Это было не со мной

Иудит Аграчева

То, как минуя дорожный контроль, прячась под вагонными полками, молодой парнишка пробрался в город, Льву Гуревичу помнится хорошо. Ему помнится, как он, зажав свое прошлое в клещи, сначала учился на инженера, потом защищал диссертацию, потом осваивал технологию тяжелого машиностроения, потом стал главным специалистом крупного иркутского производства, потом — лауреатом премии Совета Министров…

Прошлое же вырывалось на волю ночами, чуть только ослабевал контроль.

И тогда снова и снова возвращались картины минувших лет. И тогда снова и снова преследовал страх, сменившийся по утрам ощущением нереальности происходящего в 40-е годы.

— Вот спросите меня, взрослого, повидавшего на своем веку человека, возможно ли перенести то, что со мной случилось, — признается Лев Гуревич, — и я вам отвечу: нет, это исключено. Я знаю, что все это было со мной. Я помню, что все это было со мной. Но я не могу поверить…

Лев Гуревич

Местечко Петровичи

— Маленькое это было местечко. Восемьдесят домов — еврейских и чуть поменьше — русских. А колхоз у нас славился на всю округу. Создал его в свое время абсолютно безграмотный еврей Лейба Рискин. Читать не умел, писать не умел, анекдоты о нем ходили, но дело свое он знал крепко. В районе прозвали нашего председателя Аку-Муяку. Сказать вам, за что? Единственный наш колхозный транспорт — полуторка — больше простаивала, чем двигалась. Запчастей нет, ничего нет. Вот председатель наш и доказывал руководству, что машина не едет без аккумулятора. Но выговорить это слово никак не мог…

Электричества в Петровичах не было года до шестидесятого. Я рос при керосиновой лампе и считал это абсолютно нормальным явлением. Я вообще был уверен, что не бывает жизни иной. Нищета как-то не воспринималась нищетой. Нет в доме стульев, значит, нужды в них нет! Зато было богатство несметное — собственный самовар. То, что это богатство, сомнений не было ни у кого. Даже у самого председателя. Потому что однажды, когда мы не смогли заплатить какой-то налог, председатель явился с секретарем, зашел в дом, взялся за самовар. Тут мама с криком бросилась на самовар с другой стороны, намертво в него вцепилась. Председатель — давай тащить наше имущество к дверям. Но тащить-то пришлось вместе с мамой. Пол — деревянный, некрашеный! А младший братишка, Израилька, — в крик! Секретарь уж махнул рукой, мол, ладно, Лейба, оставь ты им их самовар, вон мальчонка как перепугался…

Красоты были, куда ни глянь, такими, что даже сегодня, как вспомню, дух захватывает. Летом самое празднество начиналось — в Петровичи из больших городов, а особенно из Ленинграда, приезжали отдыхающие. Это было невероятное зрелище. Прически, одежда, обувь. Такого и вообразить невозможно — специальная спортивная обувь! Мы людей этих воспринимали как марсиан. Значит, можно себе представить, как мы выглядели. Впрочем, что представлять? Фотография сохранилась. Там пацаны наши — в жутких кепках, драных штанах, которые снашивало какое уж поколение, чумазые, босиком пристроились на завалинке. Из-за этой вот фотографии пострадала в тридцатых чуть ли не половина жителей местечка. А история интересная сама по себе. Дело в том, что у нас в Петровичах родился Айзек Азимов, которого увезли в трехлетнем возрасте в США. Часть Азимовых уехала, а часть осталась в Петровичах. И вот в тридцать третьем, что ли, году приехали к родственникам американцы. На машине! Нас, пацанов, не так интересовало наличие далекой Америки, как это видение, чудо — блестящий автомобиль! Американцы собрали нас, сфотографировали, а потом, в благодарность за теплый прием, выслали фотографии… Сколько семей потом пересажали!

Насилие

Сначала в местечке стрельба послышалась. А откуда она доносилась, кто это знал? Потом, вроде, бомбежка. Петровичи — в стороне от шоссе, в 90 километрах от Смоленска. Когда уж объявили о начале войны, и все стали совещаться, что делать, вот тут, я думаю, наши старейшины дело подпортили. Люди авторитетные стали рассказывать, что побывали в немецком плену и что панике поддаваться не следует. Представляется мне, что если бы не эти разговоры, можно было бы избежать трагедии оккупации и уехать. Люди были наивны.

Все уехали, тем не менее! Знаете как? Упаковали вещи, запрягли лошадей, отошли, смешно сказать, на сколько выкопали ров и решили: если что, спустимся, переждем пару недель, пока война мимо пройдет, а потом выйдем и заживем, как прежде. Все было предусмотрено. Только вот война мимо не прошла. Задержалась…

Я, помню, на завалинке примостился. Мимо едут солдаты какие-то на лошадях по главной улице. Немцы ли это или другой кто? Едут себе, никого не трогают, ни на кого не глядят. Только на следующий день все местечко оказалось оклеенным листовками и плакатами. И в каждом воззвании: «Жиды, жиды, жиды…» Нормальный бы человек подивился, мол, что за чушь? Мы и враги, мы и одновременно — не люди, а подлежим мы уничтожению… Но и на осмысление этих заявлений времени нам никто не дал. Появились жандармы, согнали все местечко на площадь. Русских направо, евреев налево. Весь день продержали. Жара стояла невыносимая. А у нас в Петровичах, как всегда, отдыхающих было полным-полно. Вот и они оказались в тех же обстоятельствах. И такие красавицы — девочки, студентки, так страшно погибли!.. До вечера нас продержали, потом распустили как будто. Мы вернулись, а дом разграблен и пуст. Казалось бы, что можно взять? Но вот обида — брат тем летом как раз закончил школу, с отличием, и должен был ехать поступать в институт. Светлая у него была голова! Сколько лет трудились мои родные, сколько они одолжили денег — не спрашивайте. Но брату пошили новые хромовые сапоги! Мама, как только увидела, что не стало сапог, бросилась в немецкую управу. Она собиралась там рассказать про всю свою жизнь и про то, как трудилась она вместе с мужем-инвалидом, откладывая деньги, и как несправедливо лишить ее сына, отличника, новых сапог. Полураздетые потные немцы посмеялись немного, а потом спустили на маму собак…

Десять домов на краю местечка выделили под гетто. Очень быстро забрали мужчин, в том числе отца, как сегодня я понимаю, в концлагерь. Ни один из них не вернулся. Над оставшимся населением немцы издевались с каким-то изысканным зверством. То ли скучно им было, то ли жарко, но вот до того, как расстрелять евреев, они, не унимаясь, выдумывали для себя развлечение за развлечением.

Конюшни у нас стояли в полукилометре одна от другой. И вот евреям было приказано брать руками навоз и бежать перекладывать его из конюшни в конюшню. Старые, молодые должны были, не останавливаясь, бежать и бежать. Дождь, слякоть. Дети плачут. А мамы, бабушки, дедушки бегут, подгоняемые плетьми, с навозом в руках. Не выдерживали, конечно, люди. Помню, как Хана-Рохл Берман, соседка, подбежала к колодцу и бросила туда своих детей, а потом и сама вслед за ними…

Евреев раскладывали на ящиках для картошки так, чтобы свешивались ноги и голова, и стегали плетьми, били палками. Остальные должны были находиться поодаль и смотреть, а потом вызывали, кого хотели, давали плеть в руки и заставляли бить своих. Били, пока спина не затекала фиолетовой краской, пока не лопалась кожа и не проступали куски алого мяса.

Верующих стариков уничтожили сразу, в первые же дни. Кого пристрелили, а кого за бороды привязали к телегам и протащили по местечку.

Спали мы все на полу, плотно в ряд. А ночами уже развлекались местные полицаи. В основном это были ребята из нашей же школы. Учиться им было непросто, а тут, при новой власти, почуя волю, вымещали детские свои обиды. Каждую ночь они, твари, являлись, вытаскивали, с криком с рыданиями девочек и бросали в сарай. Каждую ночь каждую ночь… А под утро они этих девочек убивали. А потом все повторялось снова. В каком состоянии находились евреи местечка Петровичи, представить себе нельзя.

Месть

Наши ребята начали создавать группы сопротивления. Партизанское движение на Смоленщине находилось еще в зачаточном состоянии. Но главная наша проблема была в другом. Этот факт очень часто забывают, когда рассуждают о якобы свойственной евреям покорности. Всем уйти было нельзя! Уходили крохотными группами, искали оружие, прятали его, а потом опять возвращались в гетто. Если бы не досчитались кого-то, пострадали бы остальные. Беда в том, что наши младшие братья, сестры и матери были заложниками!

А вот когда фашисты уничтожили гетто — 22 июля 1942 года, — вот тогда не осталось у нас, уцелевших, ни боязни, ни осторожности. Этот период мне вспоминать, пожалуй, сложнее, чем предыдущий. Вот этими руками — во что мне сегодня так трудно поверить — мы убивали полицаев, зверствуя, надо сказать, не меньше, чем они. Мы их жгли, мы их резали на куски… Я не ощущал себя человеком, я не испытывал никаких чувств. Я не осознавал, жив я или мертв. Я превратился в орудие мести, не в человека, а в средство достижения цели…

Спасение

Поскольку опыта не было, ребята гибли порой глупо и неоправданно. Скрываться мы тоже не умели. Облавы устраивались постоянно. В чем я до сих пор уверен, так это в том, что Гитлер не прошел бы таким победным маршем по стране, не помогай ему так старательно местное население. У нас в округе мало кто верил, что власть поменяется. И немцам служили соседи самозабвенно. Так старались они понравиться, что, поймав в лесу Семена Азимова, учителя физики, — у него было очень плохое зрение, и он, видимо, заблудился, а бывшие соседи посадили его в клетку и потащили показывать всем на потеху. Вот, мол, евреи все уничтожены, а это последний экспонат!.. Крестьяне, отправляясь в лес за дровами, считали своей прямой обязанностью донести, что видели партизан… Меня дважды ранили, второй раз — серьезно. Двигаться я не мог. Благодаря авторитету старшего брата в отряде меня понесли из леса по деревням. Да брать никто не хотел! Кричали: «Ваших уже всех убили!» Иванов Прокофий Васильевич, учитель из Косачевки, единственный согласился. Только куда он мог меня поместить? Немцы под носом. И вот тогда начался самый страшный период жизни — мне вырыли яму под погребом, метра полтора, и там я провел… восемь месяцев. Рана гнила, медикаментов не было никаких, света я не видел, разгибался только ночами.

За это время погиб отряд, потому что там оказался предатель. За это время была повешена жена Иванова, Лидия Петровна. Дочку его отправили работать в инфекционный барак, откуда не возвращались. А Прокофий Васильевич, когда видел меня ночами, разводил руками и говорил: «Может быть, тебе судьба выжить, а может, и мне. Давай попробуем потянуть еще, поглядеть…» За восемь месяцев я перестал быть похожим на человека.

Судьба распорядилась так, что именно в доме Иванова расположился немецкий штаб, когда русские перешли в наступление. Немцы жгли за собой дома, отступая. Когда я понял, что мне придется гореть, я решил — лучше умру от пули. Я вылез из ямы, поднялся наверх, распрямился, пошел, не оглядываясь по дому мимо немцев на улицу, прошел через двор, опять мимо немцев, не пригибаясь к земле, не ускоряя шаг и дошел так до леса…

Газета «Вести» 6.6.1995 г. Беер-Шева Израиль