В объятиях страха, ужаса и смерти

Записал И. Цынман

Вот, что рассказала мне Рябцева Галина Владимировна, проживающая в Смоленске, 1927 года рождения:

«Моя девичья фамилия Леонова. Я коренная смолянка. Так сложилось, что в годы войны я жила в оккупированном фашистами Смоленске. Считаю, что всем людям надо знать об ужасной, трагической судьбе и гибели оставшихся в оккупации смоленских евреев в минувшую войну.

С раннего детства моей подругой была Роза Самуиловна Розова. С Розой мы жили на Мало-Пушкинской улице. Еще до начала войны учились в одной школе. Особенно близко нас сдружила война — немецкая оккупация, когда начали бомбить родной Смоленск. Наши семьи оказались в толпе беженцев на Краснинском шоссе, и мы попали в деревню Буценино. В хату, где мы остановились, женщины принесли подобранного ими раненного трассирующими пулями молодого солдата — Жоржа, лет 20. Я с Розой промывали его раны марганцовкой, но спасти его нам не удалось, он умер в хате на столе.

Когда Смоленск оказался под немцем, мы вернулись и поселились в двухэтажном бараке по переулку Ульянова, почти на том месте, где сейчас гостиница «Россия».

Отец Розы был преклонного возраста, а мать очень больная, ее все время мучил кашель.

Немцы издали приказ, чтобы все евреи, под угрозой расстрела, нашили себе желтые лоскуты, а потом согнали всех в Садки, где селили их по нескольку семей в одной избе. Там в Садках оказался и отец Розы. А Розу и ее мать мы выдали за русских и всю оккупацию они жили вместе с нами как русские. Фамилия и внешность их не напоминали еврейские, а паспорта, по их словам, сгорели. За укрывательство евреев полицаи и немцы могли расстрелять и их, и нас. Когда меня и Розу вызвали в комендатуру, чтобы отправить на работу в Германию, мы сказали, что у нас старые больные мать и бабушка. Мне было 14 лет, а Розе — 16, но она была маленькая, худенькая, хрупкая. Немцы и полицаи поверили, что ей 14 лет, и нас отпустили.

Отец Розы почти ежедневно, тайно, под видом нищего, просящего подаяния, приходил в наш барак. В это время я выходила во двор и караулила, чтобы никто его не увидел и не узнал, что это отец Розы. А они в это время чем могли его кормили и передавали с ним питание, что удавалось собрать, в гетто. Несколько раз я с Розой ходила в Садки, мы приносили пищу обреченным.

Недалеко от барака, где мы жили в то время, расположенном в безлесном овраге, на противоположной стороне, где были Нарвские казармы, размещался лагерь военнопленных. Жители нашей улицы ходили в овраг за ключевой водой и видели страшные картины: туда привозили и приводили сотни самых истощенных пленных — красноармейцев. Жили они в одном или двух бараках, одеты были в лохмотья, на голове платки, ноги обмотаны тряпками. Эти дистрофики копали мелкие ямки и заполняли их голыми трупами умерших товарищей. Мы с Розой несколько раз перебрасывали через ручей или оставляли там печеную картошку, суп или воду в консервных банках. Даже воды им не хватало. Но за это конвоиры жестоко били. Как только пленные теряли свои последние силы, их, голых, без медальонов, сносили в ямы на носилках вновь прибывшие. В этом овраге лежат сотни, а может, и тысячи наших солдат.

Летом 1942 года евреи из Садков исчезли. Отца Розы больше мы никогда не видели. Позже стало известно, что их вывозили в душегубках или расстреливали в Вязовеньковском лесу.

Во время оккупации в городе было голодно. Мы с Розой разными путями добывали еду себе, матери Розы и моей бабушке. Чаще всего мы ходили на бойню за кишками, где русские полицаи стреляли в нас на испуг, но во многих и попадали. Ходили также под бомбежками в деревни: выменивать или просто просить поесть что-нибудь. Помню, по Советской улице немцы и полицаи вели очередную колонну военнопленных. Нам удалось вывести из колонны несколько человек. Мы часто выходили к ним, чтобы дать что-нибудь съестного. Некоторым пленным, несмотря на угрозу жизни, удавалось выскочить на тротуар и взять пищу. Большинство, под угрозой расстрела, возвращалось в строй, но наиболее смелым удавалось затеряться в толпе. Одного из них, не знаю имени, мы повели к себе домой как родственника.

Оказалось, что это — наш летчик, сбитый немцами. Он пожил у нас несколько дней, потом исчез и больше о себе знать не давал. Однажды смотреть пленных пошла наша соседка Мачульская. Ей удалось в колонне узнать своего родного брата. Он был ранен, истощен. Сестре удалось вызволить его и привести домой. До войны он жил рядом с нами на Мало-Пушкинской улице, а его сын — Женя учился в моей школе. Мачульские до революции были очень богатыми людьми, а в советское время работали как все… В Заднепровье до сих пор есть Мачульская роща. После выздоровления Мачульский стал помощником бургомистра Смоленска, Меньшагина. Об их деятельности я ничего не знаю.

После освобождения Смоленска нам приходилось несколько раз менять место жительства. Одно время даже жили в крепостной башне, потом в бильярдной, что стояла в парке, возле озера, а Роза осталась в бараке. Свою площадь мы отдали ей. Роза устроилась в штаб Красной Армии машинисткой, где и проработала до ухода на пенсию. Я пошла в седьмой класс вечерней школы, днем работала в госпиталях, а жила с бабушкой в парке.

Еврейская девочка Роза Розова, будучи в оккупации, переносила ни с чем не сравнимые душевные муки, страдания и страхи, которые были бы не под силу и взрослым. И несмотря на это, она осталась очень добрым и душевным человеком, преданной и любимой подругой — спутником всей моей жизни.

Умерла Роза в 1993 году, оставив после себя сына, Валерий Анатольевича Розова, хорошего и доброго человека, которого вырастила без отца. Растут и ее двое внучат. Все они уже русские. Раньше факт гибели евреев, попавших в оккупацию, замалчивался. Но Роза успела съездить в Вязовеньковский лес, где был расстрелян ее отец, и где русские и немногие оставшиеся в живых смоленские евреи каждый год, 15 июля, у памятника, отмечают очередную дату трагической гибели смоленских евреев и русских, лежащих в одной могиле.

Я адресую свой рассказ не только молодым и старым евреям, которых в Смоленске становится все меньше, но и русским, с которыми евреи веками мирно жили, чтобы все знали и поминали безвинно погибших во время войны людей, чтобы подобное не повторялось».