Глава 1 Сербия

Майский переворот 1903 г. Вступление в XX ст. явилось для Сербии не только очередным шагом по лестнице времени; события начала девятисотых, сыграв роль революции, изменили всю историю страны. И, в первую очередь, Майский переворот 1903 г. А век XIX уходил в прошлое, вместе с людьми, которые столь долго его олицетворяли: Йованом Ристичем[1], митрополитом Михаилом[2], экс-королем Миланом Обреновичем[3]. Смерть последнего (29 января 1901 г. в изгнании, в Вене) особенно символична. После нее многим стало ясно, что дни династии сочтены – не случайно, что впервые мысль о заговоре против короля Александра зародилась в головах молодых сербских офицеров в конце того же года… Но почему кончина отца послужила смертным приговором его наследнику? Для ответа на этот вопрос вернемся чуть назад, в эпоху «владановщины» (1897–1900), когда сын и родитель практически вместе управляли страной, а отношения между ними являли (по крайней мере на публике) образец гармонии, чего на самом деле не было и в помине.

* * *

В октябре 1897 г. давний и верный сторонник Обреновичей Владан Джорджевич возглавил очередное внепартийное правительство. Основой идеологии «октябрьского режима» стал лозунг: «Сербия превыше всего», что на практике означало буквальное удушение политических партий и усиление личной власти монарха¹. Тогда же Милан Обренович (закулисный архитектор нового режима) окончательно вернулся в Сербию и стал командующим регулярной армией. На этом посту он провел военную реформу, которую сербские историки считают успешной – связанные с ней позитивные нововведения не могли не проявиться в судьбоносные годы (1912–1918)².

Нас, однако, больше интересует другая сторона медали, а именно: место армии в государстве, на которое ее вознес командующий, и то, как он это сделал.

Вполне очевидно, что кроме чисто военной составляющей, в реформе сербской армии имелся и выраженный внутренний подтекст – Обренович IV строил из нее опору трона. А это, последнее, не могло не быть в условиях тогдашней Сербии рискованным делом. Ведь еще в 1883 г., подавив с помощью армии Тимокское восстание, т. е. втянув оную в политику, он в какой-то мере превратил династию в ее заложницу.

На рубеже веков этот «внутренний» компонент только усилился. Став во главе армии, Милан (на правах отца короля) выбивал для нее из бюджета суммы, ранее и не снившиеся военным министрам. При этом ему было абсолютно безразлично, из каких иных статей изымаются средства. Было увеличено жалованье; награды и всевозможные доплаты сыпались на офицеров, как из рога изобилия. Милан поднял значение военных в обществе, по сравнению со «штафирками», там даже, где этого делать не следовало. И, соответственно, милитаризация «октябрьского режима» только усиливалась, а армия становилась «государством в государстве». Королем этого теневого государства и был Милан Обренович. Его так и называли – «король армии»³. Увеличив прием в Военную академию, он сформировал многочисленный корпус лично ему преданной военной молодежи, для которой стал буквально «идолом». Значение же Александра Обреновича – настоящего короля, не вмешивавшегося в дела вооруженных сил, в глазах офицерства падало⁴.

При этом «тимокский синдром» (его продолжали сознательно культивировать) глубоко засел в сознании офицеров. «Мы – армия. Это организованная оборона страны от агрессии извне и гарант внутреннего порядка… И если нам, как военным, долг велит защищать отечество от внешних врагов, то почему нам не защищать его и изнутри»⁵, -говорили будущие заговорщики. А гарантия «внутреннего порядка», или защита трона Обреновичей, ассоциировались у них теперь с лояльностью одному «королю армии»⁶. «Мы обожали короля Милана»⁷, – признавались взводные и ротные командиры.

И как только пути отца и сына разошлись, армия, а точнее – молодое поколение офицеров, выпестованное и прирученное Обреновичем-старшим, сделало свой выбор.

Тому же, что они разошлись, в немалой степени способствовал сам экс-король и его неуемные амбиции, которые совсем не ограничивались чином армейского генерала, придуманном специально для него. Еще до встречи с сыном в Париже осенью 1897 г., где и был решен вопрос о возвращении Милана, тот принялся выяснять «деликатный» вопрос – носил ли основатель династии, князь Милош, титул «верховного вождя», как в свое время Карагеоргий⁸… Поиски столь сомнительной легитимности при живом и законном монархе (да к тому же – родном отпрыске) были сродни мине, закладываемой в основание династии. Поскольку было очевидно, что король-сын тяготится растущим влиянием и жесткой волей родителя, который «чем увереннее и сильнее чувствовал себя в армии, тем больше стремился к доминированию над всем и вся»⁹.

Понятно, что длиться вечно такое положение не могло: мина, собственноручно заложенная Миланом Обреновичем, «рванула» в июле 1900 г., когда была объявлена помолвка короля Александра с Драгой Машин – король-отец находился в то время за границей, ему запретили возвращаться в страну. Мало того, опасаясь за свою власть в случае несанкционированного возвращения Милана (а у того было немало сторонников – не только в армии, но и в политических кругах, – которые призывали его вернуться), Александр приказал пограничной страже застрелить отца в случае попытки пересечь сербскую границу.

«События 29 мая 1903 г. невозможно отделить от личности Милана Обреновича, – констатировал прекрасный знаток той эпохи Милан Йованович-Стоимирович, – ибо заговор родился в тот момент, когда разнеслась весть, что его сын дал команду убить отца, если он силой попытается перейти границу Сербии»¹⁰. То же подтвердили и сами молодые заговорщики¹¹. Причем, пока Милан Обренович был жив, они предполагали «всего лишь» изгнать короля Александра с супругой из Сербии и возвратить отца, но после его смерти – через полгода после разрыва с сыном – судьба последнего была решена иначе. Потому-то в конце 1901 г. в белградских казармах и на конспиративных квартирах впервые и прозвучало: «Смерть королю!»[4]… Классик сербской исторической науки Слободан Йованович глубоко прав, утверждая: «Верные королю, пока любят, офицеры были готовы изрубить его в момент озлобления». И далее – «Обреновичи не смогли превратить королевское достоинство в святыню для офицеров, перед которой они преклоняются безотносительно к тому, кто является его носителем. Они создали армию, но без подлинно воинской идеологии»¹².

* * *

Помолвка, а затем женитьба короля Александра на Драге Машин (23 июля 1900 г.) вызвали в стране подлинный шок. Взять в супруги вдову, старше на 12 лет – было по сербским патриархальным понятиям непристойно и для простого обывателя, не говоря уже о монархе¹³. Столичные жители (особенно офицеры) к тому же доподлинно знали, что у госпожи Машин – бывшей фрейлины королевы Натальи – отнюдь не безупречное прошлое. Потому, как зафиксировал в дневнике Милан Миличевич, «протестовали все, даже те, кто еще вчера равнодушно смотрел на изгнание граждан из страны»¹⁴. Министры подали в отставку, а экс-король написал из Вены сыну: «Наша династия пережила много ударов, но твое решение стало бы для нее роковым… И ежели оно неизменно, то мне остается лишь молиться Богу за мое отечество. Тому правительству, которое бы тебя, из-за столь легкомысленного шага, выгнало из Сербии, я первый бы рукоплескал»¹⁵.

Александр отдавал себе отчет в непопулярности своей женитьбы, но он полагал возможным вернуть авторитет короне посредством изменения политического курса. В стране назревали перемены.

И уже при так называемом свадебном министерстве Алексы Йовановича был ограничен полицейский террор, а по случаю дня рождения королевы Драги объявлена амнистия радикалам, осужденным по делу об Иванданском атентате 1899 г. Но самым важным поворотом в политике Александра стало сближение с Россией. Тем более, что главный проводник австрийского влияния в Сербии – Милан Обренович – находился за границей, и по признанию монарха (в передаче российского поверенного в делах П.Б. Мансурова), «о возвращении его в Сербию и о восстановлении политического влияния не может быть и речи»¹⁶. Что, заметим, давно было главным условием Петербурга для «реанимации» нормальных отношений с Белградом. Мало того, страшась возможного противодействия отца, король обратился за помощью в Департамент полиции – русские тайные агенты, сняв в Вене квартиру напротив апартаментов Милана по Johannes gasse, следили за всеми его передвижениями.

Поведав Мансурову о решении вступить в брак с Драгой еще до официального о том объявления, и полагая, что ему «придется преодолеть некоторые неблагоприятные впечатления», король обратился «для полного удовлетворения народа» к императору с просьбой сохранить по отношению к нему «преемственное право крестного отца»¹⁷. В ответ он и обещал дать своей политике новое направление: «Сохранение для нее опоры в охранительных элементах, но уничтожение при этом гнета и произвола во внутренней политике и устранение всего, что мешало бы сближению с Россией, – во внешней»¹⁸. В Петербурге снисходительно отнеслись к просьбе крестника отца императора, и 16 июля в Белград ушла телеграмма министра иностранных дел, графа В.Н. Ламздорфа – «Государю императору благоугодно было Всемилостивейше выразить согласие на принятие, в качестве Августейшего кума, участия в бракосочетании короля Александра»¹⁹. Король был счастлив: на свадьбе Николая II представлял Мансуров. Народ же сербский увидел в том знак покровительства России. По оценке Н.В. Чарыкова, занявшего весной 1901 г. пост российского посланника в Сербии, это «было время расцвета вновь возрожденной русско-сербской дружбы»²⁰… Но медовый месяц длился, увы, недолго. Хотя сербский монарх и держал свое слово²¹.

В марте 1901 г. правительство А. Йовановича ушло в отставку – вместо него был сформирован объединенный радикально-напредняцкий кабинет во главе с умеренным радикалом Мишей Вуичем. Известно, что с конца XIX в. Радикальная партия являлась искренним союзником России, и такое возвышение Вуича было гарантией русского влияния в Сербии… Правда, король не упустил и своего интереса. Обусловив приход к власти радикалов и дарование новой конституции их альянсом («фузией»[5]) с преданными династии напредняками, ему удалось посеять смятение в рядах Радикальной партии, из которой выделилась группа младорадикалов, составившая основу будущей Независимой радикальной партии.

В апреле того же года король октроировал так называемый «Апрельский Устав», в котором впервые в сербской политической практике вводилась двухпалатная система – Скупщина и Сенат, что явилось воплощением давнишней идеи Напредняцкой партии, желавшей с помощью верхней палаты защитить страну от «тирании ассамблей». И уже летом состоялись выборы в обе палаты, абсолютное большинство в которых получили старорадикалы – сторонники «фузии». Об оживлении политического процесса в Сербии свидетельствует и тот факт, что осенью 1901 – весной 1902 г. было принято или заново отредактировано немало законов, в том числе – о выборах, собраниях и общественных организациях, общинах, устройстве армии, Государственном Совете, средних школах, государственных монополиях, лесах, железной дороге…

Развитие страны, как видим, возвращалось в регулярное конституционное русло, что и было обещано Петербургу. У короля возникла идея совместного с Драгой визита в Россию. Прием их русской императорской четой придал бы «сомнительной» сербской королеве искомую легитимность. Со времени свадьбы, Александр Обренович не переставал мечтать о вожделенной поездке в Россию – тем более, что и русский двор поначалу был настроен весьма благосклонно.

Но в дело вмешались непредвиденные обстоятельства. В конце лета 1900 г. было объявлено, что королева Драга беременна, – хотя многие сведущие люди знали, что это в принципе невозможно. Впавший в эйфорию монарх трепетал в ожидании наследника или наследницы престола, а подданные заваливали дворец дарами – один из его покоев был буквально забит колыбелями, которых будущей матери нанесли целых 43 штуки. Но время шло, а дитяти все не было. Наконец, иностранные доктора осмотрели Драгу, и в апреле 1901 г. вынесли вердикт: «Рождения ребенка нельзя ожидать». Беременность была признана «ложной»²²… Вспыхнул грандиозный скандал, а русский двор, с самого начала относившийся к «положению» Драги с подозрением (с подачи королевы-матери Натальи Обренович), стал откладывать уже согласованный было визит в империю.

Повторим – своей поездке в Россию король придавал огромное, если не сказать, решающее, значение. И «странные» заминки с определением ее сроков, допускаемые российскими властями, расстраивали его не на шутку. В состоянии, близком к срыву, и не надеясь больше на дипломатов, Александр Обренович пошел на прямое нарушение всяческого этикета, попросив в октябре 1901 г. отправиться в Петербург «на разведку» самого начальника русской секретной агентуры на Балканах полковника А.И. Будзиловича, которого хорошо знал со времен организации слежки за экс-королем Миланом в Вене и охраны собственного семейства в Белграде. При этом посланец короля был снабжен специальным письмом от русской Миссии²³.

Однако, это откровенное (хотя отчасти и извиняемое отчаянием) игнорирование принятого порядка ведения дел привело к прямо противоположному результату. По сообщению сербского посланника в Петербурге Стояна Новаковича, «граф Ламздорф не пожелал и говорить с прибывшим о главном предмете его вояжа», назвав сам факт вмешательства полицейского чина в сферу высшей дипломатии «impardonnable»²⁴…

Прямого отказа сербской королевской чете на поездку в Россию и на сей раз не последовало – ее продолжали держать в неведении по прежней формуле: «посещение императорского двора в принципе решено, оно состоится в удобное для того время»²⁵. 13 июня 1902 г. граф Ламздорф послал в Белград телеграмму о том, что Александр с супругой будут приняты осенью в Ливадии²⁶. Казалось, все препятствия преодолены – так, по крайней мере, считали русские дипломаты; в то же самое уверовал и король. И тут, как гром среди ясного неба, прозвучала весть о болезни императрицы Александры Федоровны, следствием чего стала отмена уже намеченного визита²⁷. А 1 октября Ламздорф в телеграмме новому посланнику в Сербии Н.В. Чарыкову привел подлинные слова государя: «О поездке четы вообще больше не может быть речи. Одного короля мы когда-нибудь примем»²⁸.

В высказывании Николая II обращает на себя внимание неприкрытая неприязнь к королеве Драге. Что и почему изменилось в его отношении к ней за два с небольшим года? Ведь в июле 1900-го (не будучи, конечно, «русской фавориткой» в буквальном смысле, как ее подчас именуют сербские авторы²⁹) она представляла известный интерес для русской политики. Не зря оценка дипломатов, что «принятое королем Александром решение сочетаться браком с православной сербской уроженкой не лишено некоторых политических преимуществ», обрела тогда высочайшее одобрение³⁰.

Уже упоминалось, что случай с ложной беременностью королевы нанес сильный удар по ее престижу – с одной стороны, открылась возможность (пусть даже не прямой умысел, а всего лишь возможность) аферы, никогда и никем в сообществе европейских монархов не прощаемой. С другой же – подтвердились слухи о бесплодии Драги, что жестко поставило вопрос о престолонаследии. А в сентябре 1902 г., в прямой связи с последним, пошли слухи о намерении короля провозгласить наследником престола ее брата – никчемного Никодия Луневицу. Вряд ли они соответствовали реальным планам Александра, но резко отрицательный настрой в обществе в отношении монаршей четы, несомненно, усилили. Российская миссия подробно извещала о том Петербург, подчеркивая, что «семья королевы Драги в Сербии крайне непопулярна, особенно мужские члены ее»³¹.

Ко всему прочему добавились интриги. При дворе Романовых имелось мощное антисербское лобби в лице пресловутых «черногорок», дочерей Николы Черногорского – Анастасии и Милицы. Постоянно интригуя, они чернили Драгу, добиваясь результата, – не случайно первой охладела к идее ее приема именно императрица³². С.Ю. Витте прямо говорил об этом: «Когда государь был в Ялте, король Александр, по-видимому, хотел приехать к нему с женой с визитом, но визит был отклонен, что произошло не без интриг черногорок». И далее о них же: «Замечательно, что когда король Александр женился на бывшей фрейлине своей матери, сделав, таким образом, mesalliance, то черногорка № 2 (Анастасия Николаевна. – А.Ш.) говорила, что король дурно кончит»³³.

Под влиянием Александры Федоровны (ее мнимая «болезнь» была плохо скрытым демаршем) и Николай II склонился к отказу от приема сербской четы. Тем более, что политическая заинтересованность Петербурга в Драге, которая, повторимся, в какой-то мере ощущалась в момент свадьбы, уже отсутствовала – экс-король Милан (этот, по выражению Александра III, «подлец», «мерзавец» и «скот»³⁴, гарантом невозвращения коего в Сербию и являлась новоиспеченная королева[6]), почив в Бозе, более не беспокоил.

Несмотря на это, подчеркнем особо, – неожиданный для многих (после многомесячных-то обещаний) отказ сербам во встрече менее всего напоминал продуманную дипломатическую комбинацию; то был скорее спонтанный шаг императора, продиктованный женским капризом. Но именно он и стал роковым для династии Обреновичей…

С одной стороны, отмена визита привела к правительственному кризису – кабинет Вуича подал в отставку, мотивируя свое решение тем, что «царь не благоволит к сербскому режиму». С другой – обрушила почти до нуля авторитет Александра и Драги в народе, во многом державшийся как раз на представлении о русском покровительстве. И с третьей (все по той же причине) – окончательно развязала руки заговорщикам.

После отставки Вуича к власти пришло правительство радикала Перы Велимировича, министра общественных работ в прежнем кабинете. Король делал вид, что радикально-напредняцкая «фузия» и ее программа по-прежнему пользуются его доверием. Но всем было ясно: П. Велимирович – это временная фигура. Не прошло и месяца, как Александр (20 ноября 1902 г.) назначил на пост нового премьера генерала Димитрие Цинцар-Марковича. Он возглавил «нейтральный» кабинет, что означало возвращение монарха к личному правлению. Российский посланник Н.В. Чарыков во время аудиенции во дворце открыто заявил ему – переход к реакции может иметь для династии гибельные последствия³⁵. И как в воду глядел…

7 декабря в белградском официозе была опубликована программа нового правительства (читай – личного режима). С точки зрения внутренней политики она предполагала коренную ревизию Основного закона и роспуск Сената, что в действительности означало желание короля отменить Устав 1901 г. и вернуть в силу конституцию 1869 г. Не менее показательны и новации в сфере внешней политики. По привычке твердя о развитии «братских связей с Россией», авторы программы главный акцент сделали все же на «важности соседских интересов», которые связывают Сербию с Австро-Венгрией, почему отношения между ними и «должны укрепляться». Поворот был налицо… Вот только внутренних сил для его поддержки не осталось. Да и внешние отнюдь не спешили жать протянутую Белградом руку. Вена, в частности, была по горло сыта внешнеполитическими кульбитами сербского монарха, чтобы снова ему поверить и взять под крыло. Она промолчала, словно ожидая чего-то³⁶[7].

* * *

Тем временем, заговор против королевской четы продолжал разрастаться. Его «молодые» инициаторы, предводимые капитаном Драгутином Димитриевичем-Аписом, вошли в контакт с отставными старшими офицерами: полковником Александром Машиным (брат первого мужа королевы Драги) и генералом Йованом Атанацковичем, а также с политиками, действиями коих руководил бывший министр внутренних дел и горячий сторонник экс-короля Милана Джордже Генчич. Была установлена связь и с проживавшими в Швейцарии Карагеоргиевичами.

Несколько раз в течение года заговорщики планировали покушение на монарха, но все их планы неизменно срывались – предчувствуя опасность, Александр Обренович отменил свое участие в любых публичных торжествах.

А ситуация в стране накалялась – в конце марта 1903 г. в Белграде состоялась массовая демонстрация ремесленной молодежи, переросшая в антиправительственную акцию. Причем и повод-то для нее вряд ли мог считаться серьезным – молодые люди протестовали против требований полиции клеить на их легитимации фотографические карточки. Но именно она как бы сублимировала то напряжение, в каком жила Сербия в начале девятисотых… Демонстрация напугала монарха – нервы не выдержали, и он дал команду стрелять. Пролилась кровь. А затем, в течение ночи, произвел два переворота. Первым – отменил на час конституцию, распустив скупщину, Сенат и дезавуировав ряд законов; другим – вернул ее в силу. У бельгийского посланника, пославшего отчет об этом в Брюссель, министр запросил: «В своем ли он уме?»³⁷.

То была агония… И ставка на открытую диктатуру. Начинался бег на скорость – король готовил введение осадного положения и проскрипционные списки, а столичные заговорщики вызывали из провинциальных гарнизонов своих подельников. Обстановка достигла точки кипения. Вечером 29 мая Цинцар-Маркович подал в отставку, сохранив свое честное имя, а спустя несколько часов был разыгран финальный акт затянувшейся драмы.

Итак, в 1 ч. 15 мин. ночи отряд офицеров-заговорщиков – числом 28 человек, ведомый Драгутином Димитриевичем, двинулся быстрым шагом из Офицерского дома по направлению ко дворцу. Примерно в 2 ч., разоружив охрану и взорвав двери, они вломились в королевские покои, где после долгих поисков обнаружили монаршую чету. Изрешетив Александра и Драгу пулями, пьяные офицеры сбросили их тела из окна во двор. Параллельно с этим две группы отправились выполнять другую задачу – ликвидировать премьера Д. Цинцар-Марковича, военного министра генерала Милована Павловича, министра внутренних дел Велимира Тодоровича. Около 2 ч. ночи (одновременно с нападением на дворец) резня началась. Премьер и военный министр были убиты, а министр полиции тяжело ранен. Кроме них жертвами кровавой ночи стали братья королевы – Никола и Никодие Луневицы…

Заметим, что несмотря на кажущуюся «прозрачность» путча, ряд его важных деталей интерпретирован исследователями неверно, чему подтверждением служат хотя бы слова последнего живого заговорщика (в роковом мае 1903 г. – безусого подпоручика) Боривое Йовановича, сказанные им более полувека спустя: «О том, что произошло 29 мая, писалось очень произвольно и неполно. Подлинная история еще не написана. И у Драгиши Васича[8] немало неточностей»³⁸. Мы не будем уточнять здесь все нюансы заговора, оказавшиеся вне исследовательского интереса, – сам жанр работы не позволяет слишком углубляться в отдельные сюжеты. Однако об одном мифе (из тех многих, что густым шлейфом тянутся за всяким атентатом) нельзя не сказать. Речь идет о распространенной в сербской публицистике и мемуарах, а иногда проскальзывающей даже в серьезных научных трудах, версии о причастности России и ее представителей к организации переворота[9].

Материалы российских архивов ничем не подтверждают данную версию – весть о путче, несмотря на все кружившие по Белграду слухи, о которых в Петербурге были наслышаны, произвела эффект разорвавшейся бомбы. Действительно – не странно ли, что донесения посланника, военного агента и шефа балканской тайной агентуры в свои столичные канцелярии разнились по ряду важных деталей³⁹. Сам император Николай II назвал случившееся «неслыханной мерзостью»⁴⁰. И присовокупил – «Удивительно, как внезапно совершился этот переворот»⁴¹[10]. Добавим и то, что еще 25 мая агент русской тайной полиции Александр Вейсман, приехав из Софии в Белград, предупредил своего тезку Обреновича о готовящемся комплоте⁴².

Насчет отношения к сербской чете высших кругов России и действительной для них «внезапности» случившегося, весьма наглядна запись в дневнике А.Н. Куропаткина о его беседе с графом Ламздорфом после возвращения того из балканского турне (зима 1902 г.) – внимания на него в историографии обращено почему-то незаслуженно мало. Так вот, повествуя о вынесенных им о Сербии впечатлениях, министр заметил: «Король неглуп, но растолстел, старообразен, подозрителен. Временами кажется ненормален… Драга – немолодая, полная, но все же красивая женщина. Умна. Держится России. Ее желательно приласкать». И далее, в изложении Куропаткина: «Ламздорф полагает, что какой-либо знак внимания сербскому королю, например, назначение его шефом одного из русских полков к 29 декабря[11], очень бы обрадовало короля и помогло сближению с нами. Говорил о том вчера с государем. Его Величество выразил мнение, что не лучше ли это сделать на 6 мая[12]»⁴³.

Вполне очевидно, что и сам визит Ламздорфа в Сербию (наряду со всеми иными резонами), и столь «благоприятные» предположения, касательно ее короля и королевы, были попыткой изгладить то неприятное ощущение, что осталось у них после отказа в высочайшей аудиенции. Какое уж тут планированное убийство? Но, увы, не успели.

Вся надуманность тезиса о «руке Петербурга» особенно наглядно проявляется в бытовых мелочах. Российский военный агент, полковник Генштаба И.Н. Сысоев – сосед генерала Милована Павловича по лестничной клетке[13] – проснулся в роковую ночь, по его собственным словам, «от сильнейшего шума»: это отряд заговорщиков прибыл для ликвидации министра⁴⁴… Вдумаемся, разве мог военный человек (предположим хоть на секунду, что он был в курсе готовящихся событий) «дожидаться» их, мирно почивая в собственной постели? Вряд ли такое вообще можно представить.

И в данной связи понаблюдаем за поведением австро-венгерского посланника в Белграде, барона Константина Думбы, – а о возможном и, естественно, тайном участии Вены в событиях той ночи говорилось немало. О чем свидетельствует и статья видного научного авторитета⁴⁵. Так вот, через десять минут после убийства королевской четы, по признанию самого дипломата, он уже был в курсе дела. Часа не прошло, и мы видим Думбу, беседующего в дворцовом парке с главным стратегом переворота полковником Машиным. Получив необходимые гарантии и связавшись с австрийскими консулами в провинции, посланник успокоился⁴⁶…

Политическое развитие Сербии в 1903–1914 гг. Особенности сербского парламентаризма. Военный переворот 29 мая 1903 г. открыл новую страницу в истории страны. С «самодержавием» (самодурством) и австрофильством последних Обреновичей было покончено. Начиналась эпоха «конституционности и национальной внешней политики» Карагеоргиевичей. Кроме того (что, наверное, самое важное), кроваво, но завершилась-таки вековая распря двух «народных» династий – сербская версия войны Алой и Белой розы, – которая, по выражению одного из лидеров Радикальной партии Стояна Протича, «отбросила Сербию на пятьдесят лет назад и затруднила консолидацию народных сил для нормального развития страны»⁴⁷.

И, действительно, вступив первой на Балканах на путь освобождения, Сербия забуксовала, теряя историческое время. Внутренняя борьба (подстегиваемая этим соперничеством, почему и окрашенная нередко в династические тона) обескровливала страну, которую просто рвали на части… И какая же сверхзадача, – спрашивается, – при этом была решена; как использовала сербская элита данный ей шанс конвертировать преимущество темпа в качество? Да почти никак, и… «народные силы» уходили в гудок внутренних склок вместо действенной работы по «нормальному развитию страны». Не зря один из умнейших людей независимой Сербии, экс-премьер Милан Пирочанац заметил летом 1886 г.: «Династия Обреновичей правит почти 30 лет без перерыва, но до сих пор не решены вопросы, которые должны были быть решены еще прошлыми поколениями»⁴⁸.

Попытаемся теперь проследить развитие новой страны – в условиях отсутствия роковой династической распри, когда, наконец, появилась долгожданная возможность для «консолидации народных сил».

* * *

В национальной науке этот относительно краткий период истории королевства (1903–1914) весьма часто трактуется как «золотой век сербского парламентаризма»⁴⁹. А кое-кто из авторов, уточняя данное понятие, считает, что в начале XX в. сербы вообще «создали современную (modern) систему парламентской демократии»; сама же страна в плане политическом «вплотную приблизилась к европейским образцам»⁵⁰[14]. На первый взгляд, так оно и было – постоянно действовала демократическая конституция 1903 г., в рамках которой функционировала парламентская система, а Петр Карагеоргиевич, в отличие от последних Обреновичей, не вмешивался в политическую борьбу. Однако появился новый, и весьма значимый, антиконституционный фактор. Это – посадившие его на трон заговорщики, сильно влиявшие на ход политического процесса.

Система партий также претерпела серьезные изменения. В 1904 г. окончательно оформился раскол в среде сербских радикалов: его первые симптомы проявились еще в 1901 г. Независимая радикальная партия (младорадикалы) стала на ноги, сформировав год спустя свой первый кабинет. Либеральная партия трансформировалась в Народную. В 1906 г. была реанимирована Напредняцкая партия[15]. Кроме того, на сцену вышли две «классовые» организации – Социал-демократическая партия и Крестьянское согласие.

Все эти трансформации внесли определенную динамику в политическую жизнь страны, однако по ряду базовых позиций ситуация оставалась прежней. Какой же? Для объяснения опять вернемся в последние десятилетия XIX в. Это нам, кстати, поможет и при ответе еще на один важнейший вопрос: превратилась ли Сербия кануна Первой мировой войны в «современное европейское государство», каким ее опять-таки видят многие сербские историки⁵¹, и что логично вытекает из тезиса (или точнее – из мифа) о «золотом веке»?.. Или правы очевидцы-иностранцы, писавшие на основании увиденного, что «парламентаризм и демократия имеют в Сербии крайне примитивный характер»⁵², поскольку «процесс усвоения европейской культуры и политических идей не мог пройти в ней безболезненно. Здесь оказалось много наносного, поверхностного, часто люди гнались за ложным блеском, увлекались самообольщением»⁵³[16].

Впрочем, то было едино для всех Балкан: «На странах Ближнего Востока можно во всех областях жизни проследить, как готовые европейские формы и идеи, а иногда только имена заимствуются для того, чтобы дать выражение потребностям несравненно более отсталой эпохи… Политический и идейный маскарад есть удел всех запоздалых народов»⁵⁴. И, соответственно, на каждом шагу – лишь «внешний лак цивилизации»⁵⁵, под коим живут «старые обычаи, корни которых теряются в глубоком прошлом»⁵⁶.

Кто же, в самом деле, прав? Попытаемся разобраться…

* * *

Известно, что спустя всего два с небольшим года после Берлинского конгресса, даровавшего Сербии независимость, в стране появились первые политические партии – Народная радикальная, Напредняцкая (от сербск. напредак – прогресс) и Либеральная. 1881-й год так и назвали «годом партий»⁵⁷. Сам факт появления «современных» партий в Сербии – причем вслед за их возникновением на Западе[17] – трактуется рядом авторов, как важный шаг на пути модернизации (европеизации) страны⁵⁸.

Линии водораздела между сербскими партиями проходили по возрастному и идеологическому принципам, которые в значительной мере переплетались⁵⁹. В момент конституирования партий либералы в среднем достигли 50-летнего возраста, напреднякам в среднем было по 41, а радикалам – по 31,5 году⁶⁰. Соответственно и идеологические предпочтения их вождей тесно соотносились с теми доктринами, что доминировали в странах, где они обучались в свое время. Либералы, учившиеся в 1850-е годы в Берлине, Гейдельберге, Мюнхене, были связаны с консерватизмом Средней Европы и национальными движениями в Италии и Германии. Отсюда их национализм и использование в своей конституционной практике государственно-правовой традиции германских монархий (в первую очередь Пруссии) – конституционных, но не парламентских, где рядом с народным представительством функционировала никак ему не подотчетная и авторитарная исполнительная власть⁶¹. Пик политического влияния либералов пришелся на 1869–1880 гг. В этот период они почти беспрерывно управляли Сербией. Их главным историческим достижением стало обретение страной независимости.

Напредняки – эти «сливки» сербской интеллигенции, – получавшие образование в основном во Франции, находились под влиянием идей классического, прежде всего – французского, либерализма⁶². Более всего на свете они желали, по словам одного из их лидеров Стояна Новаковича, «сделать из сербского народа европейский народ, а саму Сербию превратить в европейское государство»⁶³. Призванное в октябре 1880 г. князем Миланом Обреновичем к власти напредняцкое правительство с Миланом Пирочанацем во главе и сделало ставку на прямое заимствование (а не приспособление, как то было у либералов Ристича), т. е. «пересадку» результатов западного опыта в местную почву⁶⁴ – причем без учета ее адаптивных способностей, что означало коренную ломку традиций собственного народа. По свидетельствам очевидцев, напредняки собирались «насадить в Сербии европейскую культуру»⁶⁵ и при этом «насиловать и подавлять население для того, чтобы ускорить путь и в короткое время приблизиться к Западу»⁶⁶.

Их правление продолжалась в Сербии до 1887 г., сопровождаясь перманентным внутренним кризисом, кульминацией которого стало знаменитое Тимокское восстание (ноябрь 1883 г.) – политика «шоковой терапии», по выражению современного автора⁶⁷, привела страну на грань гражданской войны. В основе конфликта, в который оказались втянутыми как монарх, так и широкие народные массы, лежало отношение к Европе и современной европейской цивилизации⁶⁸.

Мощное сопротивление модернизационным акциям сербских ультралибералов оказали радикалы. Они были младше напредняков на десятилетие и формировали свои взгляды уже в услових критики либерализма в Европе, вплотную соприкоснувшись с учением русских народников, с которым познакомились в Швейцарии на рубеже 60-70-х годов XIX в.⁶⁹ В ответ на вызов властей радикалы во главе с Николой Пашичем провозгласили в качестве главной задачи защиту сербской самобытности, отождествив ее с только что обретенной свободой. Их концепция прогрессивного развития Сербии базировалась на твердом убеждении в необходимости сохранения всех важнейших институтов и норм традиционного уклада жизни (каковые объявлялись ценностями для сербского народа непреходящими) и соответственно на стойком неприятии пути Европы и ее образцов⁷⁰. «Мы совсем не бережем того, что серба делает сербом, – писал в конце 1880-х годов вождь радикалов, – но, идя за модой, стремимся к тому, чем так кичатся иностранцы»⁷¹.

«Очередь» Радикальной партии управлять Сербией (не считая краткого периода пребывания у власти в 1889–1892 гг.) пришла после физического уничтожения династии Обреновичей в 1903 г.

Второе важное различие между партиями в Сербии состояло в неоднородности их социальной основы. В то время как либералы и напредняки объединяли городскую интеллигенцию, государственных чиновников центрального и окружного уровня, часть высшего церковного клира, а также крупнейших торговцев и богатых сельских хозяев; радикалы заручились поддержкой львиной доли крестьян, мелких чиновников, низшего духовенства, сельских учителей и врачей.

Отсюда проистекала и явно неравномерная численность партий, равно как и специфика их организации. Напредняки и либералы являлись крайне малочисленными партиями – наподобие политических клубов, которые, бывало, даже распускались (как это произошло с напредняками в 1896 г.), чтобы затем реанимироваться вновь. Они не имели серьезных организационных структур, апеллируя к личным качествам и былым заслугам своих предводителей. Если воспользоваться типологией М. Дюверже⁷², то они напоминали европейские кадровые партии.

В отличие от них сербские радикалы являлись типичной массовой партией. Ее организация, которую еще до формального основания апробировал Пашич⁷³, опиралась на жесткую иерархическую вертикаль: от первичных партячеек в каждой общине, через систему срезских (уездных) и окружных отделений, до Центрального комитета – как вершины всей пирамиды. Демократические отношения между различными уровнями такой пирамиды быстро заменились отношениями субординации – в условиях строгой, почти военной, дисциплины⁷⁴. Во главе же ее находился непререкаемый лидер – вождь, кем однажды и навсегда (почти на полвека) стал Никола Пашич…

Следует подчеркнуть, что несмотря на внешне схожие условия формирования с европейскими аналогами (и здесь, и там – прямая связь с регулярным созывом высшего представительного органа), сербские политические партии серьезно отличались от них в ряде сущностных элементов. От чего это зависело и к чему приводило?

Во-первых, от принципиальной разницы характера обществ в развитых странах Европы, с одной стороны, и в патриархальной Сербии, с другой. Высочайшая степень социальной гомогенности сербского народа – более 87 % крестьян примерно равного имущественного состояния при фактическом отсутствии буржуазии и аристократии – давала мало простора для деятельности партий в европейском их понимании, которые по дефиниции должны были представлять интересы отдельных социальных групп или классов. «Политические партии, – подчеркивает в данной связи А.Н. Медушевский, – стали новой реальностью конца XIX – начала XX в., отразив выход на историческую арену широких народных масс, их неоднородность, рост социальных противоречий, раскол общества на слои с различными, а то и противоположными интересами, которые нуждались в особом представительстве»⁷⁵.

В Сербии «раскол общества на слои» еще не произошел, и, следовательно, почва для становления классической многопартийности была зыбкой. Радикалы действительно вывели «на историческую арену» крестьянство, но практически все оно, по причине нерасщепленности внутрикорпоративных интересов, оказалось под их знаменами. «Та быстрота, – отмечает Л. Перович, – с какой они покрыли всю страну сетью своих партийных комитетов, равно как и немногочисленность двух других сербских партий – Либеральной и Напредняцкой, – показывает, что гражданское общество в Сербии 80-х годов XIX в. находилось еще в зачаточном состоянии»⁷⁶.

Политическим следствием данного положения стало то, что при запуске парламентского механизма столь высокая социальная однородность общества не могла не трансформироваться в монополию «народной партии», или радикалов, выражавших интересы подавляющего большинства населения. После принятия конституции 1888 г. все так и произошло. Несмотря на провозглашенный парламентский режим, в Сербии в 1889–1892 гг. сложилось по сути однопартийное «радикальное царство», по выражению современника⁷⁷, – типичный пример партийного государства, когда Корона и другие политические организации низводились до положения маргинальных придатков новой «абсолютной» власти⁷⁸.

Именно к такому типу «парламентаризма», заметим к слову, – т. е. к тотальной, вечной и ничем (даже законом) не ограниченной гегемонии победившего большинства[18] – соратники Н. Пашича всегда и стремились⁷⁹… Таким образом, и здесь мы солидарны с О. Попович-Обрадович, «в начальный период парламентского правления в Сербии фактически сложилась система политического монизма»⁸⁰.

И во-вторых, если согласиться с понятием парламентаризма, как неотъемлемого элемента либеральной доктрины, состоящего в признании обществом необходимости «публичной дискуссии», то в Сербии, как мы уже видели, для нее не существовало ни социальных оснований в виде отдельных общественных групп – возможных субъектов такой дискуссии, ни желания победившей партии идти хоть на какой-то компромисс с оппонентом. Отношение сербских партий (причем всех, без исключения) «к другому» в корне разнилось от того же в Европе и было связано с особенностями политической культуры.

Все дело в том, что немногочисленная сербская элита воспринимала свою роль как «миссию», и это окрашивало политический процесс в весьма специфические тона. Каждая партия (а особенно этим грешили радикалы, всерьез отождествлявшие себя со всем сербским народом) полагала одну лишь себя спасительницей Сербии[19], относясь «к другим» не как к оппонентам, но как к непримиримым врагам. Соответственно, и политику эта партия понимала не как способ амортизации общественных противоречий (с лежащим в его основе компромиссом), но как постоянную и беспощадную борьбу с теми, кто не разделяет ее позицию⁸¹. Именно поэтому в эпоху последних Обреновичей партийная борьба и приобретала столь жестокий характер, а коалиционных кабинетов практически не существовало.

П.А. Кулаковский с полным правом писал И.С. Аксакову в начале 1880-х годов: «Что меня больно поражало всегда в Сербии, это то, что здесь партии ненавидят друг друга больше, чем общего врага»⁸². Не он один констатировал сей факт. Сербский судейский чиновник Никола Крстич также зафиксировал в своем дневнике: «Да, у нас есть политические партии, но они готовы перерезать друг друга»⁸³. А Владан Джорджевич – экс-лидер «октябрьского режима» – с горечью вспоминал: «Тяжела была судьба ответственных политиков в семидесятые, восьмидесятые и девяностые годы XIX в. Страна тогда раздиралась борьбой вошедших друг с другом в кровавый клинч нескольких партий, каждая из которых претендовала на то, что именно она – хранитель сербского патриотизма»⁸⁴.

Все точно. К примеру, политический «террор большинства», царивший в период правления радикалов в начале 1890-х годов, сменился после их отставки не менее жестким курсом меньшинства. Не имея поддержки в народе, либеральное правительство Йована Авакумовича предприняло самые зверские меры, вплоть до расстрела неугодных, дабы вытеснить своих противников из локальных органов власти накануне «парламентских» выборов 1892 г., каковые проводились под жесточайшим прессом полиции⁸⁵.

Такие взаимоотношения «верхов» органично дополнялось действиями «снизу» – смена партийных режимов часто сопровождалась уже не политическим, а физическим террором. Так, в 1887 г., после прихода к власти либерально-радикального блока, имел место буквальный линч напредняков – «народный вздох», – когда по всей Сербии прокатились погромы, и было убито 150 человек⁸⁶. И в мае 1889 г., уже в Белграде, продолжилось «линчевание» тех же напредняков прорадикально настроенной толпой. Причем инцидент этот был благосклонно воспринят, если не санкционирован, Костой Таушановичем, новым министром внутренних дел из радикалов⁸⁷. А всего за десятилетие 1887–1896 гг. погибли 384 члена Напредняцкой партии^88[20].

Спрашивается, как же объяснить наличие в Сербии столь жесткого внутреннего антагонизма, доходившего до неприкрытых и, порой, массовых зверств?

Ответ, думается, в первую очередь связан с тем, что на рубеже веков сербское общество во многом сохраняло традиционно-патриархальный характер. Предпринятая в начале 1880-х годов напредняцкой властью попытка пришпорить развитие страны, по сути захлебнулась, приведя к острому внутреннему кризису, завершившемуся отречением в 1889 г. Милана Обреновича. «Инстинкты массы, – писал современник, – все больше восставали против модернизации государства»⁸⁹. Сумев уловить их, артикулировать и трансформировать в форму мощного народного движения, традиционалисты-радикалы смели горстку реформаторов. Их предводитель С. Новакович позднее констатировал: «Движимые самыми благими намерениями, мы желали добиться всего быстрее, чем то соответствовало природе вещей. Потому и за результаты, которых мы достигли, было заплачено слишком дорого»⁹⁰.

А раз так, то печальная судьба сербских «западников» не кажется неожиданной. Напротив – она объективна. Согласно «диагнозу» гостя из России, «для претворения формул либерализма в жизнь в Сербии не хватало малого: среднего сословия, городов и городской культуры»⁹¹. Всего-то! Сословие же среднее – этот людской ресурс любого прогресса, имело мало шансов народиться и массово развиться у сербов, ибо, по словам Милана Обреновича, они «уважали только три занятия – быть пандурами[21], чиновниками и крестьянами»⁹². Последними, понятно, в подавляющей части. Отсюда – их негативное отношение к «урбанизации»: «Пастухи и земледельцы, сербы не видят необходимости селиться в городах»⁹³. Соответственно, и городскую культуру они принимали в штыки. «Крестьяне буянят на сходках: не хотим людей в пальто», – писал очевидец в 1905 г.⁹⁴ А радикальный официоз, «Самоуправа», призывал: «Село и крестьянин еще сохраняют сербскую народную мысль, и им необходимо уничтожить влияние города, этого гнезда иноземщины»⁹⁵.

Вместе с тем, город – в представлении «заведенного» радикалами крестьянства – был не только синонимом модернизации (той самой «иноземщины»), но и средоточием государственой системы – экономически немотивированной, насильственной машины, десятилетиями державшей сербское село под тяжким надзорно-налоговым прессом. Во время Тимокского восстания 1883 г. эти антисистемные настроения низов проявились в требовании перебить всех, носящих униформу и получающих жалованье⁹⁶. Как видим, скрытая до поры до времени ненависть к «мундиру» трансформировалась чуть позже в неприятие городского костюма вообще: в 1889 г. толпа в Белграде закидывала камнями всех, чья одежда и поведение напоминали интеллигентов-напредняков. Двумя же годами ранее (на селе) селяки-радикалы в первую очередь «линчевали» представителей местных напредняцких властей: функционеров общин и полицейских чиновников⁹⁷[22].

Без понимания этого исторически-негативного отношения крестьянства к любой навязанной власти[23] (а радикалы в своем отрицании всех правительственных новаций лишь усиливали степень его ненависти к чиновникам – представителям и проводникам государственной воли[24]), невозможно объяснить столь высокий градус его же антимодернизационого настроя – «закрытое общество» противилось хоть малейшей попытке приоткрыть себя, особенно если таковая предпринималась «сверху»…

Итак, первопричиной внутреннего столкновения в Сербии был идеологический конфликт, особенно обострившийся после обретения ею независимости. Он выражался в дихотомии: «либеральная идея – традиция», органично перекликаясь со знаменитым русским спором «западников» и «славянофилов»⁹⁸.

Вторая причина того, что политическая культура в Сербии находилась на столь «европейском» уровне, также была связана с патриархальностью – этим основным качеством сербского социума рубежа веков. В условиях, когда местечковая лояльность превалировала над национальной, а «патриархальные личные связи и равенство еще не успели замениться безличными отношениями, которые порождает индустриализация»⁹⁹ (по точной дефиниции британского интеллектуала из 1918 г.), политическая партия воспринималась как одна семья, parteigenossen – как братья, а партийный лидер – как отец.

Все это придавало межпартийной борьбе характер семейных ссор, наполняло ее излишними эмоциями и страстями. Тем самым опрощалось, становясь слишком «фамильярным», и отношение к государству – сам его образ переходил из сферы сакральной в область почти обыденной жизни. И в результате, находившиеся у власти партии, теряя дистанцию по отношению к нему, нередко смешивали общий и частный интерес. Государство, таким образом, становилось средством реализации партийных, а кое-где и личных амбиций. И… компромисс был невозможен. Потому и сама политика, повторим, воспринималась многими не как способ «рационализации конфликта»[25], но как «война всех против всех». И, как следствие такого подхода, постоянные столкновения позиций (разница между которыми была зачастую совсем не принципиальной!), хаос и нестабильность являлись характерными чертами политического процесса в Сербии. В таких условиях авторитарная политическая культура, сопровождавшаяся насилием, не имела возможности измениться и дорасти до высот толерантности; следовательно, идея безконфликтного решения проблем была обречена на невостребованность¹⁰⁰…

Резюмируем: когда общественная дисциплина, да и весь политический процесс, базируются на личностных, а не на формальных принципах, то чувство долга к своему ближнему кругу (родственников, земляков, друзей), как того требовал старый обычай, проявляется у его участников заметно сильнее, чем общегражданская ответственность, закрепленная законом. Это мы и наблюдаем у сербов на рубеже веков. Соответственно, «другой» в их глазах представал не как представитель своего сообщества, думающий по-иному, но как «чужак», отношение к которому было соответствующим. Что ж, как заметил в 1912 г. Йован Жуйович – академик и министр, – «даже у интеллигенции не всегда присутствуют основные понятия о государственной организации»¹⁰¹.

Отсюда же и различие в восприятии права и справедливости, присущее сербам, которые, «часто считают неправедным даже точное исполнение закона, поскольку оно не учитывает конкретные обстоятельства во всяком отдельном случае»¹⁰². Формальная процедура в их разумении убивала человечность. Но это, с одной стороны. С другой – в самом таком подходе сквозило практическое отрицание права, а потому и конфликты, увы, столь частые в истории независимой Сербии, решались не в рамках юридических процессов, а в лобовых столкновениях. Почему и были так «популярны» политические убийства. Вспомним хотя бы расстрел Еврема Марковича, весьма «странную» смерть в тюрьме его супруги Илки и Елены Кничанин, ликвидацию лидера контрзаговорщического движения в армии капитана Новаковича и Салоникский процесс, когда на основании явно сфабрикованных улик был расстрелян экс-глава заговорщиков, полковник Драгутин Димитриевич. Какая «судьба»! Человек, преступивший закон и уничтоживший последних Обреновичей, сам затем пал от руки неправедной власти.

Как видим, насилие в различных проявлениях (причем – и «сверху», и «снизу») являлось важнейшим фактором политического развития Сербии[26]. В чем, сосбственно, в свете сказанного выше, нет ничего удивительного…

И еще одно объяснение столь своеобразной культуры участников политического процесса в Сербии. Оно тесно связано с особенностями менталитета сербов.

Как известно, многовековые конфликты с Турцией привели к формированию у них конфронтационного сознания, и это во многом определяло специфику внутренней жизни. В условиях незавершенности процесса «освобождения и объединения сербов» (что всегда оставалось для той же Радикальной партии задачей первейшей; в том числе и после появления в 1878 г. на сербской границе Австро-Венгрии – нового врага, «сменившего» турок и занявшего Боснию и Герцеговину), такое сознание экстраполировалось и на отношение к «другому» внутри страны. Потому-то и рассматривали соратники Пашича напредняков – сторонников модернизации и проводников про австрийского курса, – как новых Бранковичей, или (говоря языком более ранней эпохи), как «внутренних турок». Им радикалы отказывали даже в праве на патриотизм. «Люди, которые довели Сербию до Сливницы[27], – твердил их лидер, – не могут упоминать о национальной политике, о сербском освобождении и достоинстве Сербского королевства»¹⁰³.

Этот подход также можно понять: всего за сорок с небольшим лет (1875–1918) страна пережила шесть войн и два восстания. И, соответственно, мир для ее граждан (не важно, внешний или внутренний) был по-прежнему окрашен в черно-белые тона: друг – враг, свой – чужой, мы – они…

* * *

После столь долгого экскурса вернемся к нашему тезису о том, что «золотой век сербского парламентаризма», несмотря на демократизацию политического процесса в результате смены династий и принятия конституции 1903 г., сохранил «родовые черты» прошлой эпохи – «по ряду базовых позиций ситуация оставалась прежней».

Во-первых, партийная разделенность в стране по-прежнему не соответствовала политическим пристрастиям граждан. На всех предвоенных парламентских выборах обе радикальные партии стабильно получали 70–75 % голосов¹⁰⁴. Народ не воспринимал старо– и младорадикалов как что-то принципиально отличное друг от друга – их раскол трактовался в его сознании всего лишь как столкновение личных амбиций в едином радикальном пространстве. Так что былая, сложившаяся еще при Обреновичах, раздвоенность населения страны на радикалов и не-радикалов, оставалась актуальной вплоть до 1914 г., когда младорадикалы впервые вошли в антипашичевский предвыборный блок с напредняками и Народной партией. Тем самым, начинали складываться предпосылки для реального политического плюрализма и перехода партии Н. Пашича в оппозицию¹⁰⁵. Однако реализации этой, имевшей, вроде бы, перспективу, тенденции помешало начало Первой мировой войны. Очередные выборы не состоялись, и еще четыре года, т. е. до конца существования независимой Сербии в 1918 г., вождь старорадикалов оставался в кресле премьера.

Во-вторых (что органично вытекает из первого пункта), разделительные линии в стране и в начале XX в. проходили по идеологическим, а не по социальным швам, как то было характерно для европейской партийно-политической практики. Сербские социал-демократы, а равно Крестьянское согласие, претендовавшие на роль классовых партий, так и остались маргинальными организациями, поскольку большинство ремесленников определилось в пользу независимых радикалов; крестьянство же, как и прежде, стояло за партию Пашича.

В-третьих, отношения большинства и меньшинства в парламенте были столь же традиционными: большинство всеми средствами стремилось навязать свою позицию; меньшинство же агрессивно демонстрировало, что по каждому поводу имеет отличный от власти взгляд[28]. Обструкции оппозиции с блокированием кворума (по принципу чем хуже, тем лучше), нецензурщина, оскорбления действием – вполне рядовые явления в скупщине во время «золотого века сербского парламентаризма»[29]. А как иначе, ведь по суждению М. Протича – одного из авторов весьма претенциозной «Новой истории сербского народа», «динамика политической борьбы, как мотор развития, есть главный критерий парламентской демократии»¹⁰⁶. Дефиниция, заметим, столь же броская, сколь и мало что в политической жизни Сербии после 1903 г. объясняющая[30].

Следствием же такой «борьбы» были частые роспуски парламента – ни один его состав не доработал отведенный ему по конституции срок.

И, наконец, в-четвертых, политическим гегемоном на протяжении всего периода 1903–1914 гг. оставалась старорадикальная партия во главе со своим харизматическим лидером Николой Пашичем. При этом, и вождь, и партия мало изменились как в своем «мессианстве» («Я уверен, что одна только Радикальная партия способна сохранить и усилить Сербию, а также реализовать все наши идеалы»¹⁰⁷, – писал Пашич в 1907 г.[31]), так и в восприятии демократии, парламентаризма, политического плюрализма и других европейских институций и идей. Так, они по-прежнему рассматривали демократию как ничем не ограниченное право большинства на монопольную власть, а парламентаризм как институционализацию такого права; решительно отвергая при этом плюрализацию власти и считая одних лишь себя выразителями интересов народа¹⁰⁸. И, соответственно, те, кто думал иначе, оставались для радикалов врагами, а не оппонентами, компромисс с которыми был исключен начисто. Старый концепт «партийного государства», увитый отныне в парламентский флер, по-прежнему был стержнем радикальной политической культуры¹⁰⁹[32].

Что ж, народ сербский действительно поддержал претензии радикалов, каковые, правда, были далеки от европейских подходов. Вершителями судеб королевства стали Н. Пашич (этот, по выражению Л.Д. Троцкого, «абсолютный властитель Сербии»¹¹⁰) и его радикальная генерация, которым, следовательно, удалось нейтрализовать анархичность низов, «примирив их с государственной идеей». Таким образом, национальное согласие в стране вызревало после 1903 г. на основе чисто традиционных понятий о власти и ее носителях¹¹¹…

В заключение отметим, что, при вполне корректном соблюдении парламентской формы (в 1903–1914 гг. в Сербии не произошло ни одного переворота), политическое содержание институтов парламентаризма и их функционирование заметно отступали от базовых принципов (да и самой природы) классического парламентарного государства. Причина тому очевидна – и в эпоху «золотого века» сербский социум сохранял свой аграрно-патриархальный характер; в нем практически отсутствовал средний класс. И, следовательно, начало парламентской практики в стране предшествовало становлению в ней гражданского общества, что шло вразрез с опытом Европы, где все происходило с точностью до наоборот: там именно гражданин стоял в центре политики¹¹². А значит – «парламентская форма» и ее реальное содержание расходились весьма значительно¹¹³.

Прав А. Вебер, заявив: «Там, где отсутствуют предпосылки, парламентское правление невозможно, либо, по меньшей мере, оно действует плохо»¹¹⁴. В том же, что предпосылки эти в Сербии действительно еще не созрели, мало кто из современников-интеллектуалов сомневался. Так, в сентябре 1895 г. Никола Крстич отметил в поденных записках: «И сегодня у нас нет достаточно элементов для парламентской жизни»¹¹⁵. А Владимир Вельмар-Янкович, чуть позднее, окрестил конституционную практику своей страны «суррогатом европейского парламентаризма»¹¹⁶.

* * *

Еще одной «слабостью» сербского парламентаризма, как уже говорилось, было резкое усиление политического веса «людей в погонах», которые открыто вышли на авансцену сербской политики после Майского путча. Как утверждал Коста Стоянович, «одобрение этого события всей страной, которой надоели частые эксперименты короля Александра, окуражило заговорщиков, подтолкнув к тому, чтобы под новой династией укрепить свое положение и расширить влияние»¹¹⁷. Такое их «положение и влияние» (когда – больше, когда – меньше, но на протяжении всего «золотого века») проявлялось в политической борьбе, провоцируя постоянные кризисы, заставляя партии в жесткой междоусобице апеллировать к этому внеконституционному фактору за помощью, что не раз ставило под серьезную угрозу саму парламентскую систему.

Наряду с должностями в «революционном» правительстве Йована Авакумовича (Й. Атанацкович – военный министр; А. Машин – министр общественных работ), ликвидаторы Обреновичей заняли руководящее положение в войсках и королевской гвардии, из них был сформирован и корпус адъютантов монарха. Петр Карагеоргиевич, таким образом, оказался заложником своих «компаньонов» – как цинично выразился один из них¹¹⁸, без одобрения которых не решался ни один вопрос. Гражданские власти были вынуждены принимать меры.

И здесь следует добавить, что жестокая расправа с королевской четой вызвала нескрываемое негодование в Европе. Особенно усердствовал Лондон. Отозвав своего представителя из Белграда, он фактически заморозил с новым сербским режимом все отношения – до суровой экзекуции заговорщиков¹¹⁹. Многие другие европейские дворы последовали его примеру. В законопослушном Старом Свете не могли примириться с тем, что Народная скупщина Сербии единодушно одобрила заговор, а кралеубийцы – вместо наказания за нарушение присяги – получили отпущение грехов, став заметными фигурами в армии, гвардии, на государственной службе… И, понятно, что, кроме правовых резонов, имело место в той реакции и оскорбленное монархическое чувство – Александр Обренович, пусть и представлявший маленькое балканское королевство, был одним из «братьев» в единой семье венценосцев[33].

Открытый дипломатический бойкот со стороны предводимых Великобританией западных стран (Россия и Австро-Венгрия не пошли на разрыв отношений с Белградом, признав вскоре новую династию) обернулся для Сербии серьезным падением внешнего престижа. Заговорщический вопрос, как видим, приобретал уже иное – международное – значение.

Решить его (да и то чисто внешне), дабы ублаговолить Англию, властям удалось лишь к весне 1906 г. А до того, в течение трех лет, в стране шел процесс формирования и кристаллизации новой конфигурации политических сил; выстраивания их отношений в рамках конституционно-«парламентской» системы, сложившейся после переворота. Правительства в эти годы были слабы и недолговечны (с мая 1903 по апрель 1906-го их было восемь¹²⁰), а кризисы сотрясали сербский парламент с пугающей регулярностью. В основе их, несмотря на конкретные поводы, лежала неурегулированность отношений по трем линиям: скупщина – король, скупщина – кабинет, кабинет – армия¹²¹. Каждый тянул на себя… Такая ситуация усиливала активность и влияние неконституционных факторов – дворцовой камарильи и заговорщиков. И, соответственно, «разводила» оба конституционных – монарха, тесно в то время с ними связанного, и парламент.

В апреле 1906 г. обстановка несколько стабилизировалась – Пашич смог сформировать гомогенный радикальный кабинет, обладавший серьезной поддержкой, и убедить короля Петра отправить пятерых заговорщиков из старших офицеров (Дамняна Поповича, Александра Машина, Луку Лазаревича, Петра Мишича, Джордже Костича) в отставку, которую новое правительство «сопроводило» щедрыми отступными. В ответ на это английский двор посчитал кризис в британо-сербских отношениях исчерпанным. И, как следствие, в Белград возвратился посланник Эдуарда VII.

Заметим, что эту свою работу по консолидации парламентского фактора Пашич начал значительно раньше. И путем ряда закулисных комбинаций, на какие он был редкостный мастер, ему удалось вывести монарха из-под влияния так называемой «камарильи», заглавные роли в которой играли Живоин Балугджич – личный секретарь короля, и Яков Ненадович – близкий родственник, представлявший до переворота 1903 г. его интересы в Вене. Оба являлись откровенными австрофилами, и, случалось, что в Вене о решениях белградского правительства узнавали раньше, чем они доводились до сведения органов власти внутри страны. Потеря такого источника информации (король по настоянию Пашича отставил обоих уже в 1905 г.) была для Балль-Платца серьезным ударом.

И прежде всего потому, что межгосударственные отношения Сербии с Австро-Венгрией после переворота стали неуклонно ухудшаться, чему причиной было резкое сужение базы политического австрофильства в самой стране. С ликвидацией династии Обреновичей и самороспуском напредняков она, словно шагреневая кожа, ужалась до минимума. Новые центры влияния (заговорщики и представленные в скупщине партии – в первую очередь, националисты-радикалы) отличались антиавстрийским настроем. Таким образом, в Вене явно ошиблись, рассчитывая на внешнеполитическую лояльность короля Петра, который, кстати, чем дальше – тем больше царствовал и меньше правил.

Дело, порой, доходило до прямой конфронтации – так было с вопросом о крупном займе Сербии, когда Австрия желала обеспечить преимущества своих банкиров, или в дискуссиях о новом торговом договоре, где Белград стремился эмансипироваться от ее былой опеки. И, наконец, в знаменитом споре о покупке артиллерийских орудий. Отказ правительства радикалов закупать пушки у чешской «Шкоды» и размещение заказа во Франции (на фирме «Шнейдер-Крезо») привели к началу так называемой «Таможенной войны» 1906–1911 г… Мы не будем здесь углубляться во внешнеполитические сюжеты, сделав это позже, подчеркнем лишь одно – сколь тесно переплетались в политической жизни страны внутри– и внешнеполитические аспекты.

И уже следующий международный кризис имел далекоидущие для внутренней истории Сербии последствия. Проведенная Веной в 1908 г. аннексия Боснии и Герцеговины способствовала новой активизации экс-заговорщиков. Правда, на сей раз – в основном «молодых». Под неформальным началом Д. Димитриевича-Аписа, они еще весной 1906 г. проявили себя более национально зрелыми, когда поддержали увольнение старших товарищей, считая, что те участвовали в перевороте из личных побуждений и корысти. Их самих уже тогда занимал глобальный вопрос: судьба всего сербства. В соответствии с балканскими традициями, они организовали в 1911 г. тайное общество «Объединение или смерть» – знаменитую «Черную руку»¹²². В центр ее деятельности было поставлено (как явствует из названия) объединение сербского и других югославянских народов в единое государство.

И уже сама эта, столь радикально заявленная, цель новой организации не могла не привести к столкновению с властью, которая стремилась соотносить национальную политику с реальными международными условиями. Разочаровавшись в институциях и принципах парламентского государства, не дававших, как они полагали, возможности скорого решения сербского национального вопроса, и видя в них один лишь источник перманентных межпартийных склок, основатели «Черной руки» выступали с позиций централизма, милитаризма и авторитарного национализма и, чем дальше – тем больше, становились угрозой гражданскому правлению. Их печатный орган (газета «Пьемонт») в первом же номере от 3 сентября 1911 г. обвинил все без исключения партии «в аморализме, бескультурье и непатриотизме». Единственным лекарством объявлялся «централизм» – с опорой на армию¹²³. Особо жесткие филиппики доставались от газеты правящим старорадикалам и их лидеру Пашичу… Перед нами – очередной пример столь привычного для политической культуры Сербии «мессианства». Проявившегося, кстати, и в отношении «заговорщиков» к династии и монарху. В 1909 г. они высказали намерение добиваться «смены» теперь уже Карагеоргиевичей!¹²⁴ А годом позже Апис выступил за отречение короля Петра под предлогом того, что радикалы, якобы, «ведут страну к полному краху, а у него не хватает сил, чтобы отстранить их от власти»¹²⁵. Как видим, единожды нарушив присягу, харизматичный офицер был готов и далее свергать «неугодных» королей…

Итак, как справедливо заметил Я.В. Вишняков, «после основания „Черной руки“ интересы правящей партии и заговорщиков окончательно разошлись»¹²⁶. Слишком по-разному (при единстве стратегического курса на освобождение и объединение сербов и общей же прорусской ориентации) смотрели военные и гражданские на тактические и функциональные задачи власти. Внутренний кризис в стране нарастал, разразившись после балканских войн (1912–1913) и обнажив всю объективную слабость сербского парламентаризма.

Поводом к эскалации конфликта стал знаменитый «спор о приоритете» в новых (т. е. вошедших в состав королевства в 1913 г.) областях. Указ «О старшинстве в Новой Сербии гражданских властей над военными», изданный по инициативе С. Протича – министра внутренних дел и старого друга Пашича, предполагал введение «первенства» цивильных чинов во всех торжественных случаях; и, бывало, что, при явном нежелании «элитного» чиновничества ехать на службу в Богом забытую «новую» глушь, какой-нибудь срезский (уездный) начальник лет 25–28 оказывался там на разных церемониях старше полкового командира в штаб-офицерском звании. И все это в условиях действия осадного положения. Такая ситуация в конкретных проявлениях, действительно, была нетерпимой. Однако, «заговорщики» решили использовать ее для лобовой атаки на правительство.

Тем более, что во время и после балканских войн офицерство стало вести себя в Старой Сербии и Македонии крайне независимо. По словам русского военного агента, полковника В.А. Артамонова, «военные, реабилитированные войной, высоко подняли голову»¹²⁷. Настолько высоко, что, когда во время кризиса в отношениях с Болгарией по поводу раздела территорий, захваченных у турок в ходе Первой балканской войны, раздался слух, будто Пашич готов отдать их часть Софии, они открыто пригрозили кабинету¹²⁸, а член «Черной руки», Люба Йованович-Чупа, от имени организации, высказал премьеру, что «они изрубят его в куски на Теразиях, если он хоть что-то уступит болгарам»¹²⁹.

Воспользовавшись очередной такой ссорой (на сей раз возвращенного из отставки командира Вардарской дивизии Дамняна Поповича с окружным начальником за право на первое место в церкви, завершившейся демонстративной отставкой комдива), после чего, собственно, и был выпущен указ «О старшинстве», заговорщики потребовали его отмены и предоставления сатисфакции «униженным» офицерам. Пашич отказался идти на уступки. В ответ те вступили в альянс с парламентской оппозицией (независимыми радикалами) с целью любой ценой – вплоть до переворота – сместить премьера. В своих личных амбициях и эгоистичных резонах независимцы пошли на этот тайный сговор с «Черной рукой», тем самым компрометируя и ставя под удар всю гражданскую систему власти. «Сербский парламентаризм, – подчеркнул В. Вучкович, – оказался перед опасностью разрешения его латентного кризиса насильственным путем»¹³⁰.

Кульминацией далеко зашедшего «спора о приоритете» стали роспуск скупщины и объявление новых выборов. Пашич подал в отставку, но король, после консультаций с оппозицией, 29 мая 1914 г. возвратил ему мандат на власть – для их организации. А 11 июня обнародовал указ о перенесении монарших прерогатив на престолонаследника Александра, «в связи с болезнью». Что фактически явилось его скрытым отречением.

Решающую роль в таком разрешении кризиса сыграл российский посланник Н.Г. Гартвиг. Именно он настойчиво рекомендовал монарху оставить Пашича у власти. Тот подчинился, не желая противостоять России, и дипломатично удалился в политическую тень, не сумев выполнить данного военным обещания. Как видим, в борьбе с «Черной рукой» – этим мощнейшим антиконституционным участником сербской политики – «парламентский» режим формально устоял, но… при поддержке другой нелигитимной силы – российской императорской миссии. Что, впрочем, было характерно для всей истории независимой Сербии, на протяжении которой, по дефиниции С. Йовановича, Петербург и Вена «являлись такими же факторами нашей политической жизни, как и „домашние“ партии»¹³¹.

А, тем временем, начиналась новая предвыборная кампания – увы, всего за две недели до выстрела в Сараево…

Внешняя политика Сербии в 1903–1914 гг. «Человек вечной войны». 1903 год, как уже отмечалось, стал водоразделом в международной политике Сербии. Устранив австрофилов Обреновичей и добившись «демократизации» внутреннего порядка, новым властям предстояло «переложить руль» и заняться делами национальными – чем реанимировалась «прадедовская задача сербского освобождения и объединения»¹³², оказавшаяся на время в тени. Ее решение стало основным смыслом всей политической деятельности Радикальной партии и ее лидера Николы Пашича.

О «смене вех» высказался и сам Пашич в разговоре с влиятельным священником из города Ужице, радикальным ветераном Миланом Джуричем вскоре после переворота. «Вот, Никола, мы завершили все дела – завоевали свободу, гарантировали влияние Народной скупщине, посадили на престол короля Петра. А сейчас мы можем отойти в сторону и провести остаток жизни в спокойствии», – подводил итог борьбе с Обреновичами поп Джурич. «Э, нет, – последовал ответ, – все, что мы сделали, само по себе еще ничего не значит. Это только предпосылка для нашего самого главного и грандиозного дела – национального освобождения и объединения. И теперь мы должны целиком посвятить себя ему»¹³³. Такой «поворот» был сделан, а значит – приоритетами в государственной политике становились задачи внешнеполитического, психологического и технического обеспечения сербских национальных амбиций; подготовки страны к маячившим пока в отдалении решающим событиям. А в том, что они грядут, сомнений у Пашича не было никогда.

Важнейшим же внутренним смыслом «поворота» оказался решительный переход к русофильству в политике, что органично корреспондировало с ее новой национальной парадигмой. Еще в далеком 1887 г., в письме соратнику, Пашич расставил все нужные акценты: «Боснию и Герцеговину, а также другие сербские земли в Австро-Венгрии, мы не сможем вернуть самостоятельно, т. е. без помощи России, но Македонию мы в состоянии спасти для Сербии и без военного содействия России»¹³⁴. В конечном итоге, так и случилось…

Приход к власти в Сербии пророссийски ориентированных элементов не мог не привести к ухудшению ее отношений с Австро-Венгрией, которая крупно обманулась, сделав ставку на короля Петра, не игравшего, повторим, заметной политической роли. В ответ, со стороны Вены последовала настоящая (хотя и явно запоздалая) «газетная» атака с жесткой критикой Белграда по поводу Майского переворота. И уже в сентябре 1903 г. посланник К.Думба констатировал в одном из донесений, что ситуация в сербоавстрийских отношениях «настолько плоха, насколько это может быть»¹³⁵.

Новые сербские власти пытались эмансипироваться от тесной опеки Дунайской монархии двумя путями. С одной стороны, Белград активизировал свои отношения с соседями и, в частности, с Болгарией, пойдя на заключение с ней в 1905 г. секретного таможенного союза (что было своеобразным прологом Балканского союза 1912 г.). Это стало для Вены, дотоле практически полностью контролировавшей внешнюю торговлю Сербии, полнейшей неожиданностью. Она приняла меры, пригрозив распространением своего ветеринарного законодательства на сербский скот – основу экспорта страны. То было давней и проверенной практикой; не зря же говорилось: чтобы победить Сербию, «Австрии надобно всего лишь мобилизовать своих ветеринаров». И… угроза возымела действие – в марте 1906 г. правительство Н. Пашича смягчило свою позицию, отодвигая на второй план положения таможенного союза с Болгарией и стимулируя переговоры с Веной о заключении торгового договора¹³⁶. Такую «покладистость» можно объяснить и тем обстоятельством, что именно тогда Россия, потерпев поражение в Японской войне и пребывая в состоянии внутренней смуты, ослабила свое присутствие на Балканах.

Но в этот самый момент новая проблема осложнила австро-сербские отношения. Яблоком раздора явился крупный заказ на артиллерийские орудия, который Белград разместил во Франции, а не (как всегда ранее) в Чехии. Пытаясь удержать Сербию под контролем, Австро-Венгрия оказывала на нее сильнейшее давление с целью обеспечить размещение заказа на собственных заводах, угрожая при негативном ответе закрытием венгеро-сербской границы. Пашич – глава кабинета, инициировавшего вопрос о закупке пушек, – без колебаний ответил отказом[34], хотя и осознавал, что такое решение грозит стране таможенной войной. Парламентская оппозиция, из опасения закрытия границы, требовала от радикального правительства уступок, но их не последовало. Отдать заказ на вооружение Вене значило для сербского премьера лишь одно – стать ее заложником. И он был оставлен французам… Австро-Венгрия закрыла границу с Сербией. Началась таможенная война, длившаяся вплоть до 1911 г.

Вене, однако, не удалось заставить Белград капитулировать, в чем сказалась его новая внешнеполитическая ориентация. Ведь, привязав «маленький сербский плот (как тогда говорили) к мощному русскому кораблю», Пашич тем самым сумел подтянуть его и к могучей эскадре под названием «Антанта».

С помощью Франции была модернизирована пищевая промышленность – основа экономики страны. Возводились бойни, холодильники, консервные заводы. Свой скот сербы начали сбывать не в живом (как раньше в Австро-Венгрию), а в готовом виде. И покупатели нашлись. Сербской тушонкой, к примеру, снабжались британские базы в Египте и на Мальте – даже Германия допустила ее на свой рынок… Соответственно, убытки Сербии оказались во много раз меньше, чем полагали внутренние и внешние оппоненты. Она в значительной степени освободилась от экономической зависимости от Австро-Венгрии, куда теперь вывозила лишь 30 % своего экспорта, в отличие от 80–90 % в «предвоенные» годы.

Похожая ситуация сложилась и в вопросе о государственном займе, из средств какового предполагалось финансировать закупку орудий и постройку железных дорог.

После изнурительной – как скрытой, так и явной, вплоть до рукоприкладства, – борьбы деньги (95 млн. фр.) были в конце 1906 г. получены от финансовой группы, главную роль в которой играли французские банки. На них сербы купили у «Шнейдер-Крезо» 49 полевых и 15 горных батарей, а также по 280 снарядов на каждый ствол¹³⁷…

Таможенная война была для Сербии тяжелым испытанием, но еще более тяжким стал Боснийский кризис, связанный с аннексией в 1908–1909 гг. Боснии и Герцеговины. Целью ее было стремление Вены укрепить свою гегемонию на Балканах и в восточной Адриатике, а также переориентировать собственное югославянское движение, отдавая себе отчет в том, что Белград становился для последнего все более притягательным. Аннексия была ускорена и из-за Младотурецкой революции в Стамбуле, которая вернула в силу конституцию 1876 г., – ее действие формально распространялось на территорию всей империи, включая оккупированную провинцию. Вместе с тем Австро-Венгрия вывела свои гарнизоны из Новипазарского санджака (Рашки), возвратив его Турции, – так было легче сохранить буферную зону, разделявшую Сербию и Черногорию.

В Сербии аннексия вызвала мощную волну протестов. Общество всколыхнулось – в стране создавались пункты записи добровольцев, готовых сей же час отправиться в Боснию на защиту «сербского дела». Правительство требовало предоставления Боснии и Герцеговине автономии и раздела Новипазарского санджака между двумя сербскими королевствами. Одновременно оно обратилось к России, вставшей на сторону сербов. Однако, в марте 1909 г., принимая во внимание неготовность России к войне, Германия ультимативно потребовала от нее санкционировать акцию Австро-Венгрии, дав понять, что отрицательный ответ повлечет за собой вооруженное вторжение Вены в Сербию, при содействии Берлина. Угроза опять-таки подействовала – Петербург был вынужден отказаться от поддержки Белграда и посоветовать ему признать новый status-quo¹³⁸.

Сербия отступила. Но отступление было временным. В отблесках последнего триумфа Габсбургов уже являлась тень древнего царя Пирра.

Наглядна позиция Пашича, который во время Боснийского кризиса не входил в правительство. Он выступил за жесткий отпор аннексии, говоря о возможной защите сербских национальных интересов и с оружием в руках. Так, на закрытой сессии скупщины 10 октября 1908 г. он прямо высказался за войну с Австро-Венгрией¹³⁹, чем проявил себя как прекрасный психолог. С одной стороны, его решительный «частный» настрой импонировал общественному мнению, оскорбленному в национальных чувствах. С другой же, – когда чуть позднее министр иностранных дел Милован Милованович, с подачи дипломатов Антанты, начал задумываться о территориальных компенсациях за аннексию (на что бы Вена, может быть, и пошла) он решительно восстал против любых сделок. «Пусть на теле сербского народа останется живая рана!», – подчеркнул Пашич, желая сохранить высокий национальный тонус сербов для будущего реванша.

Кто знает, возможно, он вспоминал тогда площадь в Париже, где стояли статуи женщин по числу провинций Франции, две из которых, олицетворявшие Лотарингию и Эльзас, без малого сорок лет были укутаны черным крепом – в напоминание французам об отторгнутой части Отечества.

Должно отметить, что о «реванше» Пашич не забывал никогда. Даже в моменты унижений. Побывав в конце 1908 г. с чрезвычайной миссией в Петербурге и не получив там ожидаемой поддержки, он подошел к своему делу с другой стороны – договорился о визите в Россию короля Петра, никогда еще не посещавшего мировых столиц. Такой визит состоялся в 1910 г. и имел весьма позитивные для отношений двух стран последствия.

Короля и сопровождавшего его Пашича встречали в Киеве, Москве и Петербурге почти по-родственному¹⁴⁰. А спустя год в Петергофе состоялась свадьба королевны Елены Петровны и князя императорской крови Иоанна Константиновича – сына известного поэта и многолетнего президента Академии наук К.Р.[35] Пашич мог быть доволен – русский и сербский дворы породнились. По точной оценке Л.В. Кузьмичевой, «брак этот был символичным – признание равнородности династий Карагеоргиевичей и Романовых знаменовало русскую поддержку Сербии и ее короля»¹⁴¹. Петербург и Белград стали еще ближе. В том числе и политически.

Боснийский кризис имел рубежное значение для балканских стран. Во-первых, он похоронил возможность в принципе близких отношений Белграда и Вены, сделав их окончательно неприятелями. Во-вторых, в условиях дальнейшего ослабления Турции, привлек внимание к Балканам великих держав, стремившихся укрепить свои позиции в отдельных государствах региона, которому придавалась важная роль в стратегических раскладах как Тройственного союза, так и Антанты. И, наконец, исходя из первых двух посылок, подтолкнул балканских политиков к сотрудничеству друг с другом – в целях защиты от Австро-Венгрии, с одной стороны, и освобождения христианских областей Европейской Турции, с другой¹⁴².

Завязались тайные переговоры, и в октябре 1912 г. Сербия, Греция, Болгария и Черногория, заключив соглашение, объявили войну Турции. Главным стержнем нового Балканского союза был сербо-болгарский союзный договор, подписанный 13 марта, по которому предусматривалось их совместное выступление против турок и последующий раздел Македонии. С другой стороны, в случае нападения на Сербию Австро-Венгрии, болгары обязывались предоставить в помощь Белграду армию в 200 тыс. штыков¹⁴³. Но последнего не случилось, ибо союзники разыграли «Турецкий гамбит».

К началу войны Сербия имела сильную, хорошо и вовремя вооруженную армию, а моральный дух народа был как никогда высок. Многолетний заместитель Пашича по финансам и близкий его друг еще с 70-х годов XIX в. Лаза Пачу говорил Л.Д. Троцкому, обозревавшему в качестве корреспондента военные коллизии тех лет: «Наши финансы в прекрасном состоянии. Мобилизация обходится нам в миллион динаров ежедневно. Мы сделали значительные запасы золота и спокойно смотрим навстречу завтрашнему дню. На шесть месяцев нас хватит»¹⁴⁴. Словом, каждый спокойно делал свою работу[36]. И даже конституционный режим, в отличие, скажем, от Болгарии, на время войны не был отменен.

Плоды такой подготовки оказались впечатляющими. Сербские войска выиграли ряд крупных сражений Первой балканской войны: при Куманово, Битоле, Прилепе и т. д. Особенно в них отличились артиллеристы, вооруженные теми самыми орудиями, за которые в свое время «насмерть» бился Никола Пашич. Однако не все оказалось гладко – пробившиеся на побережье и занявшие порты Алессио и Дураццо (без выхода к морю Сербия просто задыхалась) сербские части были вынуждены их оставить – из-за угрозы Австро-Венгрии, которая объявила частичную мобилизацию. Это привело, по мнению политиков и военных, к необходимости частичного пересмотра договора с Болгарией и, в частности – сохранения за Сербией долины Вардара (занятой сербами, но по договору должной отойти к болгарам), как единственного удобного пути к порту Салоники. Болгары же, не выполнившие, кстати, ряд положений договора, встретили предложение о ревизии его текста в штыки¹⁴⁵. При этом сами выдвинули территориальные претензии к грекам – относительно Салоник и юго-восточной Македонии. Напряжение в отношениях между союзниками росло. Надвигалась гроза.

Она и разразилась в ночь на 30 июня 1913 г., когда болгарские войска атаковали сербские позиции на реке Брегальница. Началась Вторая балканская война. Болгарии в ней, кроме Сербии и Греции, противостояли Румыния и недавно побежденная Турция. Боевые действия закончились быстро. И в результате – София потеряла почти все, что приобрела накануне. Бухарестский мирный договор от 10 августа 1913 г., юридически закрепивший итоги обеих войн, признал за Сербией Вардарскую Македонию и Старую Сербию (нынешние Косово и Метохию и часть Рашки)… Таким образом, южный «аспект» сербского национального вопроса, в том виде, как его понимало руководство страны, был решен.

После громких сербских побед на полях балканских войн конфликт Вены с Белградом становился в перспективе неизбежен. Австро-Венгрия не желала терпеть у своих границ усилившееся королевство, само существование которого пробуждало у ее югославянских подданных центробежные настроения. Целостность двуединой монархии во многом зависела теперь от того, сможет ли она сломить резко возросшую сербскую силу и нейтрализовать ее влияние. Заручившись поддержкой Германии, Вена ожидала повода для «похода на юг». Сараевский атентат показался ей довольным…

* * *

А теперь зададимся вопросом: в чем был секрет этих столь впечатляющих побед? В принципе, ответ очевиден.

Говоря о состоянии умов в Сербии накануне балканских войн, мы упомянули, что «моральный дух народа был как никогда высок». И, действительно, мобилизация армии завершилась «в рекордные сроки и при идеальном порядке»¹⁴⁶, причем на призывные пункты, по словам наблюдателя, «явились все, кто только мог передвигать ноги, – призываемые и непризываемые». «В течение трех дней, – подводил он итог, – явилось 95 % призывных, через неделю их было 98 %; лишь 2 % оказалось больными, но и из этих многие явились, прося их взять, в надежде поправиться в дороге»¹⁴⁷. Повсюду в стране мобилизация вызвала всеобщее ликование¹⁴⁸. «Все три призыва мобилизованы, – писал очевидец событий из сербов, – начинается радость и взаимные приветствия; невозможно замыслить, что речь идет об отправке на фронт, где кладутся жизни, а не на сватовство»¹⁴⁹. И зоркий русский глаз подметил сей же факт: «На всех станциях было много резервистов… Настроение у всех очень бодрое, а, главное, совершенно спокойное, как будто они ехали на самое обычное дело»¹⁵⁰. «Вы думаете, что слышен был плач матерей, жен, сестер, отправляющих своих близких на возможную смерть, – вторил ему соотечественник. Нет, если какая-нибудь баба и проливала тихо невольные слезы, ее сейчас останавливали, пристыжая: „Как не стыдно плакать – такое святое дело“. Устыженная отвечала: „Я не плачу, что жалею, а плачу от умиления, что с такой радостью идут все освобождать наших братьев; плачу от того, что дождалась это увидеть“»¹⁵¹.

Как видим, война и впрямь пользовалась «необыкновенной популярностью»¹⁵², что, впрочем, было предсказано давно – в период Боснийского кризиса Никола Пашич заявил: «Война будет популярна и бестрепетна к жертвам»¹⁵³. И неважно с кем – с австрийцами или с турками… Итак – «война, которую желали все»¹⁵⁴, как выразился современный автор. Но снова вопрос – в чем же причина таких настроений?

В своей известной работе академик М. Экмечич утверждает, что после смены династий в 1903 г. в Сербии произошел «переход элитарного типа национализма в массовый»¹⁵⁵. Аргументацию своему заключению он черпает в том, что, на основании демократической конституции 1903 г. и избирательного права, большинство мужского населения получило возможность участвовать «в элементарной политике» – а это является одним из необходимых условий для «эволюции национального движения в массовый тип». Другое условие – грамотность, как минимум, трети населения. И хотя, как известно, число грамотных накануне балканских войн не превышало 30 %, историк полагает, что «в действительности читать могло даже более трети населения, а потому „читательская революция“, как это условие названо в литературе, в Сербии после 1903 г. имела место». И в результате – «современный человек, вдохновленный национальной идеей, воспринимает такую эволюцию как участие в жизни суверенного государства, которое зависит и от него. Он больше не является пассивным наблюдателем»¹⁵⁶.

Что касается массового участия мужского населения «в элементарной политике», то выше мы постарались показать чисто традиционное «качество» такого участия, как, впрочем, и самой политики.

Относительно же более чем трети грамотного населения и особенно «свершения» в сербском обществе «читательской революции», следует заметить, что и цифра 30 % кажется нам завышенной, поскольку в аграрной, патриархальной Сербии мотивация для получения образования еще не созрела – традиционный образ жизни предполагал, что большинство детей проследует путем своих родителей, наследуя их занятия и обычаи[37]. Для чего «домашнее воспитание» было куда важнее полученного на стороне (в школе) абстрактного знания, которое весьма «мало соображалось с нуждами народа, его нравами и условиями жизни»¹⁵⁷ и, соответственно, – не применялось на практике. Будучи невостребованным, оно не являлось повседневной необходимостью, что, в свою очередь, не могло не повлиять на судьбу номинально грамотных людей. Речь здесь идет о типичном для всех традиционных обществ феномене «вторичной неграмотности»¹⁵⁸. Проиллюстрируем нашу мысль.

Так, в 1908 г. члены Шумадийского учительского общества опрашивали в окрестностях Крагуеваца сельскую молодежь, десять лет назад окончившую начальную школу. И были вынуждены констатировать, что «у огромного большинства парней и девушек исчезло почти все полученное в школе знание, а многие вообще разучились читать и писать, поскольку за время, прошедшее после школы, не написали ни единого слова и ничего не прочли». Но то, что «они были в состоянии, мучительно и обливаясь потом, вывести свой автограф, переводило их в категорию грамотных»¹⁵⁹. Таковы были критерии, определяющие качество «читательской революции»[38]… Важно подчеркнуть, что указанный «феномен» отличался в Сербии стабильностью: мы можем наблюдать его со времени первых поездок русских путешественников в 60-е годы XIX в.¹⁶⁰ и далее – на рубеже веков¹⁶¹. Следовательно, и в самом сербском социуме к началу балканских войн по сути мало что изменилось.

Поэтому, как нам представляется, объяснять «необыкновенную популярность» войны у сербов, прибегая к категориям и значениям современного (modern) общества (а «массовый национализм» к таковым, несомненно, относится) не совсем корректно. Разгадку ее следует искать в стереотипах традиционного мышления.

Начнем с его носителей. Напомним, что до Первой мировой войны доля крестьянства в структуре населения Сербии никогда не опускалась ниже 87 %¹⁶². При этом оно было наделено землей достаточно равномерно, вследствие чего разделение интересов в его среде протекало крайне медленно. К тому добавим и неполную социальную структуру. Сербское общество было лишено аристократии и буржуазии. В нем имелось как бы два полюса: малочисленная (вышедшая из «низов») элита и однородная крестьянская масса – главный хранитель ценностей традиционного сознания.

Городские жители, доля которых в населении Сербии составляла 12 %, так и не смогли консолидироваться в мещанское сословие – стать носителями буржуазности[39], но на протяжении всей эпохи независимости оставались весьма размытой категорией. «Как трудно было сказать, где кончается сельская тропа и начинается городская улица, – пишет тот же М. Экмечич, – так же мало кто мог определить, где проходит граница между крестьянином и жителем города»¹⁶³.

Согласно принятому в 1873 г. «Закону о народном благосостоянии», вводился гарантированный и никем не отчуждаемый аграрный минимум, определявшийся количеством земли, которое крестьянин был в состоянии вспахать за шесть дней своего труда. Данный принцип существовал и позднее – в 1907 г. радикальное правительство Пашича в очередной раз продлило действие закона об аграрном минимуме, защищавшего крестьянина от угрозы пауперизации, ограничивая возможность земельных спекуляций и концентрации земли в немногих отдельно взятых руках[40]. Тем самым, он затруднял распространение в Сербии капитализма и становление соответствующего ему типа мышления¹⁶⁴. И в результате, как констатировал русский ученый в 1915 г., «Сербское королевство может быть названо и доныне страной почти исключительно мелкого и среднего землевладения»¹⁶⁵.

Эта патриархальная модель общества (согласно старой формуле: сербский народ – сообщество равных) не была для соратников Пашича некоей самоцелью. В условиях незавершенности процесса всесербского освобождения и объединения она становилась средством и формой консолиции сербов королевства, поскольку малая расщепленность интересов внутри социума позволяла сохранять единство народного духа – важнейшую внутреннюю предпосылку будущего освобождения. Социальное равенство, как видим, отождествлялось в глазах радикалов с национальным единством… И эта их политика в нужное время увенчалась полным успехом – объясняя подоплеку всеобщего подъема, захлестнувшего Сербию в начале Первой балканской войны, русский корреспондент писал: «В ряду причин того удивительного объединения, которое приходится наблюдать здесь, следует, разумеется, отметить и сравнительную неразвитость социальных отношений, а, следовательно, и социальных антагонизмов. Личность не успела еще выделиться из коллектива, а экономическое развитие не успело вырыть психологической пропасти между управляющими и управляемыми»¹⁶⁶.

Теперь о самом мышлении. Известно, что одной из базовых традиционалистских установок является идея преемственности, т. е. «солидарности поколения живущего с поколениями умершими»¹⁶⁷, или «участия минувших поколений в современности»¹⁶⁸.

Особо наглядно оно проявлялось в подходе родителей к воспитанию детей, когда, по наблюдению П.А. Ровинского, отцы заставляют своих чад «выучивать в виде катехизиса историю падения сербского царства на Косовом поле, причем делают такие выводы, что Милошу Обиличу – на вечные времена слава, Буку Бранковичу – проклятие, а турку и швабу нужно посечь голову»¹⁶⁹. И снова следует подчеркнуть, что с течением времени в данной системе воспитания мало что изменилось. Спустя почти полвека после путешествия Ровинского другой русский автор констатировал: «Когда старый дед учит внука владеть саблей или кинжалом, тогда жилище серба наполняется избытком высокого наслаждения и удовольствия… Преемственно, от поколения к поколению, передаются имена освободителей народа от турецкого ига, и в честь их слагаются песни»¹⁷⁰.

Образованные сербы, признавая явный перекос «героического» воспитания, тем не менее объясняли его необходимость: «Видите, в каком мы положении: мы должны из наших детей готовить вместо гуманных граждан – диких солдат, потому что нам еще грозит война с турками… с которыми нужно мериться тем же оружием, каким и они пользуются против нас»¹⁷¹. Этот мотив грядущей войны и необходимости подготовки к ней с самого «нежного» возраста тиражировался на всех уровнях. Уже известный поп Милан Джурич с парламентской трибуны требовал от учителей так воспитывать детей, «чтобы они знали заветную мысль (об освобождении и объединении сербства. – А.Ш.), знали о косовских героях и в будущем, став гражданами, отомстили бы за Косово». Или другой его пассаж – «Мать пасет овец или жнет ячмень и пшеницу, но при этом поет сыну песню и готовит его к отмщению Косова»¹⁷².

Как видим, героическое начало закладывалось в сербских детей с младых ногтей, что не могло не сказаться на формировании их мироощущения, какое всегда оставалось сугубо конфронтационным, в рамках оппозиции свой-чужой. И когда чужие менялись, т. е. когда к туркам после 1878 г. добавились «соседи» из-за Савы и Дуная, отношение к ним оставалось столь же жестким и одномерным. В «Катехизисе для сербского народа» читаем: «Кто неприятель сербов? – Самый главный враг сербов – Австрия… Что нужно делать? – Ненавидеть Австрию, как своего самого главного врага… Кто друг сербов и Сербии? – Единственный искренний и надежный друг сербов, который был и есть – это великая и мощная Россия. В чем же долг каждого серба? – Любить свое отечество и монарха и умирать за них, уважать своих друзей и ненавидеть врагов»¹⁷³.

Такой подход проявляет себя особенно контрастно в сравнении с другим – как раз современным – типом мышления. Иллюстрации ради, приведем диалог Владана Джорджевича (воспитанного в Европе и отнюдь не фанатика-радикала, вроде М. Джурича) с чешским национальным деятелем Франтишеком Ригером. На замечание Ригера о том, что «австрийское ярмо становится для чешского народа слишком тяжелым», собеседник задал естественный для всякого серба вопрос: «Почему же тогда чешский народ не сбросит его?». На что был получен характерный ответ: «Народ, у которого почти в каждом втором доме стоит пианино, не поднимает революций»¹⁷⁴. Перед нами – два наглядных проявления двух систем мышления“, когда вторая «стремится приспособить идеал к реальности», а первая – «осуществить на практике неосуществимый идеал»¹⁷⁵.

Кстати, о фортепиано. В 1898 г. (двадцать лет спустя после беседы Джорджевича и Ригера) в старой сербской столице Крагуеваце имелось одно-единственное пианино, принадлежавшее переселенцам из Срема¹⁷⁶. Музыкальные запросы сербов из королевства были иными – героические песни, исполняемые на гуслях, помогали им усиливать «участие минувших поколений в современности». Современник так описал финал исполнения одной из них: «А когда дело дошло до Бука Бранковича, что выдал царя на Косове, и пропел ему певец: „Проклят будь и род его и племя!“ – „Проклят!“, крикнули все и повскочили с мест, как будто ища изменника, предавшего сербство»¹⁷⁷.

И, как вполне закономерный итог, – страна производит «впечатление какого-то полувоенного лагеря», что все в ней «временное, неустановившееся, все в каком-то ожидании чего-то, что вся она живет накануне, вся в каком-то воинственном настроении»¹⁷⁸. В результате – «во имя постоянно грозящей войны Сербия жертвует своими истинно человеческими интересами», ибо «на такой почве трудно ожидать, чтоб могли пустить глубокие корни гуманизм и гражданственность»¹⁷⁹. [41]

И, действительно, коллективный портрет серба второй половины XIX – начала XX в. вполне можно было подписать – Homo Militans¹⁸⁰, или «человек вечной войны», как его окрестили русские очевидцы¹⁸¹. Явления такого рода (Humanitas Heroica) свойственны культурам «пограничья», каковым издавна были Балканы, формируя своеобразную этику поведения и идеалы героизма. Характерными чертами «образцового» защитника своего этноса и культуры в условиях иноцивилизационного соседства являются те, которые объединены «драматизмом мученичества»¹⁸².

Именно здесь, как представляется, корни «популярности» войны у сербов[42].

Поэтому-то, когда настала пора решающих схваток – во имя отмщения Косова, – они (словно доказывая мысль В.О. Ключевского, что «цементирующая сила – традиция и цель»¹⁸³), как один, пошли в бой, да так, что видавшие виды русские дивились: «Здесь узловой пункт. Нет шума, нет пьяных, нет плачущих женщин. Вообще ничего похожего на наши родные картины при отправке на войну запасных». И в глазах провожающей сына матери «ни единой слезинки». В них только одно: «Напред, сине, с Богом!»¹⁸⁴[43].

Как и несколько лет спустя, во время Первой мировой войны, только сербская женщина, думается, могла написать сыну, оказавшемуся в австрийском плену: «Я все мыслю, что, если тебя все же пленили, то ты, наверное, был ранен и не мог защищаться. Но, сынок, если ты сдался сам и при том даже не был ранен, домой не возвращайся. Ты осрамишь наше село, которое возложило на алтарь отечества жизни восьмидесяти трех героев из ста двадцати, призванных в армию. Твой брат Милан погиб у Рудника. Должно быть, он был счастлив, когда видел, как его старый король стреляет из первых рядов»¹⁸⁵.

* * *

В заключение, возвращаясь к поставленному вопросу о степени «европейскости» Сербии, сошлемся на мнение Л.В. Кузьмичевой, которая с полным правом констатирует, что «неопределенность сроков решения задач расширения государственных границ (и постоянная готовность к тому. – А.Ш.) – это один из главных тормозов движения Сербии по пути европеизации и модернизации внутригосударственной жизни»¹⁸⁶.

Добавим лишь, что наиболее проницательным современникам такой диагноз был ясен сразу. Осенью 1880 г. П.А. Кулаковский делился с Ап. А. Майковым: «„Царство Душана не дает сербам спать“, – недавно где-то я читал, и это правда: не было бы вредно, если бы этим историческим славным воспоминанием сербы поддерживали свой дух, но беда-то в том, что это историческое воспоминание заставляет их разыгрывать роль, им не подходящую, заставляет их обманывать и нас, и себя; заставляет их больше мечтать и меньше делать… Как хотите, но это печально в том государстве, которое находится в таком трудном положении как Сербия, которое должно прежде всего воспитывать характеры деловые и людей, работающих здраво и аккуратно»¹⁸⁷.

Примечания

1 Јовановић С. Влада Александра Обреновића. Књ. 2 // Сабрана дела С. Јовановића. Београд, 1990. Т. 7. С. 13–17. См. также: Рајић С. Владан Ђорђевић. Београд, 2007.

2 Милићевић М. Реформа војске Србије. 1897–1900. Београд, 2002. С. 163–166.

3 Там же. С. 12.

4 См., например: Младеновић Б. Српске династије у мемоарима пуковника Павла Блажарића // Нововековне српске династије у мемоаристици. (Зборник радова). Београд, 2007. С. 367–368.

5 Рукописно одељење Матице Српске (далее – РОМС). Заоставштина Милана Јовановића-Стојимировића. Бр. М.13.426. «Заверенички разлози».

6 Јовановић С. Влада Александра Обреновића. Књ. 2. С. 326. См. также: Милићевић М. Реформа војске Србије… С. 21.

7 РОМС. Заоставштина Милана Јовановића-Стојимировића. Бр. М.13.426. «Казивања Боре-Буки Јовановића о 29. мају 1903.».

8 Милићевић М. Реформа војске Србије… С. 8, 59; Новаковић С. Двадесет година уставне политике у Србији. 1883–1903. Београд, 1912. С. 71.

9 Каљевић Љ. Моје успомене. Београд, 1908. С. 55.

10 РОМС. Заоставштина Милана Јовановића-Стојимировића. Бр. М.13.426. «Краљ Милан од Ивањданског атентата до смрти и непосредно после ње».

11 Там же. «Казивања Боре-Буки Јовановића о 29. мају 1903.».

12 Јовановић С. Влада Александра Обреновића. Књ. 2. С. 365.

13 Младеновић Б. Српске династије у мемоарима пуковника Павла Блажарића… С. 368.

14 Архив Српске академије наука и уметности (далее – АСАНУ). Бр. 9327. Свеска XVI (2). Дневник Милана Милићевића (запись от 6 и 7 июля 1900 г.).

15 Там же… Подробнее о реакции Милана Обреновича на помолвку сына см. Крестић П. Кнез и краљ Милан у мемоаристици // Историјски часопис. Београд, 2007. Књ. LIV. С. 207–208.

16 Архив внешней политики Российской империи (далее – АВПРИ). Ф. Политархив. Д. 2861 (1900 г.). Л. 85 (П.Б. Мансуров – В.Н. Ламздорфу. Белград, 15/28 августа 1900 г.).

17 Там же. Л. 10 об. – 11 (П.Б. Мансуров – В.Н. Ламздорфу. Белград, 6 июля 1900 г.).

18 Там же. Л. 34 (П.Б. Мансуров – В.Н. Ламздорфу. Белград, 13/25 июля 1900 г.).

19 Там же. Л. 46 (В.Н. Ламздорф – П.Б. Мансурову. Петербург, 16 июля 1900 г.).

2 °Charykow N. Glimpses of High Politics. Through War & Peace. 1855–1929. London, 1931. P. 232.

21 Поповић Н. Србија и царска Русија. Београд, 2007. С. 45.

22 Столић А. Краљица Драга Обреновић. Београд, 2009. С. 155–166.

23 Архив Србиjе (далее – АС). Фонд Стоjана Новаковића. Бр. 1245 (М. Вуjић – С. Новаковићу. Београд, 20. октобра 1901.). См. также: Војводић М. Петроградске године Стојана Новаковића (1900–1905). Београд, 2009. С. 25–26; Столић А. Краљица Драга Обреновић.С. 173–174.

24 АС. Фонд Стојана Новаковића. Бр. 172 (С. Новаковић – Александру Обреновићу. Петроград, 12. новембра 1901.).

25 АВПРИ. Ф. Политархив. Д. 492. Ч. III (1901 г.). Л. 131 об. (Н.В. Чарыков – В.Н. Ламздорфу. Белград, 21 ноября 1901 г.).

26 Там же. Д. 495. Ч. II (1902 г.). Л. 51 (В.Н. Ламздорф – Н.В. Чарыкову. Петербург, 13 июня 1902 г.).

27 Там же. Л. 161 (В.Н. Ламздорф – Н.В. Чарыкову. Петербург, 4 сентября 1902 г.).

28 Там же. Ф. Канцелярия. Д. 13 (1902 г.) Л. 397 (В.Н. Ламздорф – Н.В. Чарыкову. Петербург, 24 сентября 1902 г.).

29 См.: Столић А. Краљица Драга Обреновић. С. 175; Казимировић В. Црна рука. Крагујевац, 1997. С. 146.

30 АВПРИ. Ф. Политархив. Д. 2861 (1900 г.). Л. 2.

31 Там же. Д. 492. Ч. III. Л. 11–12 об. (Б.Н. Евреинов – В.Н. Ламздорфу. Белград, 17 сентября 1901 г.).

32 Столић А. Краљица Драга Обреновић. С. 172–173.

33 Витте С.Ю. Воспоминания. Таллинн; М., 1994. Т. 2. С. 254.

34 См.: Ламздорф В.Н. Дневник. 1894–1896. М., 1991. С. 37, 39, 45 (записи от 3, 6 и 20 февраля 1894 г.).

35 АВПРИ. Ф. Политархив. Д. 496 (1902 г.). Л. 248 об. – 249 (Н.В. Чарыков – В.Н. Ламздорфу. Белград, 5 ноября 1902 г.).

36 См.: Војводић М. Србија у међународним односима крајем XIX и почетком XX века. Београд, 1988. С. 455–457.

37 АВПРИ. Ф. Политархив. Д. 499 (1903 г.). Л. 101 об.

38 РОМС. Заоставштина Милана Јовановића-Стојимировића. Бр. М.13.426. «Казивања Боре-Буки Јовановића о 29. мају 1903.».

39 См.: Шемякин А.Л. Убиение генерала Павловича. Как в Белграде расстреливали георгиевского кавалера // Родина. 2007. № 9. С. 67.

40 АВПРИ. Ф. Политархив. Д. 500. Ч. I (1903 г.). Л. 337.

41 Там же. Л. 367.

42 Семиз Д. Један руски савремени докуменат о 29. маја // Нова Европа. Књ. XVI. Бр. 7. 11 октобра 1927. С. 228; Вишняков Я.В. «Котел с расплавленным металлом». К чему привел сербов Майский переворот 1903 г. // Родина. 2003. № 10. С. 82.

43 Дневник генерала А.Н. Куропаткина. М., 2010. С. 93 (запись от 25 декабря 1902 г.).

44 Российский Государственный военно-исторический архив. Ф. 400. Оп. 4. Д. 313. Л. 30 (И.Н. Сысоев – В.П. Целебровскому. Белград, 4 июня 1903 г.).

45 См.: Екмечић М. Аустро-Угарска обавештајна служба и Мајски преврат // Историјски часопис. Београд, 1985. Књ. XXXII. С. 141–168.

46 Казимировић В. Црна рука. С. 15–16.

47 См.: Један новинар (С. Протић). Политичка размишљања из историје наших дана // Дело. Београд, 1894.

48 Пироћанац М. Белешке / приред. С. Рајић. Београд, 2004. С. 292.

49 Поповић М. Борбе за парламентарни режим у Србији. Београд, 1939. С. 89; Чубриловић В. Историја политичке мисли у Србији XIX века. Београд, 1982. С. 282–283; Историја Српског народа. Београд. 1983. Књ. 6. Т. 1. С. 92; Екмечић М. Стварање Југославије. Београд. 1989. Књ. 2. С. 546; Живојиновић Д. Краљ Петар I Карађорђевић. Београд, 1990. Књ. 2. С. 115; Протић М. Радикали у Србији. Идеје и покрет (1881–1903). Београд, 1990. С. 17; Исти. Успон и пад српске идеје. Београд, 1995. С. 27; Исти. The Serbian Radical Movement 1881–1903. A Historical Aspect // Balcanica. Vol. XXXVI. Belgrade, 2006. P. 131, и др… Схожие оценки популярны и в мировой литературе. См., например: Dragnich A. Serbia, Nikola Pasic and Yugoslavia. Rutgers University Press. New Branswick, New Jersey, 1974. P. 70; Балканы в конце XIX – начале XX века. Очерки становления национальных государств и политической структуры в Юго-Восточной Европе. М., 1991. С. 20–22; The Serbs and their Leaders in the Twentienth Century. Ashgate Publishing Limited. Aldershot, Brookfi eld, 1997. P. 2; Павловић С. Србија. Историја иза имена. Београд, 2004 (перевод с английского оригинала). С. 98, и др.

50 Протић М. Српске политичке странке после уједињења (1918–1919) // Србија на крају Првог светског рата. Београд, 1990. С. 137… Весьма близкое мнение содержится и в: Dragnich A. The Development of Parlamentary Government in Serbia. New York, 1978. P. 106.

51 См.: Батаковић Д. Успомене Панте Драшкића у српској мемоарској литератури // Драшкић П. Мемоари / приред. Д. Батаковић. Београд, 1990. С. 19; Љушић Р. Милан Обреновић // Љушић Р. Србија 19. века. Изабрани радови. Београд, 1994. С. 142; Нова историја Српског народа. Београд; Лозана, 2000, и др.

52 Троцкий Л.Д. Балканы и Балканская война // Русские о Сербии и сербах. СПб., 2006. С. 526.

53 Погодин А.Л. Славянский мир. Политическое и экономическое положение славянских народов перед войной 1914 г. М., 1915. С. 337.

54 Троцкий Л.Д. Балканы и Балканская война… С. 510.

55 Мале А. Дневник са српског двора. 1892–1894 / прев. и приред. Љ. Мирковић. Београд, 1999. С. 204.

56 Дарам М. Кроз српске земље (1900–1903) / прев. и погов. написао В. Милановић. Београд, 1997. С. 140.

57 Тодоровић П. Крвава година / приред. Л. Перовић. Београд, 1991. С. 90.

58 См.: Протић М. Српске политичке странке после уједињења (1918–1919)… С. 137; Нова историја Српског народа. С. 188, и др.

59 Љушић Р. Политичке генерације у Србији // Српске политичке генерације. 1788–1918. Београд, 1998. С. 9–35; Столић А. Страначка генерација 1878–1903 // Там же. С. 105–113.

60 Stokes G. Politics as Development. The Emergence of Political Parties in Nineteenth-Century Serbia. Durham; London, 1990. P. 201.

61 См.: Јовановић С. Влада Милана Обреновића. Београд, 1926. Књ.1. С. 25: Протић М. Успон и пад српске идеје. С. 109; Вебер А. Идеи к проблемам социологии государства и культуры // Вебер А. Избранное: кризис европейской культуры. М., 1999. С. 86–89.

62 Stokes G. Politics as Development… P. 297; Согрин В.В., Патрушев А.И., Токарева Е.С., Фадеева Т.М. Либерализм Запада. XVII–XX века. М., 1995. С. 66.

63 АС. Фонд Стојана Новаковића. Бр. 548. Л. 1.

64 О реформаторской деятельности напредняков подробнее см.: Petrovich M.B. A History of Modern Serbia. 1804–1918. New York; London, 1976. Vol. 2. P. 416; Трифуновић М. Историја

Радикалне странке (Oд постанка до 1903.). Београд, 1995. С. 84; Батаковић Д. Србија на Западу: о француским утицајима на политички развој модерне Србије // Сусрет или сукоб цивилизација на Балкану. Београд, 1998. С. 317; Поповић-Обрадовић О. Парламентаризам у Србији. 1903–1914. Београд, 1998. С. 59; Шемякин А.Л. Сербия на переломе. Обретение независимости и проблема модернизации (1880-е годы) // Славянские народы: общность истории и культуры. К 70-летию члена-корреспондента РАН В.К. Волкова. М., 2000. С. 228–255; Перовић Л. Милан Пироћанац – западњак у Србији 19. века // Србија у модернизацијским процесима 19. и 20. века. Београд, 2003. Књ. 3. Улога елита. С. 11–72.

65 Овсяный Н.Р. Сербия и сербы. СПб., 1898. С. 90.

66 Лавелэ Э. де. Балканский полуостров. М., 1889. Ч. 1. С. 204.

67 Павловић С. Србија. Историја иза имена. С. 86.

68 Подробнее об этом см.: Перовић Л. Српски социјалисти XIX века. Београд, 1995. Књ. 3. С. 10; Шемјакин А.Л. Либерална идеја и традиција: унутрашња борба у Србији у првој деценији независности // Српска политичка мисао. 1997. Бр. 1–2; Деспотовић Љ. Српска политичка модерна. Србија у процесима политичке модернизације 19. века. Нови-Сад, 2003. С. 193.

69 См.: Перовић Л. Српски социјалисти XIX века. Књ. 3; Шемякин А.Л. Никола Пашич и русские социалисты в Цюрихе (1868–1872) // Токови историје. Београд, 1997. Бр. 1–2; Трговчевић Љ. Планирана елита. Београд, 2003.

70 Об идеологии Радикальной партии подробнее см.: Перовић Л. Српски социјалисти XIX века. Књ. 3; Поповић-Обрадовић О. О идеолошком профилу радикала 1903–1914. // Токови историје. 1994. Београд, 1995. Бр. 1–2. С. 59–76; Мијатовић Б. Основни погледи напредњака и радикала током 80-их година XIX века // Српска политичка мисао. 1996. Бр. 1–4. С. 241–259; Шемякин А.Л. Идеология Николы Пашича. Формирование и эволюция (1868–1891). М., 1998; Мишкова Д. Сърбският радикализъм през XIX в.: страници от историята на балканския популизъм // Токови историје. Београд, 1999. Бр. 1–4. С. 36–68; Деспотовић Љ. Српска политичка модерна…; Стојановић Д. Србија и демократија. 1903–1914. Београд, 2003.

71 АСАНУ. Пашићеве хартије. Бр. 14615–1–27.

72 См.: Дюверже М. Политические партии. М., 2000. С. 116–122.

73 Шемякин А.Л. Идеология Николы Пашича. Формирование и эволюция (1868–1891). С. 165–167.

74 Јанковић Д. Рађање парламентарне демократије. Политичке странке у Србији XIX века. Београд, 1997. С. 428.

75 Медушевский А.Н. Проблемы современной демократии // Острогорский М.Я. Демократия и политические партии. М., 1997. С. 11.

76 Перовић Л. Српски социјалисти XIX века. Књ. 3. С. 120.

77 Тодоровић П. Огледало. Знаке из прошлости / приред. Л. Перовић. Београд, 1997. С. 206.

78 Подробнее о функционировании «радикального режима» в 1889–1892 гг. см.: Шемякин А.Л. Обреченная конституция: сербский Устав 1888 г. // Новая и новейшая история. 2002. № 4. С. 64–81.

79 См.: Поповић-Обрадовић О. Идеја и пракса уставности у Србији 1869–1914: између либералне и народне државе // Русија, Србија, Црна Гора. Хелсиншке свеске. Београд, 2000. С. 43; Шемякин А.Л. Традиционное общество и вызовы модернизации. Сербия последней трети XIX – начала XX в. глазами русских // Человек на Балканах и процессы модернизации. Синдром отягощенной наследственности (последняя треть XIX – первая половина XX в.) СПб., 2004. С. 33–35; Стојановић Д. Србија и демократија… С. 322–347; Иста. Уље на води: политика и друштво у модерној историји Србије // Димић Љ., Стојановић Д., Јовановић М. Србија 1804–2004. Три виђења или позив на диалог. Београд, 2005. С. 133.

80 Поповић-Обрадовић О. Парламентаризам у Србији… С. 48.

81 Стојановић Д. Уље на води: политика и друштво у модерној историји Србије… С. 130–132.

82 Отдел рукописей Института русской литературы РАН (Пушкинского Дома). Ф. 572. Д. 44. Л. 27 об. (Белград, 3 марта 1882 г.).

83 Крстић Н. Дневник. Јавни живот. IV / приред. М. Јагодић. Београд, 2007. С. 267 (запись от 12 ноября 1895 г.).

84 РОМС. Бр. М.14.045. Ђорђевић В. Успомене: културне скице из XIX века. Књ.3. «У војсци». XI.

85 См.: Маријан В. Влада Јована Авакумовића. Покушај сузбијања радикализма у Србији. Београд, 1996.

86 Антић Ч. Кратка историја Србије. Београд, 2004. С. 83.

87 Подробнее об этом см.: Трифуновић М. Историjа Радикалне странке (Од постанка до 1903.). С. 198–200.

88 См.: Марковић С. Гроф Чедомиљ Мијатовић. Викторијанац међу Србима. Београд, 2006. С. 172.

89 Николајевић Д. Краљ Милан и Тимочка буна. Београд, 1927. С. 70.

90 Новаковић С. Бугарско-српски рат и оновремене кризе. 1885–1886. Мемоарски листићи. Београд, 1907. С. 2.

91 Троцкий Л.Д. Балканы и Балканская война… С. 510.

92 См.: Вуксановић-Анић Д. Са капетаном д’Ормесоном 1877. 22 дана у двоколицама кроз Србију. Београд, 1980. С. 34.

93 Вейнберг Е. Сербия и сербы. Этнографический очерк // Русские о Сербии и сербах. С. 473.

94 АСАНУ. Бр. 12877. См. также: Жујовић Ј. Дневник / приред. Д. Тодоровић. Београд, 1986. Т. 1. С. 246.

95 Политички елементи у Србији пре 60. година // Самоуправа. 1941. 20. јануар. Бр. 1144.

96 Тимочка буна 1883. Грађа / приред. Д. Тодоровић и Љ. Поповић. Београд, 1986. Т. VI. С. 154 (документ 899).

97 Приватни живот код Срба у деветнаестом веку / приред. А. Столић и Н. Макуљевић. Београд, 2006. С. 74.

98 Perovi? L. Izme?u anarhije i autokratije. Srpsko dru?tvo na prelomu vekova (XIX–XXI). Beograd, 2006. S. 393.

99 Лафан Р. Срби – чувари капије. Предавања о историји Срба. Београд, 1994. С. 271.

10 °Cтојановић Д. Уље на води: политика и друштво у модерној историји Србије… С. 130.

101 Жујовић Ј. Дневник. Т. 1. С. 226.

102 Јовановић С. Осећање правде у динараца // Јовановић С. Један прилог за проучавање српског националног карактера. Виндзор, 1964. С. 43.

103 Пашић Н. Писма, чланци и говори (1872–1891) / приред. Л. Перовић и А. Шемjакин. Београд, 1995. С. 333.

104 См.: Поповић-Обрадовић О. Политичке странке и избори у Краљевини Србији 1903–1914. Прилог историји страначког плурализма // Србија у модернизацијским процесима XIX–XX вв. Београд, 1994. С. 333–348.

105 Там же. С. 344; Стојановић Д. Србија и демократија… С. 300.

106 Нова историја Српског народа. С. 189.

107 АСАНУ. «Pasic collection». Бр. 14924/22.

108 Стојановић Д. Србија и демократија… С. 259–267.

109 Поповић-Обрадовић О. Парламентаризам у Србији… С. 425.

110 Троцкий Л.Д. Балканы и Балканская война… С. 517.

111 См.: Шемякин А.Л. Народ и власть в независимой Сербии // Двести лет новой сербской государственности. СПб., 2005. С. 191–196.

112 Поповић-Обрадовић О. Парламентаризам у Србији… С. 422.

113 Никифоров К.В. Парламентаризм в Сербии в XX веке // Славяноведение. 2004. № 3. С. 10.

114 Вебер А. Идеи к проблемам социологии государства и культуры… С. 91.

115 Крстић Н. Дневник. Јавни живот. IV. С. 262 (запись от 17 сентября 1895 г.).

116 Велмар-Јанковић В. Поглед са Калемегдана. Оглед о београдском човеку. Београд, 1992. С. 101.

117 АСАНУ. Бр. 10133. Стојановић К. Слом и васкрс Србије. С. 231.

118 Казимировић В. Црна рука. С. 151.

119 Подробнее о кризисе в англо-сербских отношениях см.: Растовић А. Велика Британија и Србија. 1903–1914. Београд, 2005.

12 °Cм.: Владе Србије (1805–2005). Београд, 2005. С. 201–214.

121 Ђорђевић Д. Парламентарна криза у Србији 1905. године // Историјски часопис. Београд, 1965. Књ. XIV–XV. С. 158.

122 Подробнее об истории тайной организации «Черная рука» см.: Казимировић В. Црна рука; Вишняков Я.В. Балканы: хватка «Черной руки» // Военно-исторический журнал. 1999. № 5. С. 34–47.

123 Батаковић Д. Изазови парламентарне демократије – Никола Пашић, радикали и «Црна рука» // Никола Пашић. Живот и дело. Београд, 1997. С. 316–317.

124 Љушић Р. Историја српске државности. Нови Сад, 2001. Књ. 2. Србија и Црна Гора – нововековне српске државе. С. 223; Жујовић Ј. Дневник. Т. 1. С. 179–186.

125 Цит. по: Батаковић Д. Изазови парламентарне демократије – Никола Пашић, радикали и «Црна рука»… С. 316–317.

126 Вишняков Я.В. Майский переворот 1903 г. и развитие сербской государственности // Двести лет новой сербской государственности. С. 210.

127 Цит. по: Винокуров В.С. Политическая активность офицерства в Сербии (начало XX века) // Человек на Балканах. Государство и его институты: гримасы политической модернизации (последняя четверть XIX – начало XX вв.). СПб., 2006. С. 251.

128 Батаковић Д. Изазови парламентарне демократије – Никола Пашић, радикали и «Црна рука»… С. 318.

129 Жујовић Ј. Дневник. Београд, 1986. Т. 2. С. 32.

130 Вучковић В. Унутрашње кризеу Србији и Први светски рат // Историјски часопис. Београд, 1965. Књ. XIV–XV. С. 188.

131 Јовановић С. Влада Александра Обреновића. Књ.2. С. 352.

132 Терзић С. Јован Ристић и «заветна мисао српска» (1868–1876) // Историјски часопис. Београд, 1987. Књ. XXXIV. С. 281.

133 Цит. по: Игњић С. Народни трибун прота Милан Ђурић. Ужице, 1992. С. 156.

134 Цит. по: Митровић Ј. Никола Пашић о основним питањима унутрашње и спољне политике Србије после Сливнице // Историјски гласник. Београд, 1971. Бр. 1. С. 128.

135 В «пороховом погребе Европы». 1878–1914. М., 2003. С. 375.

136 Там же. С. 379.

137 Ђорђевић Д. Царински рат Аустро-Угарске и Србије. 1906–1911. Београд, 1962. С. 270; Казимировић В. Никола Пашић и његово доба. 1845–1926. Београд, 1990. Књ. 2. С. 70.

138 В «пороховом погребе Европы»… С. 381–382.

139 Казимировић В. Никола Пашић и његово доба… Књ. 2. С. 105.

14 °Cм. Епанчин Н.А. На службе трех императоров. М., 1996. С. 345; Джунковский В.Ф. Воспоминания. М., 1997. Кн. 1. С. 477–479; Поповић Д. Пашић и Русија (Из мојих личних сећања) // Годишњица Николе Чупића. Београд, 1937. Књ. XLVI. С. 144; Раденковић Ђ. Пашић и Србија. Београд, 1997. С. 445.

141 Кузьмичева Л.В. Балканские принцессы в семье европейских монархов (К вопросу о признании равнородности черногорской и сербской династий) // Человек на Балканах. Социокультурные измерения модернизации на Балканах. СПб., 2007. С. 361.

142 В «пороховом погребе Европы»… С. 382.

143 Подробнее о заключении сербо-болгарского союзного договора от 13 марта 1912 г. см.: Ђорђевић Д. Милован Миловановић. Београд, 1962.

144 Троцкий Л.Д. Балканы и Балканская война… С. 508.

145 Подробнее о невыполнении болгарами условий договора см.: Степанова Е.А. Ни мира, ни войны: МИД России и сербо-болгарский спор (1913) // Русский сборник. Исследования по истории России. Т. IV. М., 2007. С. 157–169.

146 Штрандман В. Балканске успомене. Београд, 2009. С. 195.

147 Пастухов А. Балканская война 1912–1913 гг. // Малые войны первой половины XX века. Балканы. М.; СПб., 2003. С. 283–284.

148 Барби А. Српске победе. Београд, 1913. С. 11–12; Штрандман В. Балканске успомене. С. 195.

149 Цит. по: Милошевић К. Од савезништва до непријатељства. Србија у Балканским ратовима 1912–1913. Београд, 2007. С. 38.

150 Мартынов Е.И. Сербы в борьбе с царем Фердинандом. Заметки очевидца // Русские о Сербии и сербах. С. 556.

151 Отдел рукописей Российской национальной библиотеки (далее – ОР РНБ). Ф. 1000. Оп. 2. Д. 1348 (Табурно И.П. Доклад о ходе Балканской войны и ее результатах. С. 9–10).

152 Мартынов Е.И. Сербы в борьбе с царем Фердинандом. Заметки очевидца… С. 558.

153 Амфитеатров А.В. Славянское горе // Русские о Сербии и сербах. С. 466.

154 Глигоријевић Б. Краљ Александар Карађорђевић. Београд, 2002. Т. I. У ратовима за национално ослобођење. С. 75.

155 Екмечић М. Дуго кретање између клања и орања. Историја Срба у Новом веку (1492–1992). Београд, 2007. С. 302. См. также: Радојевић М. Научник и политика. Политичка биографија Божидара В. Марковића (1874–1946). Београд, 2007. С. 78.

156 Екмечић М. Дуго кретање између клања и орања… С. 302–303; 306.

157 Водовозова Е.Н. Как люди на белом свете живут. Болгары, сербы, черногорцы // Русские о Сербии и сербах. С. 371.

158 См.: Православная жизнь русских крестьян XIX–XX веков. М., 2001. С. 330–331.

159 Цит. по: Исић М. Писменост у Србији у 19. веку // Образовање код Срба кроз векове. Београд, 2003. С. 78.

160 Ровинский П.А. Сербская Морава. Воспоминания из путешествия по Сербии в 1867 г. // Русские о Сербии и сербах. С. 90.

161 Димитријевић Л. Како наш народ живи. Белешке једнога окружног лекара. Београд, 1893. С. 24–25.

162 Ђорђевић Д. Српско друштво 1903–1914. // Марксистичка мисао. Београд, 1985. Бр. 4. С. 126.

163 Екмечић М. Стварање Југославије… Књ. 2. С. 67.

164 См.: Ђорђевић Ж. Земљишни минимум и земљишни максимум као ограничења развоја Србије у ново доба // Србија у модернизацијским процесима XIX–XX вв. С. 113–121.

165 Погодин А.Л. Славянский мир. Политическое и экономическое положение славянских народов перед войной 1914 г. С. 348.

166 Вольский Ст. Письма с Балкан // Русские о Сербии и сербах. С. 538.

167 Шацкий Е. Утопия и традиция. М., 1990. С. 230.

168 Манхейм К. Консервативная мысль // Манхейм К. Диагноз нашего времени. М., 1994. С. 610.

169 Ровинский П.А. Сербская Морава. Воспоминания из путешествия по Сербии в 1867 г. … С. 109.

170 Кожухов А.Н. Сербия и сербы // Русские о Сербии и сербах. С. 585.

171 Ровинский П.А. Белград. Его устройство и общественная жизнь. Из записок путешественника. II // Русские о Сербии и сербах. С. 74–75.

172 Цит. по: Поповић-Обрадовић О. Војна елита и цивилна власт у Србији 1903–1914. године // Србија у модернизацијским процесима 19. и 20. века. Књ. 3. Улога елита. С. 204.

173 Катехизис за народ српски // Златибор. Народни лист. Ужице. 17 априла 1888 г. Бр. 17.

174 РОМС. Бр. М.14.045. Ђорђевић В. Успомене: културне скице из XIX века. Књ.3. «У војсци». XXVIII.

175 Лотман Ю.М. Культура и взрыв // Лотман Ю.М. Семиосфера СПб., 2000. С. 142.

176 Каниц Ф. Србија. Земља и становништво. Београд, 1985. Књ. 1. С. 301.

177 Ровинский П.А. Сербская Морава. Воспоминания из путешествия по Сербии в 1867 г. … С. 92.

178 Там же. С. 109.

179 Ровинский П.А. Белград, его устройство и общественная жизнь. Из записок путешественника. II … С. 74–75.

180 О происхождении этого термина и его изначальном значении см.: Тананаева Л.И. Сарматский портрет. Из истории польского портрета эпохи барокко. М., 1979. С. 154–155.

181 Ровинский П.А. Белград, его устройство и общественная жизнь. Из записок путешественника. II … С. 75.

182 См.: Angyal E. Swiat slowian’skiego baroku (перевод с венгерского оригинала на польский язык). Warszawa, 1972. S. 327–331.

183 Ключевский В.О. Афоризмы. Исторические портреты и этюды. Дневники. М., 1993. С. 67.

184 Чириков Е.Н. Поездка на Балканы. Заметки военного корреспондента. М., 1913. С. 23, 28.

185 Цит. по: Лафан Р. Срби – чувари капије… С. 275.

186 Кузьмичева Л.В. Сербия между Западом и Востоком (поиски пути государственного строительства в XIX веке) // Актуальные проблемы славянской истории XIX и XX вв. К 60-летию профессора Московского университета Г.Ф. Матвеева. М., 2003. С. 76. 187 ОР РНБ. Ф. 452. Оп. 1. Д. 277. Л. 8–8 об. (П.А. Кулаковский – Ап. А. Майкову. Белград, 18 октября 1880 г.).