Проверка на прочность

Незадолго до начала войны были предприняты две попытки предотвратить ее развязывание. С первой инициативой такого рода в феврале 1859 г. выступил министр иностранных дел Англии лорд Джеймс-Говард Малмсбери, предложивший британское посредничество в назревавшем конфликте между Парижем, Турином и Веной. Однако подобное посредничество никак не согласовывалось с планами Наполеона III, уклонившегося от принятия предложения Малмсбери. При этом он нашел поддержку у Александра II, который также отверг британское посредничество. Русский император справедливо посчитал, что Англия будет посредничать в пользу Австрии.

По согласованию с Наполеоном царь выдвинул встречную идею – созвать «конгресс держав» для обсуждения итальянского вопроса. На европейском форуме, по его убеждению, Англии было бы труднее защищать австрийские интересы. Расчет, видимо, делался и на то, что Австрия не согласится впутывать посторонних в свои «домашние» проблемы и возьмет на себя инициативу в развязывании войны. Так оно и вышло.

В ходе подготовительных работ по созыву конгресса австрийский император поддался на провокации французов и пьемонтцев. В ответ на демонстративное сосредоточение сардинских войск у границ Ломбардии Франц-Иосиф 23 апреля 1859 г. предъявил Виктору-Эммануилу ультиматум о немедленном разоружении его 50-тысячной армии. Получив вполне ожидаемый отказ, Австрия 27 апреля объявила Пьемонту войну, чем, как инициатор военных действий, лишала себя права на автоматическую поддержку со стороны Германского союза. Ее 160-тысячная армия под личным предводительством императора вторглась на территорию Пьемонта.

Наполеон III, действуя в рамках заключенного с Сардинией договора, поспешил на помощь своему союзнику и двинул 100-тысячную армию в направлении Милана. 14 мая император возложил на себя функции главнокомандующего действующей армии и отбыл в ее расположение. В середине мая, пользуясь трудно объяснимым бездействием австрийского командования, французы и пьемонтцы соединились в районе Алессандрия – Казале – Монферрато, к востоку от Турина.

Активные боевые действия начались лишь в начале июня. С самого начала они стали неудачными для австрийской армии, которая потерпела два сокрушительных поражения – при Мадженте (4 июня) и Соль-ферино (24 июня)[410].

Вместо того чтобы завершить окончательный разгром противника и вынудить его к безоговорочной капитуляции, Наполеон III к всеобщему удивлению предложил Францу-Иосифу перемирие. При этом он даже не поставил об этом в известность своего союзника, Виктора-Эммануила, потрясенного вероломством французского императора[411].

8 июля 1859 г., всего через две недели после впечатляющей победы при Сольферино, Наполеон и Франц-Иосиф в г. Виллафранка скрепили своими подписями соглашение о перемирии.

К этому решению французского императора подтолкнул ряд вполне прагматичных соображений, среди которых не последнее место занимали настойчивые предостережения Петербурга о нецелесообразности продолжения войны до победного конца, т. е. полного разгрома Австрии, чреватого распадом Габсбургской империи.

Надо сказать, Александр II много сделал для умиротворения воинственных настроений в Пруссии и в других государствах Германского союза, требовавших оказать помощь гибнувшей Австрии, несмотря на ее очевидную ответственность за развязывание войны.

27 мая 1859 г. представители России при германских дворах получили циркулярную ноту вице-канцлера Горчакова, содержавшую предостережение против военного выступления последних на стороне Австрии. По свидетельству графа Киселева, этот циркуляр произвел сильнейшее впечатление в Париже, где генералы приравняли его эффект к действиям 100-тысячной армии[412].

Наполеон всерьез воспринял совет царя, который откровенно давал ему понять, что не сможет бесконечно сдерживать Пруссию от вступления в войну, а перспектива открытия второго фронта на берегах Рейна в то время совсем не улыбалась императору французов[413].

Одновременно он вынужден был учитывать едва ли не враждебную действиям Франции позицию Великобритании, своего давнего союзника. Определенные опасения у Наполеона вызывало и развертывание освободительного движения в Средней Италии – в Тоскане, Парме, Модене, а также в Романье и в Папской области. Все эти провинции, самостоятельно освободившиеся от навязанных им Австрией правителей, обнаруживали желание объединиться с Сардинским королевством, а это не входило тогда в планы французского императора, который соглашался на присоединение к Пьемонту лишь Ломбардии и, возможно, Венеции.

К тому же, он считался с тем, что французская армия за два месяца успешных для нее военных действий понесла значительные потери, при этом немалую их часть составили массовые эпидемические заболевания – дизентерия и малярия[414]. Все эти соображения и побудили Наполеона III прекратить успешно начатую войну.

Скоротечная война 1859 г., помимо прочего, оставила у Наполеона неприятный осадок в связи с нарушением, как ему казалось, императором Александром достигнутых договоренностей. Эта тема отчетливо прослеживается как в личной переписке двух императоров, так и в переписке посла в Париже Киселева с министром иностранных дел Горчаковым.

Перед тем как отправиться в действующую армию, Наполеон 5 мая 1859 г. обратился с личным письмом к Александру II, напомнив ему о данном обещании предпринять «диверсию» на русско-австрийской границе в Галиции. «В настоящее время, – обращал французский император внимание царя, – Австрия, будучи совершенно спокойной за свою северную границу, целиком ее обнажила» [415].

В ответном письме от 18 мая Александр напомнил, что, подписывая договор с Францией, он оставлял за собой свободу действий в случае войны, с чем император Наполеон тогда согласился. «Я думаю, что не ошибаюсь, – продолжал Александр, утверждая, что благожелательный нейтралитет, который я вам обещал, и политические и военные меры, в которых он проявляется, приобрели сегодня двойную ценность. Если австрийское правительство сделало вид, что оно уверено в своей безопасности, это лишь видимость, которой не следует придавать значения. Но глубокой уверенности в этом нет, донесения моего посланника в Вене это подтверждают. Я убежден, что было бы невыгодно внести большую ясность в позицию, занимаемую мной. Неуверенность относительно моих намерений – это узда, необходимость которой уже доказали события»[416].

Тем не менее, выполняя данное Наполеону устное обещание создать напряженность на русско-австрийской границе, Александр II распорядился о приведении в боевую готовность пяти армейских корпусов, часть из которых получила приказ начать продвижение в направлении Галиции. Данный приказ был сообщен французскому послу в Петербурге герцогу де Монтебелло лично Александром II, который при этом добавил, что, учитывая особенности русских дорог, войскам понадобится не менее трех месяцев, чтобы подойти к австрийской границе[417].

Скорее всего, решение о направлении войск на границу Галиции не осталось тайной и для австрийского посланника в Петербурге.

Разъясняя позицию императора в условиях войны в Италии, Горчаков писал Киселеву 1 июля 1859 г.: «Русские интересы требуют, чтобы наш августейший монарх сохранил полную свободу действий и, чтобы честно выполняя взятые на себя обязательства в обусловленных пределах, он сам решал бы вопрос, принимать или не принимать активное участие в войне в зависимости от обстоятельств и от нужд собственной страны. Французское правительство хочет бесповоротно скомпрометировать нас», – подчеркнул министр[418].

При этом, продолжал он, император Наполеон слишком боится Англии, чтобы даже заикнуться перед ней о необходимости отменить те статьи Парижского мира, которые ущемляют интересы России в Черном море. Уже по этой причине Россия не может рисковать, дав вовлечь себя в военный конфликт между Францией и Австрией, не получив ничего взамен в жизненно важном для нее вопросе.

А Наполеон продолжал недвусмысленно упрекать Александра в бездействии. В письме от 13 июля 1859 г. он утверждал: «Мне пришлось сражаться (при Казальмаджоре, в Ломбардии. – П.Ч.) с корпусом, прибывшим по железной дороге из Галиции[419]. Я говорю вам это откровенно, чтобы ваше величество знали, что воздействие диверсии, которую вы мне обещали, очень долго не появляется»[420].

Комментируя упреки французского императора, князь Горчаков в письме Киселеву отмечал, что «Наполеон – единственный в Европе человек, который не признает практического значения той моральной поддержки, которую оказал ему наш августейший монарх…

Мы можем только сожалеть о подобном образе мыслей императора французов, надеюсь, преходящем». Горчаков обратил внимание посла на сдерживающую роль России в отношении германских государств. Если бы последние были уверены, что Россия безучастна к событиям, разворачивавшимся в Италии, то не преминули бы «выступить агрессивно против Франции». И только ясно выраженный благожелательный к Франции нейтралитет России остановил Пруссию и ее союзников от вмешательства в войну на стороне Австрии. Министр поручил Киселеву при случае постараться разъяснить все это императору Наполеону[421].

Перед самой отправкой письма в Париж Горчаков сделал к нему приписку, дополнительно разъясняющую действия России. «Император Наполеон не мог ожидать, что мы будем действовать в его пользу агрессивно, – писал министр. – Обещания, которые мы дали, не шли дальше благожелательного нейтралитета и наблюдательного корпуса. Это ясно и неоспоримо. Но я пойду дальше и скажу, что даже если бы мы объявили войну Австрии, подобное решение шло бы вразрез с интересами Франции, потому что, независимо от всей Германии, ей пришлось бы иметь дело еще и с Англией. Этого Наполеон больше всего опасается, последующие же заявления британского кабинета не позволяют больше в этом сомневаться…

У императора Наполеона ум ясный, практический и расчетливый. Гораздо лучше сказать ему с полной откровенностью то, что мы думаем, чем позволить ему предполагать, что мы не имеем мужества высказывать мнения, если они не совпадают с его, и что мы скрываем мысли, которые нас заботят. Он только станет больше нас уважать. Он должен был бы быть более уверен в союзе, в котором нет ни задних мыслей, ни уверток» [422].

Киселев, напрямую общавшийся с Наполеоном и Валевским, сообщал в Петербург об их нескрываемой досаде в связи с тем, что Россия не оказала Франции достаточно энергичную поддержку в период двухмесячной австро-итало-французской войны, как было обещано. «Император Наполеон не ожидал, что мы будем действовать в его пользу агрессивно. Наши обещания действительно не шли дальше благожелательного нейтралитета и наблюдательного корпуса, – писал Киселев 2 августа 1859 г. Горчакову. – Но он рассчитывал на этот последний, который, по его мысли, предназначался для того, чтобы парализовать действие 150 тысяч австрийских солдат…

Все это давало право императору Наполеону, не думая, что Россия перейдет к агрессии, надеяться на большее, чем он получил»[423]. Прямым следствием этого, предупреждал Киселев, может стать новое сближение Франции с Англией, куда Наполеон еще в мае 1859 г. отправил послом активного поборника франко-британского союза Персиньи, и даже с Австрией. Посол позволил себе сказать больше, чем допускал его статус. «Если бы наш наблюдательный корпус был своевременно придвинут к границе, – заметил он, – мы наше бездействие смогли бы прикрыть видимостью этой материальной помощи…

Моя цель, князь, отнюдь не начинать полемику относительно позиции, которую мы заняли во время итальянской войны, – оправдывая свою смелость, добавил Киселев. – Я хотел только сообщить вам мнение, сложившееся у Наполеона, как я его себе объясняю, и как оно вытекает из оценки положения здесь, на месте, и одновременно довести до вашего сведения мои мысли о будущем. Мне кажется, что мнение, сложившееся у Наполеона, не приведя еще сейчас к ухудшению наших отношений с Францией, вызывает, как я уже говорил, сближение с Англией, которая, со своей стороны, делает все для этого. Будущее уточнит значение и размеры этого сближения. Но почти невозможно, чтобы наши отношения с Францией не пострадали от этой новой ситуации»[424].

Горчаков, недовольный излишней смелостью посла, тем не менее, вынужден был согласиться с главным выводом Киселева, относившимся к перемене настроений Наполеона. «Сдержанность, которую он высказывает в отношении к вам, указывает изменение отношений, которые предшествовали итальянской войне», – констатировал министр [425].

Инструктируя посла относительно его дальнейших действий и манеры поведения с тюильрийским двором, Горчаков настаивал на сохранении Киселевым всей возможной безучастности в связи с изменением в настроении Наполеона. «Было бы ниже нашего достоинства и ни в коем случае не на уровне нашего могущества высказывать беспокойство по поводу преходящего недовольства, – подчеркнул Горчаков, – и если император Наполеон рассчитывал вызвать среди нас тревогу по этому поводу, надо чтобы он обманулся в своем расчете; ничто не будет так способствовать этому, как полное спокойствие с вашей стороны и продолжение прежних отношений.

Наш августейший монарх сознает, что он честно выполнил обещания, данные императору Наполеону, – продолжал министр. – Дипломатические действия кабинета, управляемые волей его императорского величества, пошли дальше того, на что император Наполеон мог надеяться, и это не только в смысле усилий, но и в смысле успеха. Мы не поколебались ослабить и почти, мог бы сказать, скомпрометировать, наши добрые отношения с Германией, которые сумели установить, благодаря нашим настойчивым усилиям, со времени Парижского мира, и это только для того, чтобы оказать с этой стороны императору Наполеону поддержку, действенность которой доказана фактами, хотя это не предписывалось нам каким-либо национальным интересом»[426].

Послу поручалось сделать все возможное для того чтобы «вернуть его (Наполеона. – П.Ч.) к более верной оценке взаимных позиций». «Императору Наполеону, – писал Горчаков, – придется покориться необходимости принимать вещи таковыми, каковы они есть: характер нашего августейшего монарха во всем его величии и твердости, Россию во всем ее могуществе. Мы желаем оставаться его союзниками – союзниками искренними, лояльными, не обещающими больше того, что мы желаем сдержать, добросовестно выполняющими то, что мы обещали, но мы никогда не снизойдем до роли соучастника. Наши национальные интересы указали нам на необходимость сердечного согласия с Францией, как на базу рациональной политики; мы останемся верными этому, так как мы никогда не упускали из виду служение этим интересам. Одним словом, – резюмировал министр, – император французов найдет нас всегда на своей стороне во всех вопросах, в которых это будет выгодно Франции и не будет в ущерб России, но не следует рассчитывать на нас, как на орудие в комбинациях личного честолюбия, из которых Россия не извлечет никаких выгод, а еще меньше – в таких, которые могли бы нанести ей вред»[427].

Спокойствие, предписанное послу, не распространялось на возможные «комбинации» французской дипломатии, прямо идущие вразрез с интересами России, в частности, в Восточном вопросе. Киселеву поручалось внимательно следить за развитием отношений Франции с Англией и Австрией. «Благоволите поэтому посвятить всю свою бдительность тому, чтобы подметить всякий признак, который может проявиться в этом отношении, и сообщите нам об этом, не заботясь о кажущейся незначительности какой-либо подробности», – предупреждал Горчаков.

Далее он продолжал: «Нашему августейшему монарху было бы прискорбно чувство доверия, которое он питает к императору Наполеону, заменить недоверием или даже сомнением… Но неожиданности в действиях императора Наполеона и резкие перемены не позволяют полагаться с уверенностью на равномерный ход его политики. Позволить личным чувствам руководить собой при подобных обстоятельствах, значило бы упускать из виду положительные интересы империи. Быть бдительным – такова теперь наша первая обязанность. Мы не пойдем в настоящий момент дальше, но если мы получим доказательство, что, несмотря на последовательную лояльность нашей политики, в Париже возникают комбинации, противоречащие интересам России, мы можем оказаться вынужденными со своей стороны на комбинации, которые отклонялись бы от общей политики, проводимой нами со времен Парижского трактата. Это было бы временно навязанной нам необходимостью, которой мы подчинились бы лишь с сожалением, потому что, повторяю, мы продолжаем считать, что Франция, проникнутая сознанием своих насущных интересов, была бы всегда лучшей союзницей России»[428].

Такова была скорректированная в результате войны 1859 г. позиция России в отношении Франции. В ней четко обозначилось желание Александра II продолжать курс на «сердечное согласие» с Наполеоном III при условии, что это согласие не будет наносить ущерба национальным интересам России. Именно в таком направлении действовала дипломатия Горчакова, не позволившая втянуть Россию в австро-франкоитальянский военный конфликт, как того желал Наполеон III. При этом Россия строго выполняла те обязательства, которые были зафиксированы в секретном соглашении 3 марта 1859 г.

Одно из них предусматривало обещание России «не противиться расширению Савойского дома в Италии при соблюдении прав монархов, которые не примут участия в войне» (ст. 3-я). За скобками соглашения оставалась устная договоренность о том, что Александр II в процессе мирного урегулирования поддержит притязания Наполеона III на Савойю и Ниццу, которые ему должен будет уступить Виктор-Эммануил II. Оба эти обязательства были выполнены Россией.

Вслед за франко-австрийским перемирием в Виллафранке (8 июля 1859 г.) и подписанием в Цюрихе (11 июля) прелиминарного мира начались переговоры с участием Сардинии о заключении мирного договора. 11 ноября 1859 г. они завершились подписанием трех документов: австро-французского, франко-сардинского и общего австро-франко-сардинского договоров.

По условиям Цюрихского мира, Австрия уступила Сардинии Ломбардию; восстанавливалась власть бывших правителей Модены, Пармы и Тосканы, вопреки желанию населения этих областей объединиться с Пьемонтом; предполагалось создание под почетным председательством папы Итальянской конфедерации, куда должна была войти и Венеция, оставшаяся за Австрией; Сардиния обязалась выплатить Франции 60 млн. флоринов в порядке компенсации за понесенный в войне ущерб.

Вопрос образования Итальянской конфедерации должен был быть рассмотрен на европейском конгрессе, намеченном на 1860 год.

После Цюрихского мира Наполеон поставил перед Виктором-Эммануилом вопрос о передаче Франции Савойи и Ниццы, как они об этом договорились перед началом войны. Россия поддержала в этом своего союзника. Граф Кавур, вернувшийся в январе 1860 г. на пост главы сардинского кабинета, убедил короля в необходимости исполнить обещание, данное Наполеону еще в 1858 г. в Пломбьере и зафиксированное 26 января 1859 г. в союзном договоре.

24 марта 1860 г. Франция и Сардиния заключили в Турине соглашение по поводу Савойи и Ниццы. На следующий день французские войска были введены в теперь уже бывшие владения Виктора-Эммануила. Активную роль в дипломатической подготовке французской аннексии Савойи и Ниццы сыграл сменивший в январе 1860 г. Александра Валевского во главе Министерства иностранных дел сенатор Эдуард Тувенель[429].

Для придания этой сделке большей законности обе стороны договорились о проведении в Савойе и Ницце референдумов. Первый референдум прошел 15 апреля 1860 г. в Ницце. 99 % избирателей (25 743 человека) высказались за вхождение в состав Франции и лишь 160 человек проголосовали против. Неделю спустя, 22 апреля, 130 533 избирателя в Савойе (99,8 %) также высказались за присоединение к Франции. Против – проголосовали только 235 человек. В скором времени они составят три новых департамента – Савойя, Верхняя Савойя и Приморские Альпы с общей численностью населения 669 тыс. человек [430]. Наполеон III реализовал давнюю мечту своих предшественников о «естественных границах» Франции на юго-восточном направлении. «1860 год может считаться апогеем [Второй] империи», – справедливо заметил один из биографов Наполеона III[431].

Из всех великих держав лишь Россия открыто одобрила это очевидное нарушение Францией условий Венского мира 1815 г. Все остальные, включая ближайшего союзника Франции – Англию[432] – отнеслись к этому весьма неодобрительно, и французской дипломатии пришлось приложить немалые усилия, чтобы успокоить возникшие в европейских столицах опасения относительно планов Наполеона III продолжить перекраивание политической карты Европы.

Сам Наполеон должным образом оценил благожелательную позицию Александра II. В личном письме он писал ему: «Считаю необходимым выразить Вашему Величеству чувства, которые внушает мне линия вашего правительства на последних переговорах относительно Савойи…

Мне доставляет удовольствие выразить Вашему Величеству чувства признательности за Вашу позицию по вопросу присоединения к Франции Савойи и графства Ницца. Это дало мне доказательства доброй воли и дружбы с Вашей стороны, что очень трогает меня»[433].

Император Александр, конечно же, ожидал от Наполеона не только словесной благодарности за морально-дипломатическую поддержку, но и реального содействия в осуществлении собственной «черноморской мечты» – отмене ограничений Парижского договора 1856 г.

Однако император французов, не желая обострять отношения с Англией, не спешил с выполнением данного им обещания, предпочитая отделываться расплывчатыми декларациями, что вызвало разочарование у петербургского двора.