Судьба отца Мариам и его идеал

Трое суток промелькнули с похорон, как смутный миг.

Вновь к могиле возвратился горем сломленный старик.

Он чело склонил угрюмо и к надгробию приник.

Я с прогулки возвращался, старика увидел лик,

И нашел слова участья мой взволнованный язык.

Поэт

Пусть господь тебя утешит в неизбывной скорби час.

Ноет сердце — мне известно, что случилось здесь у вас.

Старик

Господин, ты разве слышал о беде моей рассказ?

Поэт

Да, я слышал, о несчастный, что светильник твой угас.

Розу юную землею бог укрыл от наших глаз.

Только вспомню тегеранца, что с нечистою душой

Для утехи скоротечной растоптал цветок такой,

Шлю я тысячу проклятий на ничтожный род людской,

Он отродье обезьянье, змей с холодной чешуей.

Я плюю на злое небо, что плодит мерзавцев рой.

Старик

Из-за юного мерзавца ненавидишь ты людей.

О, поверь, он в этом мире не единственный злодей.

Если хочешь, то послушай о лихой судьбе моей.

Сам я родом из Кермана. Видел много светлых дней,

Уважаем был, и шаху я служил других честней.

Но в году девятисотом в тот остан, где я служил,

Из столицы губернатор мне на горе прислан был.

Помогал ему в делах я, он ко мне благоволил…

Как-то раз меня к себе он, улыбаясь, пригласил

И найти ему красотку для забавы поручил.

Я сказал, что не подходят мне подобные дела,

Я мужчина, а не сводня, честь во мне не умерла.

Он воскликнул: «Это шутка, извини, не помни зла!»

Сам же стал ко мне придирчив, злость его предлог нашла —

Очень скоро был я схвачен, и тюрьма меня ждала!

Был избит я беспощадно, от работы отстранен,

Был публично обесчещен, званья и чинов лишен.

Видно, честь и благородство не для нынешних времен,

Их теперь скрывать стремится, кто достаточно умен,

Как одежду в жирных пятнах, как беседу глупых жен.

Всех презреннее в Кермане был беспутный мурдашуй.

Ночью он пришел к сатрапу и промолвил: «Не тоскуй!

Я твою уважу просьбу. Вот сестра моя — целуй!»

А потом и дочь привел он, и жене велел: «Ночуй!»

Охладел правитель к бабам, брата он привел: «Пируй!»

Он потворствовал сатрапу, угождал ему во всем,

С ним он пьянствовал ночами, помогал в правленье днем,

Чин и должность заработав этим мерзостным путем.

Получил он и поместья, стал вельможей, богачом.

Нарекла толпа пустая мурдашуя мудрецом.

О моей послушай доле. Был жесток со мною рок.

В бедности моя супруга умерла в недолгий срок.

Мне ковром земля служила, голод внутренности жег.

В нищете и униженье я три года жил как мог.

Вдруг блеснул из Тегерана мне надежды огонек.

Слух разнесся, что в столице горсть решительных людей

Справедливости добиться хочет для страны своей.

С деспотизмом нам сразиться час настал; я звал друзей

Для борьбы объединиться, звал во имя лучших дней.

Всех, кто битвы не боится, я будил огнем речей.

Был я вызван мурдашуем; он сказал, скрывая страх:

«Возмутителей не слушай, их призывы — жалкий прах.

Конституцию дадут вам в день, когда захочет шах.

Ну, а шах решит не раньше, чем велит ему аллах!» —

«Нам с тобой не по дороге», — я ответил в двух словах.

Своему святому делу я ни в чем не изменил,

Укрепил свою решимость и друзей объединил.

Мурдашуй же вероломный месть жестокую таил:

В ночь глухую из Кермана я с семьею изгнан был

Под предлогом тем, что смуту я в сердца людей вселил.

Днем и ночью из Кермана шли мы тропкой ледяной.

Муть морозного тумана даль закрыла пеленой.

А в кармане — ни тумана, корки хлеба нет с собой.

Вьюга выла непрестанно, нас кружа во тьме ночной…

До Наина утром рано я дошел едва живой.

Тех, кто стал свободы другом, очень много было там.

Услыхав о наших бедах, все сочувствовали нам.

Дали мне приют и деньги, как дают своим друзьям.

Я жену нашел меж ними, и родилась Мариам

В день, когда указ о воле шах издать решился сам.

Весь народ был рад и счастлив, я же счастлив был вдвойне:

Рад был дочери рожденью и движению в стране.

Но недолгим было счастье: все опять свелось к войне

Между шахом и народом. Весь Иран пылал в огне.

Монархисты победили и опять грозили мне.

Я решил укрыться в Рее и пошел кружным путем.

По дороге был я схвачен. Очутился под замком.

Сколько грязи, сколько смрада, сколько муки было в том!

Две недели я томился в подземелье ледяном.

Но мой друг освободился и меня он спас потом.

Мчались дни, ничто на месте не стоит. Пришла весна,

И потребовала мести оскорбленная страна.

И была тогда свободе наша армия верна,

И погибших депутатов кровь была отомщена.

И смела тогда монарха возмущения волна.

…………………….

Я, кто новому закону отдал молодость свою,

Кто, борясь, остался нищим, позабыт в родном краю,

Заявление я подал, описал, что ем и пью,

И просил совсем немного: должность прежнюю мою.

Не напрасно ведь страдал я и участвовал в бою.

Каждый день с тех пор полгода я являлся в Кабинет,

Каждый день «придите завтра», каждый день ни «да», ни «нет».

Но дошло до Сипахдара, начертал он мне ответ:

«Не волнуйтесь, не спешите, впереди немало лет».

А чиновник канцелярский мне разумный дал совет:

«Гнев тебя напрасно гложет, тщетны все твои труды,

Революция не может дать ни хлеба, ни воды.

Уходи же, брось старанья, не дождаться бы беды!»

О свобода, для чего же я вступил в твои ряды?

Ждал я должности — и что же? Ни работы, ни еды.

Из-за этих злоключений и жена моя слегла

В лихорадке; вся иссохнув, душу богу отдала.

Дочь одна со мной осталась; как тюльпан она цвела.

Кто над нею надругался, верно, был исчадьем зла.

Он украл мою голубку, и ее сокрыла мгла.

Что сказать о днях минувших? Что же дал нам новый строй?

Как и прежде, негодяи правят гибнущей страной.

Если это есть свобода — право, лучше гнет былой.

Я с политикой простился, породнился я с землей,

Жил в лачуге, и трудился, и доволен был судьбой.

Поэт

Да, теперь ясна мне стала участь горькая твоя,

Для чего страдать бесцельно, ад в душе своей тая?

Капли морфия довольно, чтоб страдания змея

Вмиг издохла, чтоб прервалась нить земного бытия.

Идеал твой мне неясен, знать его хотел бы я.

Старик

Раз уж ты сказать решился это слово — идеал,

Я отвечу: отрешился от всего, что я искал,

Умереть легко мне, смерти я бояться перестал.

Но тебе я то открою, что другим не открывал.

Тут старик преобразился и глазами засверкал.

Вспомнил я в минуту эту Ленина горящий взгляд,

Взгляд, зовущий угнетенных на вершины баррикад.

Речь его была как знамя, словно громовой раскат,

О жестокости тиранов, превративших землю в ад,

И о мужестве казненных, и о горечи утрат.

Он сказал мне: «Мурдашуи — зла извечного оплот.

Хорошо, что мир изменчив и возмездие придет.

В этот день веревок хватит, чтобы вздернуть всех господ,

Кто чинил обиды людям, кто обкрадывал народ.

День придет, народ восстанет и судьбу перевернет.

На помост взойдут: кровавый и судья и прокурор,

Ожидает генералов виселица и топор.

А предатели живыми будут брошены в костер,

Обретут министры гибель в пропастях холодных гор.

Мы навеки уничтожим унижения позор.

Не уйдет от наказанья и убийца Мариам,

Он со сворой мурдашуев полетит ко всем чертям.

Будет выброшен навеки из Ирана этот хлам.

Превратится вся отчизна в радостный и светлый храм,

Не богатство и не знатность — честность будут славить там.

Угнетению рабочих, верю я, придет конец.

Больше золото не станет очаровывать сердец,

Не покажется богатством изукрашенный дворец,

Пусть на бой за это дело встанет не один борец,

Дал такой завет нам Ленин — революции отец.

Мне осталось жить недолго, жизнь прошла, как смутный сон.

Речь моя не след на море — поколений многих стон.

Если мысль моя бессмертна, разве смерть моя — урон?

Откровению страдавших не страшна гроза времен».

Так, склонившись над могилой, свой рассказ закончил он.

Господину Барзигару

Барзигар, почтенный, правду я скажу тебе теперь!

Тут не вымысел досужий, ты словам моим поверь.

Революции народной стук все явственнее в дверь.

Жизни радостной, свободной жаждем, не страшась потерь.

Над покойником молитву я сегодня прочитал.

Над иранцами сегодня мудрашуй царем слывет,

И толпа ему подобных все за деньги продает.

Лишь один поэт-безумец — болью сердца он поет,

Он таит надежду в сердце и свободы светлой ждет.

Я не мог бы откровенней высказать свой идеал.

1924