внешней политики ЦК ВКП (б) в октябре 1947 г. и в январе 1948 г.²⁸ Причем в этих записках, в отличие от той, что была написана в августе 1947 г., вообще отсутствовала критика.

Исследованные до сих пор архивные документы не содержат и данных о какой-либо видимой реакции Москвы на донесения советского посольства в Белграде, в которых югославская сторона обвинялась в «местном национализме», «национальной ограниченности». Подобные донесения, в которых в качестве доказательства говорилось о переоценке югославами значения и опыта собственной вооруженной борьбы 1941–1945 гг. и недооценке советского военного опыта, роли СССР в освобождении Югославии от оккупации, поступали от посольства и раньше²⁹. Но осенью 1947 – в январе 1948 г. данного рода информация заметно ужесточилась. В частности такие обвинения посол А.И. Лаврентьев выдвинул в отношении самого Тито в связи с его докладом на II съезде Народного фронта Югославии 27 сентября 1947 г.³⁰ Эта линия была продолжена в донесениях, которые Лаврентьев и советский военный атташе в Белграде генерал-майор Г.С. Сидорович направили в первой декаде января 1948 г. в Москву по поводу ряда выступлений Тито и ведущих югославских военных деятелей в конце декабря 1947 г. На сей раз в оценках, исходивших от посольства, говорилось даже о непонимании югославами «существа марксизма-ленинизма», отсутствии четкой идейно-политической ориентации, а действительно имевший место «вождизм» Тито противопоставлялся Лаврентьевым «законной» харизме Сталина³¹.

Мы уже имели случай ставить вопрос о том, чем были вызваны столь резкие сообщения Лаврентьева и Сидоровича и являлись ли они результатом их собственной инициативы или поощрялись, а то и прямо инспирировались кем-то в Москве³². Но изученные до сих пор архивные материалы не содержат на сей счет никаких данных. Из материалов видно лишь, что после получения в Москве шифровки Лаврентьева по поводу доклада, сделанного Тито на съезде Народного фронта, заведующий Отделом балканских стран МИД СССР А.А. Лаврищев 8 октября в докладной записке Молотову указал на тенденциозный характер утверждения посла, их несоответствие реальному содержанию того, что сказал Тито³³.

Между тем югославская обеспокоенность установлением непосредственных советско-албанских связей, возраставшая после визита в Москву в июле 1947 г. главы компартии (КПА) и правительства Албании Энвера Ходжи и следующего за ним по рангу в албанском руководстве Кочи Дзодзе, серьезно усиливалась сведениями о том, что влиятельный член Политбюро ЦК КПА, министр экономики Н. Спиру, обвиненный Белградом в ноябре 1947 г. в саботаже экономического сотрудничества с Югославией, поддерживал особые контакты с советскими представителями в Тиране. И хотя Спиру, не дожидаясь рассмотрения обвинений против него в Политбюро ЦК КПА, покончил с собой, югославы в начале декабря через посла в Москве В. Поповича подняли этот вопрос перед советским руководством. Они пытались получить согласие на отзыв советских специалистов из Албании и на меры по усилению там преимущественной роли Югославии³⁴.

В ответ Сталин предложил югославам прислать в Москву Джиласа или другого «ответственного товарища», «наиболее осведомленного о положении в Албании»³⁵. В середине января 1948 г. Джиласу на встрече со Сталиным, Молотовым и Ждановым было выражено советское согласие на то, чтобы развитие Албании было полностью связано с Югославией, вплоть до объединения, а деятельность советских военных и экономических советников в Албании согласовывалась с югославами. Но, как и на встрече с Тито в мае 1946 г., Сталин заявил о необходимости не спешить с формальным объединением Албании с Югославией, а подождать подходящего момента³⁶. Изученные пока архивные документы не дают ответа на вопрос, отражало ли это в обоих случаях его действительные намерения или было тактической игрой с югославами.

Но 19 января, получив из Москвы сообщение Джиласа о советской позиции, Тито направил Ходже предложение предоставить в южной Албании базу для ввода югославской дивизии, сославшись на сведения об опасности греческого вторжения в Албанию при поддержке «англо-американцев». Ходжа ответил положительно³⁷. Согласно Джиласу, на самом деле Тито хотел вводом войск упрочить позиции Югославии в Албании³⁸. Так или нет, но Тито принял решение без консультации с Москвой и не уведомил ее о своем обращении к Ходже.

Из документов, опубликованных в послесоветские годы, известно, что Москва, узнав об этом, резко осудила такое поведение югославского руководства и заявила о «серьезных разногласиях» с ним «в понимании отношений между нашими странами». Тито в духе иерархической дисциплины признал «ошибку» и отказался от ввода войск в Албанию, но Кремль не удовлетворился и потребовал приезда «ответственных представителей югославского правительства» в Москву для обсуждения «разногласий»³⁹.

Острота советской реакции серьезно усилилась, очевидно, после одновременного заявления Димитрова журналистам 17 января 1948 г. о будущей федерации восточноевропейских стран, которое тоже не было санкционировано Москвой. Хотя в ответ на резкую советскую критику Димитров сразу выразил публично согласие с ней⁴⁰ и поспешил специально заверить советское руководство и лично Сталина в своем полном послушании⁴¹, это не удовлетворило Кремль⁴². И болгары были тоже вызваны в Москву одновременно с югославами.

10 февраля 1948 г на совещании у Сталина (присутствовали также Молотов, Жданов, Маленков, секретарь ЦК ВКП (б) М.А. Суслов, а также замминистра иностранных дел В.А. Зорин) с болгарской и югославской делегациями, которые возглавлялись, соответственно, Димитровым и Карделем, последовала жесткая проработка советским руководством болгар и югославов за несанкционированные Москвой объявление о болгаро-югославском договоре в августе 1947 г., заявление Димитрова о федерации в Восточной Европе и за попытку ввода югославской дивизии в Албанию. Критика этих действий аргументировалась их ошибочностью с точки зрения напряженных отношений с Западом, но основной пафос критики состоял в недопустимости такого рода шагов без ведома Кремля. Югославская и болгарская делегации признали в целом «ошибки»⁴³. Результатом совещания стало подписание 11 февраля, по советскому предложению, протоколов с обязательством о консультациях по международным вопросам между СССР и Югославией и между СССР и Болгарией⁴⁴.

На этом совещании Сталин решительно подтвердил запрет на размещение югославских войск в Албании. Он прозрачно намекнул на свое подозрение, что «югославы боятся русских в Албании и из-за этого торопятся ввести туда войска». С одной стороны, вновь предостерегая против поспешности в вопросе объединения Албании с Югославией, а с другой – резко раскритиковав высказанную Димитровым идею о будущей федерации всех восточноевропейских стран, Сталин неожиданно высказался о возможности создания в этом регионе трех федераций – польско-чехословацкой, румыно-венгерской и югославо-болгаро-албанской. Но относительно первых двух он не упоминал никаких сроков и в качестве ближайшей задачи назвал лишь образование третьей. Причем настаивал, чтобы безотлагательно начинать с федерирования Югославии и Болгарии, к которым затем присоединилась бы и Албания. Практически этот замысел оказывался противовесом, во-первых, идее Димитрова об общей восточноевропейской федерации, во-вторых, столь желательному для Белграда объединению Албании с Югославией. Последнее не только опять откладывалось на потом, но и вообще заменялось: Югославия вместо фактического поглощения Албании сама оказывалась лишь одним из трех членов предлагаемой Сталиным федерации.

На заседании Политбюро ЦК КПЮ 19 февраля, где отчитывалась вернувшаяся из Москвы югославская делегация, было решено не соглашаться на федерацию с Болгарией. Это было подтверждено на расширенном заседании политбюро 1 марта, где формулировался вывод, что из-за особого советского влияния в Болгарии федерация с ней может стать средством нежелательного контроля и над Югославией. На том же заседании был подтвержден курс на дальнейшее отстаивание преимущественных позиций Югославии в Албании⁴⁵. В конце февраля – начале марта под воздействием Белграда албанское руководство, не знавшее о московской встрече 10 февраля, поставило перед СССР опять вопрос о необходимости ввода югославских войск в Албанию из-за греческой опасности, а югославы стали склонять Тирану, чтобы та выступила и с предложением об объединении Албании с Югославией⁴⁶.

Кроме того на состоявшейся 21 февраля в Белграде встрече Тито, Карделя и Джиласа с генеральным секретарем компартии Греции Н. Захариадисом и членом Политбюро, секретарем ЦК КПГ Я. Иоаннидисом югославы, хотя и известили собеседников о мнении Сталина в пользу прекращения партизанской борьбы в Греции, тем не менее вопреки ему согласились, как свидетельствует запись беседы, на уговоры со стороны руководителей КПГ о необходимости продолжить партизанское движение и оказание ему помощи из Югославии⁴⁷. Разумеется, согласие было вызвано тем, что это совпадало с позицией самого югославского руководства.

Таким образом, Белград, до того, как правило, подчинявшийся иерархии отношений внутри «социалистического лагеря», на сей раз, исходя из своих конкретных интересов, стал действовать вопреки советским указаниям. Это сочеталось со сделанным на расширенном заседании Политбюро ЦК КПЮ 1 марта более общим выводом о том, что СССР не хочет считаться с интересами Югославии, как и других «народных демократий», стремится навязать им свои устремления, оказывает давление. В качестве примера такого давления расценивалось в частности то, что с конца января – начала февраля 1948 г. советской стороной, вопреки первоначальным обещаниям, стало тормозиться решение вопросов о новых советских поставках вооружений для югославской армии и о дальнейшем развитии торгово-экономического сотрудничества. На заседании было решено ориентироваться в развитии экономики и укреплении армии на собственные силы⁴⁸.

Член Политбюро ЦК КПЮ, министр финансов Сретен Жуйович, и прежде не раз сообщавший послу СССР о происходившем на заседаниях политбюро⁴⁹, подробно информировал Лаврентьева о заседании 1 марта (на заседании 19 февраля он не был), а тот сразу же послал донесение в Москву⁵⁰. Для Кремля югославская позиция представляла собой недопустимый вызов советскому господству в «социалистическом лагере». В шифровке, направленной 7 марта Лаврентьеву, Молотов поручал передать Жуйовичу благодарность ЦК ВКП (б) за разоблачение, как формулировалось в телеграмме, «мнимых друзей Советского Союза из югославского ЦК»⁵¹.

В югославской историографии и мемуаристике 1950-1980-х годов дело рисовалось так, что уже сразу после совещания 10 февраля 1948 г. его югославские участники почувствовали резкую отчужденность, если не враждебность, с советской стороны, а Молотов при подписании 11 февраля советско-югославского протокола о взаимных консультациях был нарочито груб с Карделем, так что тот даже не мог побеседовать с ним⁵². Таким изображением создавалось впечатление, что в советских верхах еще тогда запрограммировали конфликт с Белградом. Но из архивных документов выясняется, что, наоборот, 11 февраля между Карделем и Молотовым была беседа, во время которой, помимо вопросов экономического и военного сотрудничества, югославский представитель сообщил о желании Тито приехать в марте или апреле в Москву, чтобы устранить недоразумения, возникшие в связи с Албанией. 13 февраля, встретившись с Карделем вновь (об этом югославы вообще не упоминали), Молотов сказал о положительном отношении Сталина к приезду Тито, а также о том, что рассмотрение вопросов военноэкономического сотрудничества, в которых были заинтересованы югославы, будет продолжено⁵³.

Обращает на себя внимание и другое. 23 февраля в Белграде, беседуя с Лаврентьевым, Джилас выразил недоумение, почему в СССР не издан доклад Тито на II съезде Народного фронта Югославии. И спросил, не вызвано ли это советским несогласием с некоторыми положениями доклада⁵⁴? Возможно, югославы что-то узнали о донесении советского посла по поводу этого доклада. Получив телеграмму Лаврентьева о вопросе, который был задан Джиласом, Отдел балканских стран МИД СССР с санкции заместителя министра Зорина, участника совещания 10 февраля, обратился в начале марта в Госполитиздат с предложением срочно включить упомянутый доклад Тито в сборник его статей и речей, который тогда готовился в переводе на русский язык к печати⁵⁵. Все это должно свидетельствовать, скорее, о том, что Москва, стремившаяся добиться от Белграда подчинения своим требованиям, не была тем не менее запрограммирована на конфликт с Тито.

Но поступившая от Лаврентьева информация Жуйовича резко меняла ситуацию. А 9 марта Лаврентьев телеграфировал в Москву о новом «криминале»: вопреки существовавшей до того практике, в Экономическом совете Югославии отказались давать советскому торгпреду служебные данные об экономике страны⁵⁶. Согласно последующим югославским объяснениям, торгпреду не отказали, а лишь адресовали выше – в ЦК КПЮ или правительство⁵⁷. В сообщении посла об этом не упоминалось, а делался вывод, что отказ «отражает изменения» в отношении югославских руководителей к СССР⁵⁸.

Лаврентьева вызвали в Москву⁵⁹, где 12 марта он докладывал на заседании у Сталина, в котором участвовало почти все Политбюро ЦК ВКП(б)⁶⁰. Состав участников свидетельствовал о чрезвычайном значении, которое придавал Кремль возникшей ситуации. Судя по упомянутой выше телеграмме Молотова Лаврентьеву 7 марта, к тому времени советское руководство уже склонилось к жестко негативной оценке позиции Белграда. Очевидно, в прямой связи с этим было и резкое усиление критики в материалах Отдела внешней политики ЦК ВКП(б) по поводу югославской линии в Албании. Если посланная отделом Сталину и его ближайшему окружению 15 января 1948 г. записка, излагавшая сведения, полученные от направленного перед тем в Албанию референта отдела П.И. Манчха, была подчеркнуто информативна и лишена явно выраженных оценок, то отправленная наверх 10 марта новая записка со сходной информацией того же Манчха уже крайне отрицательно характеризовала югославскую политику⁶¹.

Однако, как видно, на заседании у Сталина 12 марта было решено пока воздержаться от резких шагов в отношении руководства Югославии. Показателем такого решения была адресованная Тито телеграмма Молотова от 13 марта, в которой давался ответ на выраженные Карделем и Тито Лаврентьеву в конце февраля – начале марта претензии, касавшиеся в основном упомянутого выше торможения советской стороной решения вопросов военного и экономического сотрудничества, а также двусмысленных высказываний советского поверенного в делах в Албании о Тито⁶². В телеграмме опровергались обеспокоившие югославов сведения о высказываниях советского дипломата в Тиране и выражалась как будто готовность СССР приступить к решению экономических и военных вопросов⁶³.

Получив телеграмму, Тито написал датированное 18 марта письмо Молотову, в котором предложил как можно скорее продолжить переговоры по вопросам экономического и военного сотрудничества⁶⁴. Однако то ли телеграмма Молотова от 13 марта была всего лишь краткой тактической паузой перед советским ударом, то ли за эти дни в Кремле решили больше не ждать, но Тито еще не успел отправить свое письмо, как советское посольство вручило ему новую телеграмму Молотова, датированную 18 марта. В ней говорилось, что югославский отказ предоставить советским представителям запрашиваемую ими информацию об экономике Югославии правительство СССР рассматривает «как акт недоверия к советским работникам в Югославии и как проявление недружелюбия в отношении СССР», а потому немедленно отзывает всех советских гражданских специалистов, работавших в Югославии. Одновременно Тито был уведомлен и о немедленном отзыве из Югославии всех советских военных советников и инструкторов⁶⁵.

В тот же день, 18 марта, Отдел внешней политики ЦК ВКП(б) представил Суслову подготовленную по заданию руководства обширную записку «Об антимарксистских установках руководителей компартии Югославии в вопросах внешней и внутренней политики». В ней югославские лидеры обвинялись в том, что при определении практических задач и перспектив развития они «игнорируют марксистско-ленинскую теорию и не пользуются ею как руководством к действию»; проявляют «неправильное, недоброжелательное отношение» к СССР и ВКП(б) – «испытанному и признанному руководителю всех прогрессивных антиимпериалистических сил мира»; недооценивают трудности строительства социализма в Югославии, в частности возможности роста кулачества, из-за чего допускают «оппортунизм в политике по отношению к кулаку»; проводят, «по существу, ликвидаторскую политику» в организационном построении КПЮ, «растворение партии в Народном фронте»; «опьяненные успехами в деле укрепления народно-демократического государства и создания предпосылок для социалистического строительства… переоценивают свои достижения и допускают элементы авантюризма в оценке своих дальнейших перспектив и в проведении внешней политики, претендуя на руководящую роль на Балканах и в придунайских странах»⁶⁶.

Частично в этих обвинениях использовалось то, что содержалось в упоминавшихся выше донесениях Лаврентьева и Сидоровича, частично – крайне ужесточались критические замечания, извлеченные из августовской записки 1947 г. Но в целом утверждения об «антимарксистских установках», особенно во внутренней политике югославского руководства, содержавшиеся в записке от 18 марта, решительно противоречили прежним оценкам, которые были даны как в записке от августа 1947 г., так и в отмечавшихся нами записках, составленных в октябре 1947 г. и в январе 1948 г. О подавляющем большинстве обвинений не было раньше и речи. А то, что в записке от 18 марта инкриминировалось югославскому руководству как «растворение партии в Народном фронте», объяснялось, как мы помним, в августовской записке 1947 г. лишь «своеобразной тактической линией» и никакой критике не подвергалось. Наряду с отзывом из Югославии гражданских и военных специалистов, подготовка записки от 18 марта свидетельствовала о принятом в Кремле решении прибегнуть к радикальным мерам для пресечения белградской «крамолы», в том числе употребив испытанный прием – сфабрикованные политико-идеологические обвинения.

Заготовка, сделанная в записке от 18 марта, была пущена в ход не сразу – в Кремле ждали реакции Белграда на отзыв советских специалистов. В ответе на телеграмму Молотова относительно отзыва, написанном 20 марта, Тито не проявил никаких признаков покаяния, а отвел обвинения в недружелюбии к СССР и, как равный с Москвой, высказался за устранение всего, что мешает дружественным отношениям между двумя странами⁶⁷. Хотя 25 марта Кардель просил Лаврентьева об оставлении в Югославии хотя бы части гражданских специалистов⁶⁸, из ответа Тито, полученного Молотовым 24 марта от югославского посла в СССР Поповича, было очевидно, что первый советский удар не заставил югославское руководство сдаться, признав себя виновным. А только последнее, как видно из беседы Молотова с Поповичем, устраивало Кремль⁶⁹.

И тогда был нанесен следующий удар: 27 марта на имя Тито и ЦК КПЮ было направлено письмо, составленное на основе записки от 18 марта и подписанное от имени ЦК ВКП(б) Сталиным и Молотовым. В нем югославскому руководству инкриминировались антисоветская линия, оппортунистические ошибки, ревизия важнейших положений марксизма-ленинизма⁷⁰. В сущности, Белграду объявлялась, хотя пока и скрытно от внешнего мира, острая политико-идеологическая борьба. Характерно, что, когда 31 марта в Кремле рассматривался вопрос о присуждении Сталинских премий, Сталин счел невозможным отметить премией книгу стихов известного поэта Николая Тихонова, занимавшего привилегированное положение, только из-за ее югославской тематики⁷¹.

Белград, поставленный перед выбором между полной сдачей на милость или немилость кремлевского властителя и решительной защитой своих позиций, отверг обвинения и сам предъявил советской стороне счет за действия, направленные против Югославии. Это было сделано в ответном письме Сталину и Молотову от 13 апреля, которое подписали от имени ЦК КПЮ Тито и Кардель и которое утвердил пленум ЦК КПЮ, состоявшийся 12–13 апреля⁷². Результатом стало дальнейшее усиление враждебности Москвы. 23 апреля через Лаврентьева правительство Югославии было уведомлено о разрыве советской стороной двустороннего протокола о консультациях от 11 февраля 1948 г. В качестве формального повода было использовано то обстоятельство, что месяцем раньше в ответ на публичное выступление США, Англии и Франции за пересмотр мирного договора с Италией в отношении Триеста югославское правительство заявило о своей позиции по этому вопросу, не проконсультировавшись предварительно с Москвой⁷³. Хотя югославы пошли на то, чтобы частично согласиться с изъяном в своих действиях в этом случае, тем не менее их обращения к СССР с предложением не разрывать протокол остались безрезультатными⁷⁴.

24 апреля было оформлено решение Политбюро ЦК ВКП(б), предписывавшее задержать отправку в Югославию технического имущества, которое предназначалось в качестве взноса СССР в совместные акционерные советско-югославские авиационное и пароходное общества, и отменить посылку советских специалистов для работы по строительству судоремонтного завода пароходного общества⁷⁵. Параллельно шло еще большее ужесточение политико-идеологических обвинений: это было сделано в письмах за подписями Сталина и Молотова в адрес ЦК КПЮ от 4 и 22 мая. Югославским руководителям приписывался уже отход от марксизма-ленинизма, переход к национализму, их позиция зачислялась в один ряд со взглядами Бернштейна, меньшевиков, Бухарина, делались сравнения с Троцким⁷⁶.

В этой секретной переписке советская сторона ни словом не упоминала, однако, о претензиях к югославскому руководству по части балканской политики Белграда, т. е. об основных непосредственных причинах, вызвавших кризис в советско-югославских отношениях. А общие политико-идеологические обвинения в оппортунизме и отходе от марксизма-ленинизма не соответствовали реалиям ни внутренней, ни внешней политики коммунистического режима Югославии. Действительности отвечало лишь то, что говорилось в советских письмах об антидемократических порядках внутри КПЮ и о полусекретном характере ее деятельности. Но заботой Кремля была, конечно, отнюдь не демократия в КПЮ, и это обвинение призвано было лишь подкрепить общую атаку на югославское руководство.

В Москве, начиная эту атаку, рассчитывали, помимо прочего, на перспективу использования, во-первых, советского влияния в самой КПЮ, в том числе и среди ее видных деятелей, во-вторых, – давления с помощью Коминформа.

Первое было, в частности, связано с позицией упоминавшегося выше Жуйовича, поддерживавшего негласную связь с посольством СССР в Белграде и обсуждавшего с советскими дипломатами возможности шагов, направленных против линии Тито и его ближайшего окружения⁷⁷. Но открытое выступление, на которое решился Жуйович на пленуме ЦК КПЮ 12–13 апреля, не дало никаких результатов, он остался в одиночестве и был исключен из ЦК⁷⁸. Позже его исключили из партии и 7 мая арестовали. Вопрос об аресте Жуйовича, а также другого видного деятеля КПЮ А. Хебранга, которого Тито обвинил заодно с Жуйовичем (судя по ряду данных, безосновательно), стал в июне 1948 г. накануне второго совещания Коминформа, предметом особенно острой переписки между советским и югославским руководством⁷⁹. Однако до совещания Коминформа никаких других выступлений внутри КПЮ против позиции югославской верхушки во главе с Тито организовать не удалось.

Что же касалось Коминформа, то он был задействован сразу: свое первое письмо от 27 марта советская сторона, не уведомляя об этом Белград, тут же разослала лидерам восточноевропейских компартий, входивших в Коминформ⁸⁰. Они должны были последовать за Москвой и присоединиться к осуждению югославов. А этим, с одной стороны, усиливалось политическое давление на югославское руководство, с другой – возникал серьезный дополнительный инструмент воздействия на самих коммунистических деятелей остальных стран Восточной Европы, положение в которых также тревожило Кремль.

Почти параллельно с подготовкой записки о КПЮ от 18 марта в Отделе внешней политики ЦК ВКП (б) готовились по заданию во многом аналогичные материалы относительно компартий Польши (ППР), Чехословакии (КПЧ), а также Венгрии (КПВ). 5 апреля Суслову были представлены записки «Об антимарксистских идеологических установках руководства ППР»⁸¹ и «О некоторых ошибках коммунистической партии Чехословакии»⁸². Они писались в марте: один из вариантов записки о ППР, предшествовавший окончательному, датирован 24 марта⁸³. В марте же в отделе была составлена и записка «О националистических ошибках руководства Венгерской компартии и буржуазном влиянии в венгерской коммунистической печати»⁸⁴.

Но обвинениям в отношении руководителей ППР, КПЧ и КПВ не был дан тогда дальнейший ход. Очевидно, заготовки были сделаны прежде всего на случай, если те вдруг не захотят присоединиться к атаке на Белград. А такого рода подозрения в их адрес не были абсолютно беспочвенными. Из архивных документов видно, что, получив копии советского письма югославам от 27 марта, большинство лидеров восточноевропейских компартий-членов Коминформа не торопились реагировать на него так, как нужно было Кремлю.

Политбюро ЦК Болгарской рабочей партии (коммунисты), хотя и приняло 6 апреля решение о солидарности с советской позицией, не сочло, однако, необходимым посылать его в Москву, а вместо этого лидер БРП (к) Димитров, который должен был полторы недели спустя отправиться во главе правительственной делегации с официальным визитом в Чехословакию и в связи с этим проезжать через Югославию, выразил желание задержаться на обратном пути в Белграде для переговоров⁸⁵. Руководители же польской, румынской и чехословацкой партий сначала вообще не посчитали нужным принимать решения по поводу советского письма. Объясняя немного позже такое поведение, например, председатель ЦК КПЧ К. Готвальд в беседе с референтом Отдела внешней политики ЦК ВКП (б) А.И. Антиповым 17 апреля 1948 г. оправдывался тем, что руководство КПЧ сразу же целиком поддержало советскую точку зрения, но не думало, что по такому случаю требуется какое-то специальное решение⁸⁶.

Из пяти восточноевропейских партий-участниц Коминформа, лидерам которых советское руководство разослало копии письма от 27 марта, лишь венгры сразу же отреагировали так, как хотела Москва. Хотя до того, как разразился советско-югославский конфликт, верхушка КПВ особенно восхваляла югославский опыт и часто ездила в Белград за консультациями⁸⁷, Политбюро партии, получив советское письмо, развернулось на 180 градусов. Уже 8 апреля руководство венгерских коммунистов приняло решение с резким осуждением югославов и поспешило отправить его в ЦК ВКП (б), специально указав, что советская сторона может сообщить его другим компартиям, получившим копии упомянутого письма. Венгерский документ был немедленно переслан из ЦК ВКП (б) не только в Белград, являвшийся главной целью давления, но и другим компартиям, о которых шла речь⁸⁸.

Только получив подобное напоминание, те последовали венгерскому примеру. Готвальд, как только 17 апреля копия решения венгров была ему вручена упомянутым выше Антиповым, тут же заявил, что в ближайшие дни президиум ЦК КПЧ обсудит этот вопрос. Так и было сделано 19 апреля, когда было принято решение, направленное в Москву 23 апреля⁸⁹.18 апреля Димитров направил в ЦК ВКП (б) резолюцию болгарского Политбюро от 6 апреля, на следующий день, 19 апреля, Гомулка послал решение, принятое Политбюро ЦК ППР, а 22 апреля постановление по поводу советских претензий к югославскому руководству было принято на заседании членов Политбюро ЦК Румынской рабочей партии (РРП) и отправлено в Москву. Во всех упомянутых документах выражалось осуждение лидеров КПЮ и заявлялось о поддержке советской позиции. Москва пересылала эти резолюции в ЦК КПЮ⁹⁰.

Обеспечив подключение восточноевропейских членов Коминформа, советское руководство в письме от 4 мая за подписями Сталина и Молотова, адресованном в ЦК КПЮ, заявило, что предлагает вопрос о «советско-югославских разногласиях» рассмотреть «на ближайшем заседании Информбюро». Но 17 мая в ответном письме, подписанном Тито и Карделем, югославы, еще прежде предлагавшие прислать представителей ЦК ВКП (б) в Белград для рассмотрения возникшего конфликта на месте, сообщили об отказе обсуждать проблему на заседании Коминформа, поскольку другие партии-члены Информбюро уже заранее заняли антиюгославскую позицию лишь на основании советских обвинений⁹¹.

Тем не менее 18 мая на имя Тито было отправлено новое письмо, на сей раз за подписью Суслова, с предложением ЦК ВКП (б) «созвать в первой половине июня, примерно 8-10 июня, Информбюро девяти компартий для обсуждения вопроса о положении в компартии Югославии». Проведение заседания намечалось «в одной из южных областей Украины». Такие же письма, текст которых был составлен Ждановым, Москва разослала руководителям других партий Коминформа⁹². К тому времени согласие с советскими обвинениями лидеров КПЮ выразили и западноевропейские члены Коминформа: соответствующие решения были приняты в конце апреля – первой половине мая руководящими органами компартий Франции и Италии⁹³.

20 мая Тито в ответе Суслову подтвердил отказ КПЮ от обсуждения возникшего конфликта Коминформом. Но в письме от 22 мая за подписями Сталина и Молотова ЦК КПЮ был уведомлен о том, что «ЦК ВКП (б) настаивает на обсуждении вопроса о положении в югославской компартии на ближайшем заседании Информбюро», которое переносится «на вторую половину июня». Подчеркивалось, что обсуждение должно быть «вне зависимости от того, явятся или не явятся представители ЦК КПЮ», а «отказ от явки на Информбюро означает, что ЦК КПЮ стал на путь откола от единого социалистического фронта народных демократий с Советским Союзом», на путь «измены делу международной солидарности трудящихся»⁹⁴.

Руководители всех других партий Коминформа согласились с советским предложением⁹⁵. Упоминавшаяся не раз в историографии попытка польского коммунистического лидера Владислава Гомулки «посредничать» между Москвой и Белградом, предпринятая в конце мая, на самом деле свелась к тому, что он обратился 25 мая к ЦК КПЮ, доказывая необходимость югославского участия в предстоявшем совещании Коминформа. При этом Гомулка предварительно, 7 мая, обратился к Жданову, стремясь выяснить, считает ли советская сторона целесообразной такую попытку, а затем и информировал ЦК ВКП (б) о своей переписке с Белградом. Тито отверг позицию Гомулки⁹⁶.

В историографии упоминалось и о попытке посредничества руководителя восточногерманских коммунистов Вильгельма Пика. В архиве лишь сохранилось письмо, которое он послал Тито 8 июня. В нем предлагалось встретиться в Софии, где Пик намеревался быть 17–18 июня во время 66-летия Димитрова. В письме говорилось, что Пик «охотно бы побеседовал» с Тито, но не было ни слова о возможных темах бесед⁹⁷. Тито в Софию не поехал.

Еще раньше, 6 мая, Политбюро ЦК БРП(к) решило, чтобы Димитров «обратился с личным письмом к Тито и подчеркнул ему опасность пути, по которому пошло руководство югославской компартии»⁹⁸. А 16 мая глава РРП Георге Георгиу-Деж в беседе с югославским послом Радоней Голубовичем говорил, что если югославы не примут участия в совещании Коминформа, это приведет к дальнейшим осложнениям между КПЮ и другими компартиями и будет «на пользу врагу». Он советовал югославскому руководству признать хотя бы часть «ошибок» и послать делегацию во главе с Тито в Москву, чтобы в прямых переговорах с ЦК ВКП(б) урегулировать отношения и прекратить конфликт⁹⁹. В имеющихся документах нет сведений, действовал ли Георгиу-Деж на свой страх и риск или по договоренности с Кремлем. Согласно некоторым донесениям, поступавшим в Белград от югославского посольства и военного атташе в Москве и от представителя ЦК КПЮ, который в первые послевоенные годы был аккредитирован при ЦК ВКП(б), с советской стороны в конце мая – начале июня делались туманные намеки, что урегулирование конфликта возможно при хотя бы частичном признании Белградом некоторых «ошибок»¹⁰⁰.

Но югославское руководство не считало возможным пойти по такому пути. 21 мая в беседе с заместителем заведующего Отделом внешней политики ЦК ВКП(б) В.В. Мошетовым, который привез упомянутое выше письмо за подписью Суслова от 18 мая, Тито сказал, что югославы могли бы обсудить вопрос о некоторых возможных ошибках с советскими представителями конфиденциально, но поскольку Москва сделала этот вопрос достоянием других компартий – членов Коминформа, всякое обсуждение становится неприемлемым. Как доложил Мошетов Суслову, Тито предложил вообще оставить всю возникшую проблему открытой, не предпринимая никаких дальнейших шагов, а вернуться к этому вновь тогда, когда все «немного уляжется»¹⁰¹.

Возможно, сведения, сообщенные Мошетовым, явились фактором, повлиявшим на то, что советское руководство почти месяц спустя после упомянутого выше запроса Гомулки Жданову относительно целесообразности встречи представителей ППР с югославами высказалось по этому поводу отрицательно. Во всяком случае в шифротелеграмме, посланной Гомулке Ждановым 3 июня, выражалось мнение, что польская попытка встретиться с югославским руководством, чтобы убедить последнее отказаться от решения не участвовать в совещании Коминформа, не увенчается успехом в силу «антипартийной позиции» югославов¹⁰². Это было достаточно ясной директивой Кремля о нежелательности дальнейших попыток уговорить Белград послать представителей КПЮ на предстоявшее совещание Коминформа.

К тому времени в Москве уже полным ходом шла работа над документами совещания. В частности, еще со второй половины апреля и затем в течение мая 1948 г. по указанию советского руководства, в том числе по личному поручению Молотова, тщательно просматривалась архивная документация Коминтерна, связанная с деятельностью Тито и в целом КПЮ в 1930-е годы. Со многих материалов снимались копии и направлялись в Отдел внешней политики ЦК ВКП(б)¹⁰³. Как видно, усиленно искался компромат на Тито и других югославских деятелей. Некоторые сведения, значительно препарированные, были затем использованы при написании доклада Жданова, с которым он должен был выступить на совещании Коминформа¹⁰⁴.

По крайней мере к началу июня в аппарате ЦК ВКП(б) под руководством Жданова был подготовлен проект резолюции Информбюро «О положении в Коммунистической партии Югославии», а к середине июня – проект доклада под тем же названием, представленные Сталину и дорабатывавшиеся по его указаниям¹⁰⁵. В этих проектах достаточно четко была обозначена линия на разрыв и прямую борьбу с югославским руководством. Решением политбюро ЦК ВКП(б) от 11 июня было отменено даже такое весьма далекое от текущей политики мероприятие в сфере советско-югославских контактов, как поездка в Югославию делегации советских архитекторов¹⁰⁶.

Судя по всему, окончательные решения по поводу характера и результатов предстоявшего совещания Коминформа были приняты в Кремле 16 июня: вечером этого дня состоялось заседание «девятки» (Сталин плюс восемь наиболее влиятельных членов Политбюро) с участием Суслова¹⁰⁷. Тем же числом датировано постановление Политбюро делегировать на совещание Информбюро в качестве представителей ЦК ВКП(б) Жданова, Маленкова и Суслова¹⁰⁸. К тому времени Москва уже достаточно проверила готовность лидеров других партий Коминформа твердо следовать за ней в «югославском деле». В частности, наглядная проверка такого рода была произведена за неделю до совещания Коминформа, когда состоялась его своеобразная репетиция: заседание коллегии редакторов газеты Информбюро «За прочный мир, за народную демократию!» Оно было проведено в Белграде, который пока еще оставался местом пребывания Информбюро и редакции газеты.

На заседании, созванном 12 июня, редакторы от всех компартий, входивших в Информбюро, высказались в духе осуждения югославов. В принятой резолюции коллегии редакторов, текст которой исходил от советской стороны, заявлялось, что «антисоветская и антимарксистская политика ЦК КПЮ достойна того, чтобы она подверглась не косвенной, а прямой критике». Редакторы были уведомлены, что предложенная резолюция сформулирована Сталиным¹⁰⁹.

Открытое столкновение. Совещание Информбюро компартий, посвященное «югославскому вопросу» проходило недалеко от Бухареста 19–23 июня 1948 г. Югославское руководство не прислало на него своих представителей, аргументируя это предвзятостью выдвинутых против Белграда обвинений. Разумеется, советская сторона, наоборот, расценила югославский отказ как лишнее свидетельство обоснованности этих обвинений¹¹⁰. Впрочем, в Москве при подготовке совещания Коминформа как раз рассчитывали, что югославская сторона откажется от участия¹¹¹. И значит, были нацелены на неминуемое открытое оформление раскола.

С докладом «О положении в Коммунистической партии Югославии» выступил Жданов. В докладе содержались в основном те обвинения, которые содержались в советских письмах, направленных руководству КПЮ¹¹². В кулуарах делегация ВКП(б) распространяла версию, что в югославском руководстве имеются агенты западных спецслужб (хотя в выступлениях на совещании и в его решениях об этом речи не шло). Из участников совещания эту версию особенно подхватили Пальмиро Тольятти и один из ведущих болгарских коммунистических деятелей Трайчо Костов¹¹³. В итоге все делегации на совещании заявили о своем согласии с советскими обвинениями в адрес югославского коммунистического руководства и поддержали соответствующую резолюцию совещания, предложенную от ВКП(б)¹¹⁴.

В резолюции, опубликованной 29 июня 1948 г., руководство КПЮ обвинялось в том, что оно «за последнее время проводит в основных вопросах внешней и внутренней политики неправильную линию, представляющую отход от марксизма-ленинизма», противопоставило себя ВКП(б) и другим компартиям, входящим в Информбюро, встало «на путь откола от единого социалистического фронта против империализма, на путь измены делу международной солидарности трудящихся и перехода на позиции национализма». В резолюции утверждалось, что «ЦК КПЮ ставит себя и Югославскую компартию вне семьи братских компартий, вне единого коммунистического фронта и, следовательно, вне рядов Информбюро». В качестве основного практического вывода в резолюции перед «здоровыми силами КПЮ» выдвигалась задача «заставить своих нынешних руководителей открыто и честно признать свои ошибки и исправить их, порвать с национализмом, вернуться к интернационализму и всемерно укреплять единый социалистический фронт против империализма, или, если нынешние руководители КПЮ окажутся неспособными на это, – сменить их и выдвинуть новое интернационалистское руководство КПЮ»¹¹⁵. Это был открытый призыв к свержению Тито и его ближайшего окружения.

С обнародованием 29 июня 1948 г. резолюции Информбюро о положении в КПЮ конфликт с Белградом, до того момента развивавшийся тайно от мира, вступил в новую фазу, став публичным. И в тот же день, когда было предано гласности решение второго совещания Коминформа, югославская сторона решительно отвергла все выдвинутые против нее обвинения, квалифицировав их как необоснованные и клеветнические. Специально посвященное этому заявление немедленно созванного пленума ЦК КПЮ было тоже публичным¹¹⁶. Под тем же знаком открытого отпора коминформовской – а по существу, советской – атаке прошел в июле 1948 г. V съезд КПЮ, подтвердивший данную позицию в качестве политического курса югославского режима¹¹⁷.

В этом происходившем теперь на глазах всего мира лобовом столкновении средства массовой информации СССР, восточноевропейских «народных демократий», пресса коммунистических партий разных стран развернули широкую пропагандистскую кампанию против югославского руководства, которая превратилась в подлинную политико-идеологическую войну, чьим главным дирижером был Кремль. Набирая все большие обороты, она велась с применением всего привычного в таких случаях ее устроителям арсенала идеологической казуистики, беззастенчивых искажений, фальсификаций, прямых вымыслов. Однако на начальном этапе, особенно до сентября 1948 г., эта кампания по своей тональности и характеру обвинений в адрес коммунистических лидеров Югославии в основном не выходила за рамки определений, обозначенных в резолюции второго совещания Коминформа.

Когда вскоре после опубликования резолюции и югославского ответа на нее К. Готвальд через посла СССР в Праге М.А. Силина предложил советской стороне существенное расширение базы обвинений в адрес югославских руководителей путем публикации материалов, которые бы компрометировали их политику в области отношений с Советским Союзом, Сталин в ответном послании 14 июля 1948 г. заявил, что Москва пока против такого шага и не считает нужным «добавлять что-либо к резолюции Коминформа». Аргументируя подобную позицию, он ссылался прежде всего на то, что на данном – первом – этапе советской целью было только «изолировать югославских руководителей в глазах других компартий и разоблачить их жульнические махинации», а эта цель уже успешно достигнута. Предлагаемая же Готвальдом мера едва ли будет действенной внутри Югославии, в частности на предстоявшем тогда V съезде КПЮ, ибо у «группы Тито» пока достаточно репрессивных рычагов контроля для получения большинства на съезде, и потому все равно «нужно время» и «терпение» для того, чтобы дождаться, когда «в дальнейшем пойдет постепенное отпадение партийно-марксистских групп югославской компартии от Тито и его группы». Кроме того Сталин указывал на нежелание «вступать в дискуссию с югославскими политическими акробатами». Копии ответа Готвальду были разосланы Москвой лидерам других компартий, входивших в Информбюро¹¹⁸.

Архивные документы, которые до сих пор удалось исследовать, не содержат данных, которые позволяли бы с определенностью судить о том, насколько аргументы, приведенные Сталиным, отражали действительные мотивы такой тактики Кремля. Не исключено, что на самом деле причиной было просто опасение Москвы, как бы переход от общих обвинений по адресу Белграда в антисоветизме к публичному обсуждению деталей советско-югославских отношений не ударил рикошетом по советской стороне, излишне обнажая то, что происходило за кулисами «социалистического лагеря». Характерно, что и позже, на протяжении всего ставшего открытым конфликта с Югославией Москва, несмотря на всю безудержную эскалацию враждебности (вплоть до планировавшегося покушения на Тито¹¹⁹), неуклонно воздерживалась от обнародования каких-либо подробностей, фактических сведений по поводу отношений, которые были у нее с югославским коммунистическим режимом до разрыва¹²⁰. Возможно, замечание Сталина о «югославских политических акробатах» было не случайным и отражало боязнь того, что в случае публичной дискуссии югославы станут приводить факты, разглашения которых Кремль отнюдь не хотел. Так ли это было или иначе, но очевидно, что на первых порах в советских верхах предпочитали не выходить за рамки сформулированного в резолюции второго совещания Коминформа.

Что касалось югославской стороны, то, решительно отвергая все обвинения в свой адрес, она вступила через свои средства массовой информации в ожесточенное противостояние советско-коминформовской пропагандистской кампании. Однако на первых порах югославы старались полемизировать главным образом с официальными заявлениями и средствами массовой информации восточноевропейских «народных демократий» и западных компартий, пытаясь по возможности меньше задевать непосредственно советскую сторону¹²¹. Вместе с тем югославское руководство первоначально всячески подчеркивало свою неизменную полную приверженность общей теоретико-идеологической платформе и политическому курсу мирового коммунистического движения и социалистических стран, особенно опыту социализма в СССР¹²².

Дело отнюдь не ограничивалось лишь декларациями о такой приверженности. Во внутриполитической сфере югославские идейно-теоретические установки и практическая деятельность правящего режима почти до конца 1949 г. не отличались от общепринятых тогда в коммунистическом движении и «социалистическом лагере». В частности, на пленуме ЦК КПЮ в январе 1949 г. был взят курс на усиленную коллективизацию в деревне¹²³. На международной арене Югославия по крайней мере до конца 1948 г., а частично и в начальные месяцы 1949 г. еще продолжала выступать вместе с СССР и другими социалистическими странами, в том числе в ООН, на различных международных переговорах. Такой позицией Белграда активно пользовалась советская дипломатия¹²⁴.

Однако, продолжая выступать на международной арене вместе с его бывшими союзниками по «социалистическому лагерю», югославский коммунистический режим принял внутри собственной страны решительные меры подавления тех, кто выступал или подозревался как сторонник резолюции Коминформа. Их лишали должностей, исключали из партии, арестовывали. По данным, в свое время официально опубликованным в Югославии коммунистическими властями, всего в период советско-югославского конфликта за резолюцию Коминформа высказалось в той или иной форме свыше 55 тыс. коммунистов (КПЮ насчитывала тогда почти 520 тыс. членов). Свыше 16 тыс. были репрессированы: арестованы, сосланы¹²⁵.

Можно предположить, что реальное число репрессированных было существенно больше, особенно учитывая тот факт, что среди высказывавшихся в пользу решений Информбюро были отнюдь не только члены КПЮ. Вместе с тем в своем отпоре советско-коминформовской политической атаке югославские коммунистические власти получили, несомненно, очень значительную поддержку в рядах КПЮ и среди населения Югославии. Так что если у Кремля на первых порах имелись на самом деле какие-либо расчеты на организацию сколько-нибудь заметного антититовского движения внутри Югославии, то очень скоро стало очевидным, что никаких перспектив в этом смысле не просматривается.

Между тем пропагандистская война, которой руководила Москва, вступила в новый этап с сентября 1948 г., когда в «Правде» была опубликована большая статья «Куда ведет национализм группы Тито в Югославии». В ней говорилось, что югославское руководство сомкнулось в единый фронт с империалистами, развернуло террор против своей партии и «вырождается в клику политических убийц»¹²⁶. Статья имела подпись «Цека», что, очевидно, должно было означать, что она исходит от ЦК ВКП (б). Архивные документы, которыми мы располагали, не содержат данных, которые бы объясняли непосредственные причины ее появления. Но обозначенное ею ужесточение политико-пропагандистской кампании против Белграда характеризовалось переходом к гораздо более резким обвинениям в адрес югославского руководства, использованием бранного лексикона, постепенно все больше выходившего за рамки элементарных приличий, а затем и подобного же рода карикатур¹²⁷. Югославские лидеры во главе с Тито становились шаг за шагом чуть ли ни главной мишенью всей советско-коминформовской пропаганды.

В действие была введена и антититовская югославская эмиграция в СССР и восточноевропейских странах, состоявшая отчасти из работников югославских дипломатических и иных представительств, студентов, стажеров, слушателей военных учебных заведений, находившихся на работе или учебе за границей и отказавшихся вернуться в Югославию, а также некоторого количества людей, нелегально бежавших из Югославии. Постановлением Политбюро ЦК ВКП (б) от 3 апреля 1949 г. предусматривалось издание газет югославских политэмигрантов в СССР и странах «народной демократии». Для этого отпускались материальные средства, предпринимались организационные меры. В странах Восточной Европы эта работа должна была вестись с участием секретариата Коминформа¹²⁸. Осуществление постановления дало мощный импульс организации эмигрантских групп.

Все это сопровождалось начавшимся свертыванием экономических и других отношений СССР и всего «социалистического лагеря» с Югославией. При подписании в конце 1948 г. советско-югославского протокола о взаимных поставках товаров на 1949 г. советская сторона сократила товарооборот в 8 раз по сравнению с 1948 г.¹²⁹ Созданный в январе 1949 г. под эгидой Москвы Совет экономической взаимопомощи (СЭВ), объединивший СССР и восточноевропейские страны советского блока, сразу же превратился в инструмент разрыва прежних экономических связей государств Восточной Европы с Югославией «в связи с переходом югославских вождей в лагерь империализма»¹³⁰. Хотя подобное предложение выдвинула чехословацкая сторона, можно, зная обычную советскую тактику в подобного рода случаях, с большой долей вероятности предположить, что на самом деле оно было инспирировано Кремлем. Во всяком случае, на первой регулярной сессии СЭВа 26–28 апреля 1949 г. предложение о конкретном рассмотрении вопроса о Югославии было внесено уже непосредственно советской стороной (Молотовым)¹³¹.

В результате сессия приняла решение о том, чтобы члены СЭВа «в кратчайший срок» прекратили предоставление кредитов Югославии и поставки в счет ранее заключенных кредитных соглашений, оказание Югославии технической помощи, использование транзита через Югославию, ограничили торговлю с ней лишь закупками у нее некоторых видов стратегического сырья. Выполнение этого решения ставилось под контроль: страны-члены СЭВа должны были отчитаться на следующей его сессии¹³². Она состоялась 25–27 августа 1949 г. и на ней были заслушаны отчеты каждой из стран о принятых мерах. Обобщая представленные данные, сессия констатировала, что решение по этому вопросу, принятое предыдущей сессией СЭВа, выполняется¹³³. Итогом таких целенаправленных действий было почти полное прекращение экономических связей между государствами советского блока и Югославией, 50 % внешнеторгового оборота которой приходилось до разрыва именно на эти страны.

По мере нарастания антиюгославских мер Белград, со своей стороны, постепенно переходил ко все более жесткому противостоянию советскому блоку и коминформовской кампании. Эта линия, обозначенная, в частности, на состоявшихся в январе 1949 г. пленуме ЦК КПЮ и II съезде компартии Сербии, включала в себя прежде всего становившийся все резче пропагандистский и дипломатический отпор, усиление контроля внутри страны, в том числе путем ужесточившихся репрессий в отношении реальных или подозреваемых противников режима из числа сторонников советской-коминформовской позиции, нараставшие военные меры по укреплению границ с социалистическими соседями. В марте 1949 г. югославская сторона поставила вопрос о необходимости ликвидации совместных с СССР пароходного и авиационного акционерных обществ, деятельность которых, по ее утверждению, не отвечала экономическим интересам Югославии. После обмена резкими нотами общества в итоге прекратили существование¹³⁴.

Шаг за шагом началась и переориентация югославской внешней политики в сторону постепенного отхода от того конфронтационного курса, который в первые послевоенные годы проводился вместе со всем «социалистическим лагерем» в отношениях с Западом. Однако, предпринимая эти меры противостояния давлению советского блока, югославское руководство было особо озабочено тем, чтобы не оказаться на международной арене в роли сообщника западных держав, выступающего в одном лагере с ними против СССР и других социалистических стран. Данную проблему специально обсуждало, в частности, Политбюро ЦК КПЮ в августе-сентябре 1949 г., планируя дальнейшие дипломатические и оборонные усилия перед лицом угрозы со стороны советского блока¹³⁵.

Но в глазах Москвы само югославское противодействие советско-коминформовскому давлению было непростительным криминалом. Приобретая все больший накал, борьба против непокорного югославского руководства стала одним из главных приоритетов в советской политике. В этой борьбе с самого начала важнейшая роль отводилась Коминформу. Через него Москва контролировала и одновременно всячески активизировала, организовывала, координировала участие восточноевропейских стран, а также двух крупнейших западноевропейских компартий – Италии и Франции в антиюгославских усилиях. Характерно, что первое же заседание только что созданного Секретариата Информбюро, состоявшееся 5 июля 1948 г., было использовано прежде всего для мер по реализации решений второго совещания Коминформа по югославскому вопросу. Созданная в августе 1948 г. канцелярия Секретариата Информбюро, уделяла особое внимание сбору информации и анализу данных об антиюгославской деятельности компартий. Эта сфера работы с самого начала была определена как одна из основных задач аппарата Коминформа¹³⁶.

Особой его задачей стала координация радиопропаганды на языках народов Югославии, развернутой, помимо советского иновещания, с территории восточноевропейских социалистических стран, прежде всего сопредельных с Югославией. При аппарате Коминформа готовились радиопередачи, которые велись от имени югославской антититовской эмиграции через специальный радиоцентр в Бухаресте. Коминформ контролировал и координировал также деятельность югославских эмигрантских организаций, созданных в государствах Восточной Европы, и – как предусматривалось упомянутым выше постановлением политбюро ЦК ВКП (б) от 3 апреля 1949 г. – издание их газет. В сфере его внимания были и вопросы установления нелегальных связей с оппозиционными элементами в Югославии, заброски туда людей, пропагандистских материалов для подпольного распространения, получения оттуда нужной информации, попыток содействия организации просоветского движения внутри страны¹³⁷.

В начале мая 1949 г. коминформовский аппарат был нацелен на подготовку материалов и предложений в связи с запланированным на июнь рассмотрением на заседании Секретариата Информбюро вопроса «о мерах по активизации борьбы» против «клики Тито»¹³⁸. Готовился, в частности, проект соответствующей резолюции Секретариата с критикой восточноевропейских и западных компартий-членов Коминформа за недостаточную работу в этом направлении, «недооценку» ее значения¹³⁹.

После того, как обсуждение данного вопроса в Секретариате не состоялось, а было заменено его включением в повестку дня намеченного нового совещания Информбюро, 5 августа 1949 г., по указанию Суслова, ему направили проект доклада о «борьбе коммунистических и рабочих партий против клики Тито – Ранковича», подготовленный аппаратом Коминформа и редакцией коминформовской газеты «За прочный мир, за народную демократию!» Стала готовиться и соответствующая резолюция Информбюро¹⁴⁰.

Перед самым совещанием Коминформа, состоявшимся 16–19 ноября 1949 г., формулировка о «борьбе против клики Тито» была заменена другой: «Югославская компартия во власти убийц и шпионов». Подобное изменение сочеталось с эволюцией, которую претерпел доклад, готовившийся с лета 1949 г. Если в его первоначальных вариантах югославская позиция характеризовалась в основном как измена коммунистическому движению и социалистическому лагерю на базе «троцкистского перерождения» «клики Тито» и ее перехода на позиции «буржуазного национализма», то в итоге был выдвинут в качестве главного тезис о том, что Тито и его окружение являются просто «агентами империалистических разведок», завербованными еще раньше и маскировавшимися, пока их не разоблачили. А в качестве основания для подобной постановки вопроса были использованы результаты состоявшегося в Будапеште в сентябре 1949 г. инсценированного судебного процесса над одним из бывших венгерских коммунистических лидеров Ласло Райком и группой видных коммунистических функционеров, обвиненных вместе с ним. Именно на этом суде Тито и другие югославские руководители были объявлены старыми полицейскими провокаторами и агентами разведок «империалистических» государств.

Это отражало происходившую осенью 1949 г. дальнейшую эскалацию антиюгославской кампании, проводимой Москвой. Возможно, здесь играло роль то острое столкновение по югославскому вопросу, которое развернулось в этот момент на четвертой сессии Генеральной Ассамблеи ООН в связи с избранием Югославии в Совет Безопасности. Советская сторона приложила максимум усилий, чтобы на вакантное место непостоянного члена Совета Безопасности, представляющего регион Восточной Европы, была избрана Чехословакия, а не Югославия, предложившая свою кандидатуру вопреки советскому желанию и получившая в этом поддержку Запада. В итоге 20 октября была избрана именно Югославия. При этом югославская делегация, поддержанная большинством Генеральной Ассамблеи ООН, обвинила СССР в недопустимой дискриминации и враждебных действиях в отношении Югославии, в попытке перенести конфликт на деятельность ООН, навязать международному сообществу свою блоковую антиюгославскую линию¹⁴¹.

Тем самым советско-югославский конфликт, до того развивавшийся в рамках отношений между социалистическими странами, внутри коммунистического движения, был непосредственно вынесен за эти рамки, прямо превращен в вопрос мировой политики, конфронтации между СССР и странами советского блока, с одной стороны, и Западом, с другой. Причем Кремль проиграл это первое столкновение по югославскому вопросу на мировой арене. Такой оборот событий, вероятно, еще больше подхлестывал дальнейшие антиюгославские действия советских правителей. Еще 28 сентября, вслед за окончанием судебного фарса по делу Райка, Москва, ссылаясь на материалы этого процесса, объявила о разрыве советско-югославского договора 1945 г. о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи¹⁴². А 25 октября, почти сразу после скандала в ООН, СССР, ссылаясь на те же материалы «дела Райка», объявил персоной нон грата югославского посла¹⁴³. Договоры о дружбе с Югославией разорвали и все восточноевропейские социалистические страны.

Однако если степень остроты в постановке югославского вопроса на третьем совещании Коминформа могла в известной мере усиливаться событиями, происходившими накануне совещания, то ведь само решение вновь заняться на совещании Информбюро югославскими делами было принято советским руководством, как уже говорилось, задолго до этого, в первой половине июня 1949 г. И стало быть, оно вызывалось иными, более глубокими причинами. Рассмотрение югославского вопроса на новом совещании Коминформа отражало те напряженные усилия, которые и до осени 1949 г. предпринимало советское руководство по всемерному наращиванию «холодной войны» против непокорного югославского режима. Прецедент Югославии, позволившей себе не подчиниться советскому диктату, был крайне опасен в глазах Кремля, стремившегося к укреплению иерархической дисциплины в советском блоке и международном коммунистическом движении. Нагнетание антититовской истерии использовалось и как средство превентивного пресечения какого-либо несогласия с Москвой среди руководителей компартий и стран «народной демократии». А сама идея обвинить югославское руководство в том, что в его составе имеются агенты западных спецслужб, возникла тоже не осенью 1949 г., а, как говорилось выше, была выдвинута советской делегацией еще на втором совещании Коминформа.

В итоге к концу 1949 г. возникло новое положение Югославии по отношению к противостоявшим блокам биполярного мира. Сложилась невиданная до той поры и казавшаяся парадоксальной ситуация, когда страна с коммунистическим правлением фактически оказалась как бы по другую сторону баррикад холодной войны: остальные коммунистические режимы во главе с СССР, вчерашние союзники Югославии по советскому блоку, выступили по отношению к ней как враги. Она стала рассматриваться ими в качестве одного чуть ли ни из главных противников в холодной войне, превратилась в объект ожесточенной пропагандистской атаки, экономической блокады, а вслед за тем перед ней стала вставать и перспектива угрозы подрывных и даже силовых действий с их стороны, вплоть до возможной угрозы вторжения. Вместе с тем в ее вынужденном противостоянии давлению и опасности со стороны советского блока она исподволь оказывалась в ситуации, когда ее прежние противники из западного лагеря объективно играли роль фактора, способствующего сдерживанию угрозы, которая стала исходить от бывших коммунистических союзников югославского режима.

Примечания

1 Российский государственный архив социально-политической истории (далее РГАС-ПИ). Ф. 575. On. 1 Д. 3. Л. 103–104; Д. 41. Л. 1-15,18–19.

2 Там же. Д. 41. Л. 9.

3 Там же. Л. 20–21.

4 Там же. Л. 19.

5 Там же. Л. 15–18.

6 Там же. Л. 15.

7 Архив внешней политики Российской Федерации (далее АВП РФ). Ф. 0144. Оп. 30. П. 118. Д. 16. Л. 75,109–110.

8 Там же. Л. 75–76; Ф. 06. Оп. 9. П. 81. Д. 1284. Л. 7; Zapisnici sa sednica Politbiroa Centralnog komiteta KPJ (11. jun 1945 – 7. jul 1948) /priredio B. Petranovi?. Beograd, 1995. S. 176.

9 Архив Министарства иностраних послова. Политичка архива (далее – АМИП-ПА). 1947 god. F-IV. Str. Pov. 1234; Архив Југославије (далее AJ). Ф. 836: Kancelarija Mar?ala Jugoslavije (далее – KMJ). I-3-b/639. L. 2–3.

10 Известия. 1947. 29 июля; Борба. 1947. 30]ул.

11 РГАСПИ. Ф. 575. On. 1. Д. 41. Л. 22.

12 РГАСПИ. Ф. 575. On. 1. Д. 41. Л. 22. Руководство ИКП во главе с Тольятти вынуждено было считаться с широко распространившимися в Италии настроениями против присоединения Триеста к Югославии (Димитров Г. Дневник (9 март 1933 – 6 февруари 1949). София, 1997. С. 465; РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 128. Д. 42. Л. 10; Д. 716. Л. 45–46, 89–92).

13 РГАСПИ. Ф. 575. On. 1. Д. 41. Л. 22–23.

14 Там же. Л. 23.

15 РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 74. Д. 599. Л. 54, 57; Д. 178. Л. 1; Д. 31. Л. 5.

16 См. например: Новые документы о Великой Отечественной войне // Коммунист. 1975. № 7. С. 52.

17 Гибианский Л.Я., Мурин Ю.Г. Последний визит Й. Броза Тито к И.В. Сталину // Исторический архив. 1993. № 2. С. 23, 26.

18 AJ. Ф. 836: KMJ. I-3-b/651. L. 1–5; АМИП-ПА. 1947 god. F-IV. Str. Pov. 1765; РГАСПИ. Ф. 77. Оп. 3. Д. 99. Л. 2.

19 РГАСПИ. Ф. 575. On. 1. Д. 32. Л. 26–28; Д. 39. Л. 21–29; Д. 14. Л. 42.

20 АВП РФ. Ф. 06. Оп. 9. П. 82. Д. 1285. Л. 75.

21 Централен държавен архив – София (далее ЦДА). Ф. 146 б. Оп. 6. А.е. 539. Л. 9. Речь шла о мирном договоре государств антигитлеровской коалиции с Болгарией как с бывшим союзником Германии во время войны.

22 AJ. Ф. 836: KMJ. 1–2/17. L. 7; ЦДА. Ф. 146 б. Оп. 4. А.е. 54. Л. 12. Оп. 6. А.е. 1064. Л. 1.

23 AJ. Ф. 836: KMJ. 1–2/17. L. 70.

24 См. Гибианский Л.Я. Проблемы международно-политического структурирования Восточной Европы в период формирования советского блока в 1940-е годы // Холодная война: новые подходы, новые документы / Отв. ред. М.М. Наринский. М., 1995. С. 107.

25 РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 159. Л. 131–132.

26 Совещания Коминформа, 1947,1948,1949: Документы и материалы / ред. Г.М. Адибеков, А. Ди Бьяджо, Л.Я. Гибианский, Ф. Гори, С. Понс. М., 1998. С. 322–323.

27 Миров Я. Компартии Европы в борьбе за мир, демократию и независимость народов // Большевик. 1947. № 21; Мотетов В., Лесаков В. О демократических преобразованиях в странах новой демократии // Большевик. 1947. № 22.

28 РГАСПИ. Ф. 575. On. 1. Д. 44. Л. 160–163; Д. 53. Л. 296–299.

29 АВП РФ. Ф. 06. Оп. 9. П. 81. Д. 1284. Л. 4–7.

30 Там же. Ф. 0144. Оп. 31. П. 124. Д. 29. Л. 7.

31 Подробнее см. Бухаркин И.В., Гибианский Л. Я. Первые шаги конфликта// Рабочий класс и современный мир. 1990. № 2. С. 162–163.

32 Гибианский Л.Я. Вызов в Москву // Политически е исследования. 1991. № 1. С. 195–196,200.

33 АВП РФ. Ф. 0144. Оп. 31. П. 124. Д. 29. Л. 7–9.

34 РГАСПИ. Ф. 77. Оп. 3. Д. 99. Л. 1–5, 8; AJ. Ф. 836: KMJ, I-3-b/651. L. 1–5; АМИП-ПА. 1947 god. F-IV. Str. Pov. 1765.

35 AJ. Ф. 836: KMJ. I-3-b/651. L. 6.

36 Ibid. L. 10–11; ?ilas M. Razgovori sa Staljinom. Beograd, 1990. S. 93–95; Idem. Vlast ipobuna. Beograd, 1991. S. 127–128.

37 AJ. Ф. 507. ЦК CKJ. IX. 1/1-154. Л. 1–2; AJ. Ф. 836: KMJ. I-3-b/651. L. 24.

38 ?ilas M. Vlast i pobuna. S. 125.

39 Подробнее см.: Гибианский Л.Я. От „нерушимой дружбы“ к беспощадной борьбе: модель „социалистического лагеря“ и советско-югославский конфликт 1948 г. // У истоков „социалистического содружества“: СССР и восточноевропейские страны в 1944–1949 гг. / отв. ред. Л.Я. Гибианский. М., 1995. С. 192–194.

40 Работническо дело. 29.1; 3. II. 1948.

41 ЦДА. Ф. 146 б. Оп. 2. А.е. 1766. Л. 4–6; Исусов М. Сталин и България. София, 1991. С. 71.

42 ЦДА. Ф. 146 б. Оп. 5. А.е. 325. Л. 3.

43 О ходе этой встречи см.: Гибианский Л.Я., Волков В.К. На пороге первого раскола в «социалистическом лагере»: Переговоры руководящих деятелей СССР, Болгарии и Югославии. 1948 год // Исторический архив. 1997. № 4.

44 АВП РФ. Ф. 06. Оп. 10. П. 1. Д. 2. Л. 43; Советско-болгарские отношения 1944–1948 гг.: Документы и материалы. М., 1969. С. 405–406. Протоколы не подлежали оглашению, т. е. были тайными.

45 Zapisnici sa sednica… S. 234, 238–240, 242–244.

46 AJ. Ф. 507. ЦК CKJ. IX. 1/1-135,1/1-163,1/1-164,1/1-166,1/1-169; РГАСПИ. Ф. 17. On. 128. Д. 472. Л. 78–79, 84–86; AJ. Ф. 836: KMJ. I-3-b/35. L. 1, 3.

47 AJ. Ф. 836: KMJ. 1–2/35. В письме, отправленном в ЦК ВКП (б) 15 июня 1948 г., когда он узнал о советско-югославском конфликте, Захариадис, стараясь оправдаться в глазах советского руководства, утверждал, будто во время упомянутой встречи в Белграде (он ошибочно относил ее к марту 1948 г.) Тито сам предложил дальнейшее оказание помощи партизанской борьбе в Греции несмотря на позицию Сталина (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 128. Д. 1160. Л. 61).

48 Zapisnici sa sednica… S. 237–247.

49 См., например, АВП РФ. Ф. 0144. Оп. 30. П. 118. Д. 15. Л. 112–113; Д. 16. Л. 75–76.

50 Изјава Сретена Журвића редакции «Борбе» // Борба, 25. XI. 1950.

51 Гибианский Л.Я. Секретная советско-югославская переписка 1948 года // Вопросы истории. 1992. № 4–5. С. 135. Посол выполнил поручение (Изјава Сретена Журвића…).

52 Дедиjер В. Jосип Броз Тито: Прилози за биографију. Београд, 1953. С. 504–505; Kardelj E. Borba za priznanje i nezavisnost nove Jugoslavije 1944–1957. Se?anja. Beograd; Ljubljana, 1980. S. 119.

53 AJ. Ф. 836: KMJ. I-3-b/651. L. 47; АВП РФ. Ф. 06. On. 10. П. 1. Д. 2. Л. 41–42, 51–52.

54 АВП РФ. Ф. 0144. On. 32. П. 128. Д. 8. Л. 107.

55 Там же. П. 129. Д. 18. Л. 7–8.

56 Бухаркин И.В. Конфликт, которого не должно было быть (из истории советско-югославских отношений) // Вестник Министерства иностранных дел СССР. 1990. № 6. С. 60.

57 Писма ЦК КЩ и писма ЦК СКП (б). Београд, 1948. С. 17; АВП РФ. Ф. 06. Оп. 10. П. 1. Д. 2. Л. 102–103.

58 Бухаркин И.В. Указ. соч. С. 60.

59 АВП РФ. Ф. 202. Оп. 5. П. 110. Д. 1. Л. 17.

60 Посетители кремлевского кабинета И.В. Сталина: Журналы (тетради) записи лиц, принятых первым генсеком. 1924–1953 гг. // Исторический архив. 1996. № 5–6. С. 29.

61 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 128. Д. 1160. Л. 1–4.

62 В беседе с Лаврентьевым 27 февраля Кардель выразил «крайнее удивление» тем, что, как сообщил югославский посланник из Тираны, советский временный поверенный А.Н. Татаринов на приеме 23 февраля поднял тост за Тито с оговоркой: «Если он работает на укрепление сил и единства демократического блока» (АВП РФ. Ф. 06. Оп. 10. П. 79. Д. 1106. Л. 50). А недовольство торможением экономического и военного сотрудничества выразил Тито в беседе с Лаврентьевым 10 марта, отметив, что «такое отношение к Югославии нас обижает», и высказав предположение, что в СССР недовольны Югославией (Там же. Л. 59–61).

63 Гибианский Л.Я. Секретная советско-югославская переписка…// Вопросы истории. 1992. № 4–5. С. 124.

64 Там же. С. 124–125; АВП РФ. Ф. 06. Оп. 10. П. 1. Д. 2. Л. 100–101 об.

65 Гибианский Л.Я. Секретная советско-югославская переписка…// Вопросы истории. 1992. № 4–5. С. 125–126.

66 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 128. Д. 1163. Л. 9-24.

67 Гибианский Л.Я. Секретная советско-югославская переписка…// Вопросы истории. 1992. № 4–5. С. 125–126; АВП РФ. Ф. 06. Оп. 10. П. 1. Д. 2. Л. 102–103.

68 АВП РФ. Ф. 0144. Оп. 32. П. 128. Д. 8. Л. 144.

69 Там же. Ф. 06. Оп. 10. П. 1. Д. 2. Л. 98–99; Гибианский Л.Я. Секретная советско-югославская переписка… // Вопросы истории. 1992. № 4–5. С. 132–133.

70 Гибианский Л.Я. Секретная советско-югославская переписка…// Вопросы истории. 1992. № 4–5. С. 127–129.

71 Симонов К. Глазами человека моего поколения (Размышления о И.В. Сталине) // Знамя. 1988. № 4. С. 63–64.

72 Гибианский Л.Я. Секретная советско-югославская переписка…// Вопросы истории. 1992. № 6–7. С. 158–164.

73 Бухаркин И.В. Указ. соч. С. 60–61; АВП РФ. Ф. 06. Оп. 10. П. 79. Д. 1106. Л. 123. Считая, что заявление США, Англии и Франции от 20 марта в пользу передачи Свободной территории Триест Италии направлено на то, чтобы на предстоявших парламентских выборах в Италии повысить шансы политических сил, противостоявших коммунистам и ориентировавшихся на союз стран Запада, правительство Югославии 22 марта, помимо ноты протеста трем западным державам, выдвинуло в целях поддержки ИКП предложение о прямых югославо-итальянских переговорах относительно Триеста на основах, выработанных во время встречи Тито с Тольятти в ноябре 1946 г. (Dokumenti о spoljnoj politici Socijalisti?ke Federativne Republike Jugoslavije. 1948. Beograd, 1989. S. 68–71,595). 21 марта МИД Югославии сообщил посольству СССР о готовящемся шаге, но посольство (не исключено, что намеренно) расценило это лишь как информацию, а не запрос о мнении советского правительства. В итоге югославы предприняли свое выступление 22 марта, не имея никакого советского ответа (АВП РФ. Ф. 06. Оп. 10. П. 79. Д. 1106. Л. 65–68,71-72; АМИП-ПА. F-IX. 1948 god. Str. Pov. 353).

74 АВП РФ. Ф. 06. Оп. 10. П. 79. Д. 1106. Л. 127–128; Гибианский Л.Я. Секретная советско-югославская переписка…// Вопросы истории. 1992. № 6–7. С. 172; № 10. С. 153–154, 155–156.

75 Это решение, обозначенное в повестке дня Политбюро как «Вопрос т. Меркулова» (В.Н. Меркулов – начальник Совзагранимущества), было для сохранения еще большей секретности доверено лишь «особой папке». См.: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1070. Л. 26.

76 Гибианский Л.Я. Секретная советско-югославская переписка…// Вопросы истории. 1992. № 10. С. 141–152,154-155.

77 См.: Изјава Сретена Жу Jовића…; Гибианский Л.Я. Секретная советско-югославская переписка… // Вопросы истории. 1992. № 6–7. С. 170.

78 AJ. Ф. 507: ЦК CKJ, П/1.

79 Эта часть переписки была целиком приведена Ждановым в докладе на втором совещании Коминформа: см. Совещания Коминформа. С. 413–415.

80 Письмо было разослано 31 марта. См., например: Archiwum Akt Novych (Варшава) (далее AAN). Zesp. КС PZPR. 2507. К. 12.

81 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 128. Д. 1161. Л. 2-19; другой экземпляр: Ф. 575. On. 1. Д. 62. Л. 1-18.

82 Там же. Ф. 17. Оп. 128. Д. 1162. Л. 44–73; другой экземпляр: Ф. 575. On. 1. Д. 39. Л. 164–193.

83 Там же. Ф. 575. On. 1. Д. 375. Л. 143.

84 Там же. Ф. 17. Оп. 128. Д. 1165. Л. 64–68.

85 AJ. Ф. 836: KMJ. I-3-b/142. L. 1–2; AJ. Ф. 507: ЦК CKJ. IX. 15/1-107. Л. 1, 3.

86 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 128. Д. 1162. Л. 122.

87 См.: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 128. Д. 1165. Л. 80.

88 AJ. Ф. 507: ЦК CKJ. IX. 1–1/20. Л. 2; AAN. Zesp. КС PZPR. 2507. К. 17–20.

89 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 128. Д. 1162. Л. 123; AJ. Ф. 836: KMJ. 1-3-Ь/184.

90 AJ. Ф. 836: KMJ. I-3-b/142; I-3-b/184; I-3-b/513; 1-3-Ь/548. В условиях, когда болгарское руководство присоединилось к советским обвинениям, Тито отказался от намечавшейся встречи с Димитровым (ЦДА. Ф. 146 б. Оп. 4. А.е. 645. Л. 37).

91 Гибианский Л.Я. Секретная советско-югославская переписка…// Вопросы истории. 1992. № 10. С. 151–152.

92 Там же. С. 152; РГАСПИ. Ф. 77. Оп. 3. Д. 103. Л. 1–3.

93 Совещания Коминформа. С. 425–426, 437.

94 Гибианский Л.Я. Секретная советско-югославская переписка…// Вопросы истории. 1992. № 10. С. 152–153,154-155.

95 Венгры пытались даже бежать «впереди паровоза». В беседе с М.А. Сусловым 20 мая член политбюро ЦК КП Венгрии Й.Реваи сообщил, что венгерский ЦК «готов взять на себя инициативу по созыву очередного совещания Информбюро для обсуждения на нем вопроса о взаимоотношениях КПЮ с ВКП (б), если ЦК ВКП (б) найдет это целесообразным». Но Суслов ответил, что уже имеется предложение самого ЦК ВКП (б) о созыве совещания, которое направлено, в числе руководителей других компартий, и в адрес лидера КПВ М. Ракоши (РГАСПИ. Ф. 17. Он. 128. Д. 1165. Л. 96).

96 AJ. Ф. 836: KMJ. 1-3-6/514. L. 1, 5, 6; AAN. Zesp. КС PPR. 295/VII-73. К. 12-13а, 16–17; Zesp. КС PZPR. 2507. К. 65, 72–75; 2609. К. 80.

97 AJ. Ф. 836: KMJ. I-3-b/443.

98 ЦДА. Ф. 1 б. Он. 6. А.е. 482. Л. 1.

99 AJ. Ф. 836: KMJ. 1-3-6/549. L. 2–3.

100 AJ. Ф. 507: ЦК CKJ. IX. 1–1/24. Л. 23–26.

101 РГАСПИ. Ф. 17. Он. 128. Л. 1163. Л. 69, 72–73; Ф. 77. Он. 4. Д. 58. Л. 137,138,140–142.

102 AAN. Zesp. КС PZPR. 2609. К. 82.

103 РГАСПИ. Ф. 17. Он. 128. Л. 1163. Л. 52–68; Ф. 575. Он. 1. Д. 411. Л. 1-146.

104 Там же. Ф. 77. Он. 3. Д. 105. Л. 49–50; ср. Ф. 495. Он. 277. Д. 21. Л. 329а-329з, 330–337.

105 Там же. Ф. 77. Он. 3. Д. 104. Л. 1-26; Д. 105. Л. 1-18, 32–72.

106 РГАСПИ. Ф. 17. Он. 3. Д. 1071. Л. 13.

107 Посетители кремлевского кабинета… С. 38.

108 РГАСПИ. Ф. 17. Он. 3. Д. 1071. Л. 15.

109 Там же. Ф. 575. Он. 1. Д. 52. Л. 16,18–24; AAN. Zesp. КС PPR. 295/VII-73. К. 8-8а.

11 °Cовещания Коминформа. С. 402–403.

111 Там же. С. 488.

112 Там же. С. 407–417.

113 Там же. С. 483, 485, 488.

114 Там же. С. 418–448.

115 Там же. С. 455–461.

116 Борба. 1948. 30 VI. В этом же номере «Борбы», центрального печатного органа КПЮ, был опубликован и текст резолюции Информбюро по югославскому вопросу.

117 См.: V конгрес Комунистичке napTnje }угославије. 21–28]ула 1948: Стенографске белешке. Београд, 1949.

118 См. например: AAN. Zesp. КС PZPR. 2507. К. 76; Pons S. The Twilight of the Cominform // The Cominform: Minutes of the Three Conferences 1947/1948/1949. Fondazione Feltrinelli: Annali, Anno XXX. Milano, 1994. P. 503; Kaplan K. Report on the Murder of the General Secretary. Columbus (Ohio), 1990. P. 4.

119 См.: Судоплатов П. Разведка и Кремль: Записки нежелательного свидетеля. М., 1996. С. 390–394, 506.

120 Это правило было – и только отчасти – нарушено лишь в двух случаях, носивших, однако, специфический характер. Одним являлся выпуск в Москве издательством «Правда» брошюры на сербско-хорватском языке с текстами трех до того времени секретных писем советского руководства югославским лидерам – от 27 марта, 4 и 22 мая 1948 г. (экземпляры брошюры см. в РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 128. Д. 1163. Л. 196–300), в которых излагались некоторые эпизоды советско-югославских отношений. Но эта брошюра, напечатанная летом 1948 г., предназначалась для индивидуального распространения посольством и другими советскими представительствами в Югославии (см. Там же. Д. 493. Л. 29–33) и никогда не фигурировала официально среди советских изданий. Другим случаем были три советские ноты югославскому правительству в июле – августе 1949 г., опубликованные тогда же, с изложением некоторых аспектов советско-югославских контактов 1947–1948 гг. осносительно территориальных претензий Югославии к Австрии (см.: Внешняя политика Советского Союза. 1949 год: Документы и материалы. М., 1953. С. 116–117,125-134,144–159). Но появление самих этих нот и их публикация представляли собой шаг, предпринятый в условиях, когда в ходе резкой полемики и взаимных обвинений между Москвой и Белградом по австрийскому вопросу югославская сторона в своей печати уже стала приводить детали прежних советско-югославских переговоров по данному поводу (см.: О контрареволуционарној и клеветничкој кампании против социјалистичке Југославије. Књ. I. Београд, 1949. С. 288–290).

121 См., например, публичные выступления югославских руководителей и материалы югославской печати этого периода, вошедшие затем в специальный пропагандистский сборник: О неистинитим и неправедним оптужбама против КЩ (Изaбрани материjали). Београд, 1948.

122 Эта линия была, в частности, рельефно выражена на V съезде КПЮ. См.: V конгрес…

123 Sednice Centralnog komiteta KPJ (1948–1952) / priredili В. Petranovi?, R. Kon?ar, R. Radonji?. Beograd, 1985. S. 6-92, 271–279.

124 См.: АВП РФ. Ф. 06. On. 10. П. 79. Д. 1106. JI. 165–168, 169–170; АМИП-ПА. 1948 god. F-IX. Str. Pov. 1643, 1654,1658; Внешняя политика Советского Союза. 1948 год: Документы и материалы. Ч. I. М., 1950. С. 238–248; РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1072. Л. 44.

125 Sednice Centralnog komiteta… S. 719; Povijest Saveza komunista Jugoslavije. Beograd, 1985. S. 355, 364.

126 Правда. 1948. 8 IX.

127 См., в частности: Лубурић Л. Врући мир хладног рата: Хладни рат и сукоб Стаљин – Тито у карикатурама совjетске, информбировске и политемигрантске штампе. Подгорица, 1994.

128 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1075. Л. 27.

129 Внешняя политика Советского Союза. 1948 год. М., 1951. Ч. II. С. 139.

130 ЦДА. Ф. 1 б. Оп. 5. А.е. 30. Л. 32; Kaplan К. ?eskoslovensko v RVHP. 1949–1956. Praha, 1995. S. 223.

131 Российский государственный архив экономики (далее РГАЭ). Ф. 561. On. 1. Д. 1. Л. 2,7.

132 Там же. Д. 2. Л. 10. См. также: Вестник Министерства иностранных дел СССР. 1990. № 6 (64). С. 63. Постановление правилось Молотовым (РГАЭ. Ф. 561. On. 1. Д. 1. Л. 21).

133 РГАЭ. Ф. 561. On. 1. Д. 1. Л. 36–46.

134 АВП РФ. Ф. 202. Оп. 6. П. 112. Д. 1. Л. 20–25; Д. 3. Л. 153–159,180-181. Вопрос о реакции на югославский демарш специально рассматривался советским руководством.

135 См.: AJ. Ф. 507: ЦК CKJ. Ш/42; Ш/43.

136 РГАСПИ. Ф. 575. On. 1. Д. 51. Л. 69.

137 См. например: Там же. Д. 83. Л. 143,154; Д. 115; Д. 116. Л. 1-19, 87-193; Д. 117. Л. 1-45.

138 Там же. Д. 83. Л. 148; Д. 84. Л. 128.

139 Там же. Д. 117. Л. 278–284.

140 Там же. Д. 76. Л. 146–168, 178–209; Д. 77. Л. 1-37; Д. 116. Л. 20–43; Д. 117. Л. 216–277, 285–292.

141 Подробнее см., например: Jоvаnоvi? J. Jugoslavija u Organizaciji ujedinjenih nacija (1945–1953). Beograd, 1985. S. 85–88.

142 Внешняя политика Советского Союза. 1949 год: Документы и материалы. М., 1953. С. 164.

143 Там же. С. 174.