Момент истины: Польское восстание 1863 г.

Польша с давних пор была камнем преткновения в отношениях России с Францией. Для Москвы, как позднее и для Петербурга, Речь Посполитая была историческим противником, с которым Россия с конца XVI в. вела непрерывные войны. В то же самое время Польша – давний исторический союзник Франции, важнейший элемент т. н. «Восточного барьера» (Швеция, Польша, Турция), воздвигнутого французской дипломатией на рубеже XVI–XVII вв. для противодействия гегемонистским устремлениям испанских и австрийских Габсбургов.

Обе страны связывали тесные политические и династические узы. Один из сыновей Екатерины Медичи, Генрих Анжуйский, в 1573 г. был даже избран королем Польши, откуда через год, обманув поляков, тайно бежал во Францию, где открылась более привлекательная вакансия, и где он стал править под именем Генриха III. Спустя полтора столетия, в 1725 г., 15-летний Людовик XV, по настоянию тогдашнего регента, герцога Бурбонского, сочетался браком с 22-летней Марией Лещинской, дочерью изгнанного из Польши короля Станислава. А спустя еще двадцать лет, дочь короля Польши Августа III Саксонского стала супругой дофина, наследника французского престола.

Франция неоднократно, хотя и не всегда последовательно, но всегда демонстративно, выступала защитницей Польши от покушений на ее территориальную целостность со стороны более сильных соседей – России, Австрии и Пруссии. Тем не менее, по разным причинам, она не предприняла никаких решительных действий, чтобы не допустить ликвидации Польши как независимого государства в результате трех разделов – в 1772, 1793 и 1795 гг.

«Франция, – отмечал французский историк, – не всегда проводила в отношении Польши политику рыцарской дружбы и бескорыстия, как это услужливо повторяет пропаганда, заботящаяся лишь о том, чтобы увековечить полезное вопреки истине…

Министры наших королей имели в виду исключительно интересы своей страны и никогда не руководствовались соображениями сентиментального свойства. Они были хорошо информированы о том, что происходит в Польше; они холодно осуждали происходящее там и оказывали ей поддержку в самой незначительной степени»[495].

Даже Наполеон с его попыткой создания герцогства Варшавского (1807–1815) как прообраза возрожденной Польши, преследовал, прежде всего, интересы своей империи. Польша, во всяком случае, до 1812 г., была для него разменной картой в игре с Александром I, в переговорах с которым он неоднократно увязывал польский вопрос с женитьбой на младшей сестре царя, в чем ему было отказано.

Как у самого императора французов, так и у его сподвижников, можно найти немало свидетельств того, что Наполеон не рассматривал всерьез восстановление Польши в ее исторических границах и в ее былом значении. Она могла быть лишь составной частью наполеоновской империи.

Как бы то ни было, поляки, принявшие самое активное участие в походе Великой армии в Россию, навсегда остались признательны Наполеону и Франции за отмену крепостного права, ликвидацию сословного неравенства и введение Гражданского кодекса («Кодекса Наполеона») на территории герцогства Варшавского. Они искренне верили в то, что Наполеон поможет им возродить независимую Польшу в ее прежнем величии.

В то время как во внешней политике Франции «польский вопрос» всегда был подчинен собственным государственным интересам, диктовавшим постоянные компромиссы с другими участниками европейского концерта держав, во французском гражданском обществе издавна существовала искренняя солидарность с народом Польши, мечтавшим о национальной независимости. Такое противоречие в полной мере проявилось во время польского восстания 1830–1831 гг.

Франция, отвергнувшая в июле 1830 г. режим Реставрации Бурбонов, требовала от «короля-гражданина» Луи-Филиппа и его правительства решительной поддержки восставших поляков. Однако пришедшие к власти либералы и сам король, озабоченный устойчивостью своего «республиканского трона», не пошли навстречу общественным настроениям. Выразив осторожное осуждение карательных действий русских войск в Польше, Июльская монархия этим и ограничилась, отвергнув саму возможность военного вмешательства в дела «русской» Польши. Глава либерального кабинета Казимир Перье заявил 11 сентября 1831 г. в Палате депутатов: «Франция никому не даст право принуждать себя сражаться за другой народ; французская казна, как и французская кровь, принадлежат только Франции»[496]. При голосовании большинство депутатов (214 человек) поддержали позицию правительства. За оказание военной и иной помощи восставшим полякам высказался 161 депутат. Таким образом, преобладавшие во французском обществе полонофильские настроения не нашли поддержки у правительственного большинства Палаты депутатов.

После подавления польского восстания многие из его участников нашли убежище во Франции, где встретили самый радушный прием со стороны общества. Польская диаспора, численность которой возросла до пяти тысяч человек, развернула энергичную пропаганду в пользу независимости Польши, что служило предметом постоянных выяснений отношений между русским посольством в Париже и французским Министерством иностранных дел. Кабинет Луи-Филиппа, как мог, пытался ограничить чрезмерную активность польской эмиграции, но должен был считаться с общественными настроениями.

В поддержку поляков выступали не только левые либералы и республиканцы, но и клерикалы, озабоченные притеснениями католической и униатской церквей в Царстве Польском, на Украине и в Белоруссии. Свидетельством общественного внимания к польскому делу стало открытие в 1840 г. в Коллеж де Франс кафедры славянских языков и литературы, которую в течение четырех лет возглавлял классик польской литературы Адам Мицкевич.

Вторая империя, пришедшая на смену Июльской монархии и эфемерной Второй республике, унаследовала, среди прочего, и устойчивые полонофильские настроения в обществе. Народная монархия, провозглашенная Наполеоном III, в еще большей степени, чем либеральная Июльская, вынуждена была считаться с этими настроениями. Многие, прежде всего, в Польше, да и в самой Франции, надеялись, что Луи-Наполеон продолжит дело восстановления польской государственности, начатое его дядей в 1807 г.

Но Наполеон III оказался не меньшим прагматиком, чем его великий предшественник. Возрождение Франции, освобождение ее от ограничений Венского мира 1815 г., было для него несравнимо более важным делом, чем забота о несчастной Польше. После победы над Россией в 1856 г. он попытался было поднять польский вопрос на Парижском конгрессе, но, встретив твердый отпор со стороны молодого императора Александра II, отказался от этого намерения.

Тем не менее, и в дальнейшем он предпринимал столь же неудачные попытки в строго конфиденциальном порядке обсудить эту тему с царем или его доверенными лицами. В марте 1861 г. на обеде в Тюильри император, заведя разговор с Киселевым о волнениях в Польше, философски изрек: «В наше время чрезмерная суровость способна лишь разжигать страсти; репрессии вызывают ответную реакцию…»[497]. Эту же мысль, полтора месяца спустя, Наполеон III повторил в личном письме Александру II, заверив царя, что распространяемые слухи о соучастии французских «агентов» и французского «золота» в разжигании беспорядков в Польше не соответствуют действительности. Одновременно Наполеон просил Александра понять затруднительность своего положения по той причине, что во Франции существуют «давние симпатии» к Польше [498].

Осторожная настойчивость Наполеона III в польском вопросе во многом объяснялась как исторической традицией французской солидарности с поляками, так и давлением, которое он постоянно ощущал в своем ближайшем окружении, где образовалось нечто вроде «польской партии», зачастую составленной из людей ненавидящих друг друга – таких, например, как «красный принц» Наполеон-Жером и императрица Евгения.

Кузен императора, как уже говорилось, был дружен не только с республиканцами, но и с польской эмиграцией, чьим адвокатом слыл в общественных кругах. Он использовал любой случай, чтобы высказаться в защиту «угнетенной Польши». Принц Наполеон не изменил этой привычке даже на встрече с Александром II в Варшаве, чем возмутил царя («Мне осмелились говорить о Польше!») и чем сорвал подписание ряда подготовленных Горчаковым и Монтебелло документов. И Горчаков, и сам император Александр пребывали в недоумении – высказал ли принц собственное мнение или это мнение Наполеона III?

По-своему о Польше радела и императрица Евгения, озабоченная положением польских католиков. Конечно, она делилась с супругом не только своими личными опасениями. Императрицу не без оснований считали во Франции покровительницей клерикалов, которые настаивали на более решительной защите интересов католической церкви, будь то в Италии, в Мексике[499] или в Польше. Клерикалы, идейным рупором которых был известный литератор Шарль Форб граф де Монталамбер, напрямую связывали дело католицизма с независимостью Польши[500].

В разговорах с русским послом Киселевым на тему Польши императрица Евгения могла себе позволить говорить более откровенно, чем Наполеон III. На аудиенции, данной Киселеву 16 октября 1862 г., императрица среди прочего сказала: «…если бы спросили меня, я посоветовала бы оставить поляков самим себе, предоставя им выбрать себе короля. Россия, при своем могуществе, всегда будет стоять выше, будет сильнее и у себя, и в отношении других; всякие другие мнимые примирения, которые выдумают, не установят прочного спокойствия, столь желаемого Европою и которого тоже должна желать и Россия. Я говорю в интересах Польши и в то же время в интересах России и Европы» [501].

Со своей стороны, и граф Киселев, и сменивший его в Париже барон Будберг многократно обращали внимание французского правительства, да и самого императора Наполеона на подстрекательскую и ничем не ограничиваемую деятельность польской эмиграции во Франции по разжиганию антирусских настроений. Под давлением этих настойчивых представлений МВД и парижская префектура полиции были вынуждены время от времени вмешиваться и принимать определенные ограничительные меры против наиболее радикально настроенных польских эмигрантских организаций, направлявших своих эмиссаров в Польшу для возбуждения там беспорядков. Так, осенью 1862 г. французская полиция пресекла деятельность одной из эмигрантских групп, наладивших канал поставки оружия и пропагандистской литературы в Польшу.

По этому поводу наместник в Царстве Польском великий князь Константин Николаевич просил российское посольство передать свою благодарность императору Наполеону III[502].

В начале января 1863 г. полиция задержала в Париже трех поляков, один из которых (Игнатий Шмиелевский) подозревался в соучастии в подготовке покушения на жизнь великого князя Константина в Варшаве в июле 1862 г. Он был арестован, а двое других – в 24 часа высланы за пределы Франции[503].

Но это были лишь отдельные из многочисленных групп, готовивших восстание в Польше. Другие продолжали действовать, усилив меры конспирации. То, что восстание неизбежно, российское посольство в Париже предупреждало Петербург с октября 1862 г. Называлась даже точная дата – 29 ноября 1862 г., приходившаяся на очередную годовщину начала восстания 1830 г.[504]

В начале декабря 1862 г. один из тайных осведомителей посольства, некий М. Леруа, назвал новое время выступления заговорщиков – конец января 1863 г. Он же сообщил, что восстание готовит Центральный национальный комитет, часть членов которого находятся в Париже[505]. В полученной информации был указан точный адрес их проживания.

Сменивший Киселева в должности посла во Франции барон А.Ф. Будберг, не раскрывая, разумеется, имени осведомителя, сообщил префекту парижской полиции о подготовке восстания, потребовав арестовать заговорщиков, намеревавшихся со дня на день отправиться из Парижа в Варшаву. В ночь с 20 на 21 декабря полицейский наряд явился по указанному адресу, где были задержаны четверо поляков, оказавшихся членами Военной комиссии ЦНК. Среди них был и «чрезвычайный комиссар» ЦНК Годлевский.

Из найденных на квартире бумаг следовало, что арестованные члены Военной комиссии занимались отправкой в Польшу оружия для повстанцев, а само оружие поступало из Англии. Подготовленная ими очередная партия должна была быть переправлена до конца декабря через Пруссию[506].

Информация о предстоящем восстании в Польше, заблаговременно полученная российским посольством в Париже, подтвердилась. 22 января 1863 г. вооруженные отряды польских повстанцев предприняли скоординированное нападение на гарнизоны русской армии, рассредоточенные по территории Царства Польского. Поводом к восстанию, продолжавшемуся шестнадцать месяцев, стал рекрутский набор, объявленный главой гражданской администрации при царском наместнике маркизом Александром Велепольским, хотя причины этого восстания, разумеется, были куда глубже[507].

Революционный взрыв со всей очевидностью свидетельствовал и о провале либерального курса, проводившегося назначенным в июне 1862 г. наместником Царства Польского великим князем Константином Николаевичем и его ближайшим сподвижником А. Велепольским. Поляки ясно дали понять, что никакие либеральные послабления не способны заставить их отказаться от мечты о национальном возрождении Польши [508].

О первой реакции в Петербурге на события в Польше посол Франции герцог де Монтебелло проинформировал Париж 30 января 1863 г.

В депеше, адресованной новому министру иностранных дел Э. Друэн де Люису[509], посол писал о полученном здесь сообщении, согласно которому, в ночь с 22 на 23 января в ряде гарнизонов в Царстве Польском произошло скоординированное массовое убийство русских солдат, застигнутых врасплох в своих казармах[510].

Монтебелло посетил по этому поводу вице-канцлера Горчакова. «Я не скрыл от князя Горчакова, – докладывал посол, – что в Европе эти события могут произвести плохое впечатление, а пресса, благосклонная к полякам, о чем ему хорошо известно, постарается представить это дело таким образом, что правительство окажется провокатором, а повстанцы – жертвами». Вице-канцлер, по словам Монтебелло, согласился с ним, добавив, что «ожидает именно такой трактовки», но, со своей стороны, может сказать совершенно определенно, что речь идет о «попытке государственного переворота».

С самого начала восстания в Польше российское посольство в Париже внимательно отслеживало, как реагируют на развитие событий в Тюильри и в обществе. «Невозможно не признать, – сообщал барон Будберг в личном письме Горчакову, – что польское дело встречает здесь многочисленные симпатии, с чем не может не считаться правительство». Судя по имеющейся информации, продолжал посол, «император Наполеон может предпринять в отношении нас демарш в пользу Польши» [511].

Однако Наполеон III не стал спешить с демаршем. По всей видимости, он пока не предвидел того размаха, которое может принять польское восстание. Поначалу императору французов казалось, что речь идет о локальных выступлениях, каких в Польше было немало за последние годы, и которые довольно быстро подавлялись на местах. Именно поэтому первая официальная реакция тюильрийского кабинета, представленная в выступлении государственного министра Адольфа Бильо в Законодательном корпусе 5 февраля 1863 г., была весьма сдержанной. Министр сказал, что правительство Франции рассматривает волнения в Польше не более чем революционную вспышку, «что было в его устах почти синонимом слова «преступную»[512].

По этой же причине Наполеон III первое время ограничивался осторожными предостережениями по адресу России. Во всяком случае, при встречах с Будбергом император выражал свою «обеспокоенность» и высказывал пожелания избегать в Польше применения «чрезвычайных мер»[513].

Но уже тогда, в самом начале восстания, как сообщал Будберг в Петербург, Наполеон III подвергся сильнейшему давлению со стороны общества, единодушно поднявшемуся на защиту поляков. На одной из встреч с русским послом император откровенно признался, что находится в крайне затруднительном положении: с одной стороны, опора на общественное мнение – это важнейшее условие устойчивости возглавляемого им режима; с другой – его личные и политические устремления направлены на то, чтобы сохранить добрые отношения с императором Александром. Если в ближайшее время Польша каким-то образом не успокоится, подчеркнул Наполеон, «я предвижу, что мое правительство не сможет остаться индифферентным к тому, что там происходит»[514].

Для того чтобы укрепить позицию Будберга в его контактах с императором Наполеоном, князь Горчаков снабжал посла всей нужной информацией и дополнительной аргументацией для обоснования действий России в Польше. В одной из шифрованных телеграмм, адресованных Будбергу, вице-канцлер подчеркивал, что «Польша становится пробным камнем в оценке ценности нашего союза с Наполеоном»[515].

В противовес тому, что писала о ситуации в Польше французская печать, Горчаков заверял посла в Париже, что эта ситуация находится под контролем (что не соответствовало действительности) и в самом недалеком будущем будет нормализована. Только после этого можно будет говорить о милосердии и амнистии организаторов и участников восстания, к чему призывает император Наполеон[516].

В личном письме, одобренном Александром II, Горчаков представил Будбергу развернутую аргументацию для бесед с Наполеоном по польскому вопросу. Посол должен был внушить императору французов, что есть три Польши. Одна – мятежная, представленная революционерами («мадзинистами»), стремящимися посеять хаос. Другая – аристократическая, озабоченная исключительно собственными интересами. «Есть еще и третья Польша, – писал Горчаков. – Это простые земледельцы, которые признают то благо, которое сделало для них правительство и которые спонтанно поддерживают его в моменты потрясений. Их здравые, но слабые голоса не так слышны, как другие, но не подлежит сомнению, что они не имеют ничего общего с зачинщиками нынешних волнений… Именно эта Польша имеет право на симпатии и поддержку Императорского правительства, и именно она дорога сердцу Императора…»[517].

Будберг должен был напомнить Наполеону, что у России есть еще и горький опыт в отношении своенравной и эгоистичной польской аристократии, которая не захотела воспользоваться плодами дарованной Польше Александром I конституции, оставлявшей за Царством Польским ряд государственных институтов, включая национальную армию. В 1830 г. мятежники спровоцировали эту армию поднять оружие против наследника того, кто даровал Польше конституцию. «Этот опыт слишком дорого обошелся и Польше, и России, чтобы позволить повторить его вновь», – резюмировал Горчаков, рекомендовавший Будбергу при первой же возможности ознакомить с содержанием своего письма Наполеона III [518]. Посол, разумеется, исполнил пожелание министра, но резоны Горчакова не произвели на Наполеона ожидаемого впечатления.

Император французов испытывал растущее давление не только со стороны общества, но и в своей семье. Слева на него давил принц Наполеон с его, по выражению Будберга, «экстравагантной программой» оказания немедленной помощи восставшим полякам. Справа – императрица Евгения с ее горячей приверженностью делу католицизма. Обо всем этом русскому послу доверительно сообщал герцог де Мории[519], пытавшийся спасти оказавшееся под угрозой франко-русское согласие и призывавший сводного брата-императора к сдержанности[520].

Старания Мории стали крайне затруднительными после того, как неожиданно для Франции и других участников европейского концерта, Россия и Пруссия 8 февраля 1863 г. заключили в Петербурге конвенцию о совместной борьбе с польским восстанием, причем, инициатива в этом исходила от Берлина[521].

Подписанная против воли Горчакова, уступившего настойчивому желанию Александра II укрепить монархическую солидарность с Пруссией, конвенция оправдала опасения вице-канцлера, настроив против России три великие державы – Англию, Австрию и Францию, вступивших в секретные переговоры о согласованных действиях в связи с ситуацией в Польше.

8 февраля 1863 г. произошло то, чего больше всего опасался Горчаков – польский вопрос из внутрироссийского, на чем всегда настаивал Петербург, становился международной проблемой. В Европе неожиданно вспомнили о том, о чем прежде предпочитали не говорить – о нарушении Николаем I, отменившим в 1831 г. польскую конституцию, условий Венского мира 1815 г., относившихся к автономному статусу Польши в составе Российской империи.

Наполеон явно не желал портить отношений с Александром. Пока его министр иностранных дел Э. Друэн де Люис проводил консультации с британским и австрийским послами по вопросу положения в Польше, император выслушивал мнения других своих помощников о дальнейших действиях в отношении России.

О том, что происходило на заседаниях Совета министров, один из его участников, герцог де Мории, рассказывал барону Будбергу. Сам Мории на заседании, состоявшемся в середине февраля 1863 г. высказался за невмешательство в польские дела, считая недопустимым официально поощрять повстанцев. Его мнение поддержал Друэн де Люис, считавший, что открытая солидарность с восставшими поляками может быть воспринята как недвусмысленная поддержка Францией революционных выступлений в других странах Европы. Эжен Руэр, министр сельского хозяйства, торговли и общественных работ в принципе присоединился к двум своим коллегам, но при этом обратил внимание на необходимость учитывать господствующие в обществе либеральные настроения, а они были исключительно полонофильскими.

Решительное несогласие с Мории и Друэн де Люисом высказал министр внутренних дел граф Виктор де Персиньи, выступивший с самой резкой критикой Петербургской конвенции от 8 февраля и потребовавший достойного ответа на сговор двух держав. Кроме того, Персиньи увязал позицию Франции в польском вопросе с предстоящими в конце мая – начале июня 1863 г. выборами в Законодательный корпус. Правительство, по его убеждению, не может игнорировать всеобщих настроений в обществе в пользу поляков, иначе оно потеряет доверие избирателей и проиграет выборы.

Выслушав все мнения, Наполеон III призвал к взвешенной оценке происходящих событий, предупредив о недопустимости скоропалительных решений, которые могли бы связать руки Франции. Вместе с тем император признал существование связи между событиями в Польше и предстоящей во Франции избирательной кампанией. В этом смысле подконтрольные и близкие к правительству газеты и журналы должны «дать определенное удовлетворение настроениям либеральной общественности»[522].

Наполеон продолжал консультации с русским послом, справедливо полагая, что сговор России с Пруссией изменил прежние подходы к положению в Польше, поставив другие европейские державы перед необходимостью реагировать на интернационализацию польского вопроса. Об этом Наполеон откровенно сказал Будбергу 9 марта на данной послу аудиенции[523].

«Вы могли убедиться, – начал разговор император, – что в начале восстания я старался держаться в стороне от этого дела, которое непосредственно меня не затрагивало. Теперь же, с его развитием, все осложнилось. Мне будет невозможно уклониться от дипломатического демарша. Поверьте, у меня нет намерения ссориться с Россией, но я, как и Англия[524], не могу поступить иначе, потому что это польское дело, вызвав большое волнение в Европе, приобрело общеевропейский характер. Я говорю вам это совершенно откровенно, так как не вижу никакой возможности избежать подобного демарша. Я нахожусь во главе правительства, которое должно считаться с общественным мнением, особенно в тех случаях, когда оно выражается столь единодушно».

Будберг обратил внимание Наполеона на сомнительность ссылок британского кабинета на Венский договор 1815 г., который, как известно, «был направлен, прежде всего, против Франции»[525].

«Безусловно, договор 1815 г. был заключен против Франции, – живо отреагировал император, – и мы не заинтересованы в том, чтобы он был увековечен. Но польские дела силой обстоятельств приобрели общеевропейский характер,[526] и я не могу не признать, что они становятся объектом европейского согласия».

Русский посол попытался парировать утверждение Наполеона относительно общеевропейского значения восстания в Польше. «Но тогда какую интерпретацию, по-вашему, можно было бы ему дать?» – спросил император.

Будберг предложил посмотреть на проблему иначе. Вот, если восстание выйдет за пределы Польши, чего, разумеется, никто не хочет, то только тогда оно приобрело бы «европейский характер», а пока речь идет исключительно о внутреннем деле России. Именно по этой причине император Александр никогда не согласиться обсуждать польский вопрос на международной конференции, как того хотел бы кое-кто в Европе.

«Мне говорят, – заметил Наполеон, – что многие русские считают, что их страна только выиграет, если освободится от Польши».

«Сир, если среди русских и есть такие люди, то могу вас уверить, что во всех странах можно найти людей, рассуждающих о вопросах, в которых они не разбираются», – отреагировал Будберг. И чтобы не оставлять у французского императора малейших иллюзий относительно намерений Александра II, посол продолжил: «Сир, всякая попытка восстановить независимое Польское королевство не оставит России другого выхода, как мобилизовать все силы для того чтобы подавить ее».

«Но это еще не все, что я хотел бы сказать», – воскликнул Наполеон, и развернул перед Будбергом заманчивую, как ему представлялось, перспективу получения Россией ощутимой компенсации за утрату Польши на Востоке, к которому, как он сказал, «вы имеете естественное тяготение».

«Но кто вам сказал, Сир, что у нас есть планы завоеваний на Востоке? – ответил посол, – Я вас уверяю, что в мыслях императора нет более далекой мысли, чем эта» [527].

На этом разговор был окончен, оставив обе стороны при своем мнении.

Линия поведения Будберга получила полное одобрение в Петербурге. «Император рекомендует вам, мой дорогой барон, держаться занятой Вами позиции – достойной, сдержанной, без какой-либо раздражительности, – писал ему Горчаков в личном письме. – Император Наполеон должен продолжать поддерживать иллюзию относительно наших близких отношений…»[528].

Между тем польский вопрос продолжал быть предметом обсуждения на заседаниях французского правительства. По окончании одного из таких заседаний, состоявшегося в середине марта 1863 г., Наполеон, как сообщил позднее Будбергу герцог де Мории, попросил его задержаться. Император поделился с братом своим серьезным беспокойством относительно перспектив отношений с Россией, а затем, как бы рассуждая вслух, сформулировал неожиданное предложение, хорошо зная, что Мории доведет его до сведения князя Горчакова, с которым тот состоял в личной переписке. Самое лучшее, что Александр II мог бы сделать для успокоения Европы, сказал Наполеон, это «дать независимость Польше под скипетром одного из членов своей семьи»[529]. Французский император имел в виду великого князя Константина Николаевича, чьи либеральные убеждения были ему хорошо известны.

Предложение Наполеона III немедленно было передано в Петербург, где его отвергли самым решительным образом. Идея независимой Польши, в какой бы то ни было форме, была абсолютно неприемлема для царя. «…Подобное разрешение вопроса было отвергнуто Александром II с таким высокомерием, – отмечал профессор Антонен Дебидур, авторитетный историк европейской дипломатии XIX века, – что Наполеон III, гордость и достоинство которого были в свою очередь уязвлены, внезапно позволил увлечь себя соблазну восстановить Польшу вопреки воле русского императора. Его всегда склонное к самым широким и фантастическим комбинациям воображение породило тотчас же план, осуществление которого коренным образом изменило бы карту Европы»[530].

В основе этого поистине фантастического плана лежала идея тесного франко-австрийского союза, который должен был заменить для Франции союз с Россией, а его центральным пунктом – независимая Польша в новых границах, расширенных, в том числе, и за счет австрийской Галиции, которую еще недавно Наполеон III настойчиво предлагал Александру II. Австрия должна была отказаться и от Венецианской области, которую ей с большим трудом удалось сохранить за собой в результате неудачной войны 1859 г.

Австрии предлагалась компенсация за счет турецких владений на Адриатическом побережье, а также Силезия, которая должна быть отторгнута от Пруссии. Кроме того, Франция обещала всемерно содействовать возвращению прежнего господствующего влияния Австрии в Германском союзе. К Турции, по плану Наполеона, перейдет часть территории Северного Кавказа[531]. Самое удивительное, и в Вене не могли не обратить на это внимание, в плане Наполеона никак не были обозначены интересы и намерения Франции, что само по себе вызывало к нему подозрительное отношение. Ни для кого не была секретом давняя мечта императора французов «округлить» границы Франции не только в Северной Италии, но и по левому берегу Рейна, что напрямую затрагивало интересы Пруссии и ее союзников в Германии. К тому же, попытка реализации плана автоматически означала европейскую войну, на что ослабленная Австрия пойти не могла. «Вена сочла, что новые потрясения в Европе после тех, жертвой которых она стала в 1859 г., нежелательны», – заметил по этому поводу современный французский исследователь европейской дипломатии XIX века[532].

Неодобрительно отнеслись к идее Наполеона и в Лондоне, с которым Вена посчитала необходимым проконсультироваться на этот счет. Пальмерстон давно желал расстроить хрупкое, но, тем не менее, опасное в его глазах, франко-русское согласие и вернуть Францию на путь следования за курсом Великобритании, как это было во времена Луи-Филиппа, накануне и в ходе Крымской войны. Чрезмерная самостоятельность и активность Наполеона III внушала серьезные опасения сент-джеймскому кабинету.

Восстание в Польше дало Пальмерстону долгожданный случай для реализации его намерений в отношении Франции и России. В начале марта 1863 г., предварительно договорившись с Веной, Лондон предложил Парижу совместные трехсторонние действия в защиту восставшей Польши. Наполеон с готовностью устремился в ловушку, устроенную для него Пальмерстоном, тем более что в перспективе предстоявших в конце мая выборов в Законодательный корпус необходимо было дать удовлетворение общественным настроениям, требовавшим разрыва с Россией.

Будберг в начале апреля сообщал в Петербург, что повсюду, где бы ни появлялся на публике Наполеон, парижане встречают его двумя возгласами: “Vive PEmpereur! Vive la Pologne!” И все же, по мнению посла, «император Наполеон пока еще испытывает некоторые колебания в том, чтобы порвать отношения с Россией»[533].

В то время, когда Будберг составлял свою депешу, Париж, Лондон и Вена уже завершили согласование совместного демарша по польскому вопросу. В середине апреля послы трех держав в Петербурге получили указания представить Горчакову соответствующие ноты, в которых их правительства настаивали на принятии мер «для предотвращения кровопролития в Польше»[534].

Французская нота в отличие от британской, составленной в резких выражениях, была выдержана в более сдержанных тонах. Акцент в ней делался на том, что польский вопрос с расширением восстания и привлечением значительных сил русской армии для его подавления, приобрел общеевропейское звучание, и потому нуждается в обсуждении на международном конгрессе.

В сопроводительном письме, адресованном послу в Петербурге герцогу де Монтебелло, министр иностранных дел Э. Друэн де Люис просил его обратить особое внимание царя и вице-канцлера Горчакова на то, что непрекращающееся в Польше пролитие крови «вызывает всеобщие и глубокие переживания», что нынешние прискорбные события тюильрийский кабинет не считает случайными и преходящими. Периодические потрясения, которые происходят в Польше, – это симптомы застарелой болезни, давно требующей принятия серьезных мер. В письме выражалась надежда на то, что в Петербурге с пониманием отнесутся к озабоченности французского правительства положением в Польше и согласятся на мирное урегулирование польской проблемы [535].

В ожидании реакции Александра II на предложение о созыве нового европейского конгресса Наполеон III начал демонстративную игру с общественным мнением, которое требовало оказать польским повстанцам прямую военную помощь. Затеяв эту игру, французский император, помимо прочего, рассчитывал подтолкнуть царя к принятию своего предложения. Путем организации дезинформационных публикаций во французской и иностранной печати он сумел создать впечатление о намерении своего правительства пойти навстречу общественным настроениям, чем вызвал серьезную обеспокоенность в Петербурге. 10 апреля 1863 г. Горчаков шифром телеграфировал Будбергу: «Проверьте, соответствует ли действительности намерение Наполеона просить разрешения на прохождение армии через территорию Германии…»[536]. На следующий день последовала еще одна шифротелеграмма тому же адресату: «Нас уверяют, что Франция пригласила наиболее влиятельные германские государства присоединиться к демаршам в защиту Польши. Проверьте.»[537]

Будберг получил указание разъяснить тюильрийскому кабинету, что всякое иностранное вмешательство в польские дела способно лишь их осложнить. Когда Наполеон III будет ссылаться на французское общественное мнение, требующее защитить поляков, говорилось в инструкции Горчакова, посол должен отвечать в том смысле, что император Александр II тоже связан общественным мнением в своей стране, а оно, за исключением отдельных личностей, единодушно высказывается за сохранение Польши в составе Российской империи. Уже по этой причине, не говоря о других, царь не может пойти против воли народа и давних исторических традиций своего государства. «Перед лицом такого единодушия, – отмечалось в инструкции, – любое внешнее вмешательство рассматривалось бы русской нацией как давление, несовместимое с достоинством, суверенитетом и честью страны»[538].

О том, что общественное мнение в России поддерживает правительство и его политику в Царстве Польском, сообщал в своих донесениях из Петербурга герцог де Монтебелло. В обзоре внутреннего положения страны посол Франции отмечал, что одновременно с национальным восстанием в Польше в самой России, в ее поволжских губерниях и в ряде других районов империи происходят крестьянские волнения, но они никак не связаны с польскими событиями. Их причина – претворение в жизнь манифеста 19 февраля 1861 г. об освобождении крестьян. Крестьянские выступления, отмечал Монтебелло, оживили здесь активность «революционной партии», но все это не способно подорвать единство России. Важнейшим гарантом такого единства, по убеждению посла, является армия, готовая до конца «исполнить свой долг».

«Ваше превосходительство может быть уверен в том, – подчеркивал Монтебелло в депеше министру иностранных дел Друэн де Люису, – что в случае войны все классы в России объединятся в едином чувстве патриотизма» [539].

Думал ли всерьез император французов в 1863 г. о военном столкновении с Россией?

Этим же вопросом задаются и некоторые современные историки Второй империи. «Наполеон всегда симпатизировал польскому делу, – отмечает один из них. – Безусловно, он желал бы видеть польское государство восстановленным. Однако следует ли ради воплощения этого идеала начинать новую европейскую войну?..

Для того чтобы вмешаться в Польше, существовала только одна возможность – переброска войск через Балтийское море. Но для этого необходима помощь англичан, которые хотели ограничиться дипломатическим давлением. Тогда Наполеон нашел другое решение – созвать европейский конгресс, как это было сделано на исходе Крымской войны, и навязать России новую карту Европы»[540].

В действительности Наполеон III всерьез никогда не думал о войне за независимую Польшу. У него не было таких намерений, да и возможностей, учитывая, что в то время Франция увязла в мексиканской авантюре. К тому же ни Англия, ни Австрия, ни тем более Пруссия не допустили бы развязывания войны в центре Европы, тем более ради спасения восставших поляков. Ведь независимость «русской Польши» неотвратимо поставила бы вопрос о судьбе польских земель, доставшихся по трем разделам Австрии и Пруссии.

Но разговоры о самой вероятности такой войны должны были нервировать Петербург, побуждая его к большей сговорчивости в вопросе созыва нового европейского конгресса. Помимо прочего, французский император давал удовлетворение настроениям общественного мнения накануне важных для него выборов в Законодательный корпус. Как только эти выборы прошли, подтвердив преобладающее положение бонапартистов в парламенте [541], все разговоры о военной операции в Польше были прекращены, во всяком случае, в близких к правительству органах печати.

Будберг в Париже без труда разгадал немудреный замысел императора французов, имитировавшего военные приготовления. Посол докладывал в Петербург, что Франция не располагает достаточными транспортными средствами для переброски войск в Польшу через Балтийское море и могла бы рассчитывать в этом только на содействие Англии. Другой вариант – переброска войск через Германию – неизбежно вызовет опасения соседей Франции относительно ее намерений закрепиться под этим предлогом на берегах Рейна. Что реально способен сделать Наполеон, и что он уже делает, как отмечал русский посол, – так это фактически содействует направлению в Польшу французских волонтеров[542].

Разумеется, правительство само не занималось набором волонтеров, но смотрело сквозь пальцы на то, как это делают французские и польские общественные организации, не препятствуя их отправке в охваченную восстанием Польшу.

Уже весной 1863 г. среди взятых в плен повстанцев все чаще стали обнаруживаться французы, преимущественно совсем молодые – 16-18-летние юноши. Об этом Горчаков с неудовольствием сообщал Монтебелло на их регулярных встречах. Так, в начале мая вице-канцлер проинформировал посла Франции о том, что под Калишем казачий отряд князя Шаховского взял в плен 36 иностранцев – французов и итальянцев, входивших в «банду» графа де Ноэ, французского подданного[543].

Монтебелло информировал Париж о таких, ставших ему известными фактах, и пытался через обращения к князю Горчакову облегчить участь своих несчастных соотечественников. Объяснения с вице-канцлером на эту тему были не самыми приятными для посла, но он неизменно следовал своему долгу – отстаивать позицию своего правительства и интересы сограждан, попавших в затруднительное положение.

А в Петербурге у императора шли совещания относительно возможной реакции на совместный демарш Франции, Англии и Австрии. В конечном счете было решено ноты трех держав вежливо отклонить, но обещать амнистию польским повстанцам, если они в предложенный им срок сложат оружие [544].

Такой ответ не устраивал Наполеона III, пытавшегося показать остальной Европе, что он делает для независимости Польши больше, чем кто-либо другой, а своим подданным – больше, чем это делал предыдущий защитник угнетенных поляков, король Луи-Филипп. «Независимость королевства [Польши], по всей видимости, составляет доминирующую мысль Наполеона III и Друэн де Люиса», – констатировал Горчаков[545]. «Французское правительство продолжает свой крестовый дипломатический поход против нас», – писал он барону Будбергу[546].

Не получив удовлетворения требований, содержавшихся в апрельских нотах трех держав, император Наполеон выступил инициатором второго коллективного демарша в отношении России. 17 июня 1863 г. герцог де Монтебелло вручил Горчакову новую ноту по польскому вопросу, составленную в более решительных тонах, чем предыдущая. Одновременно вице-канцлер получил аналогичные ноты от послов Англии и Австрии. В этих документах содержалось шесть основных требований к России: полная и всеобщая амнистия в Польше; созыв там представительного собрания, как это было в ноябре 1815 г.; предоставление Польше местной автономии; обеспечение всех прав католической церкви; введение польского языка в качестве официального в правительственных и судебных учреждениях, а также в системе образования; принятие приемлемой для поляков системы рекрутских наборов[547].

По получении этих требований Александр II взял паузу, затянувшуюся на месяц. Он хорошо знал, что между Парижем, Лондоном и Веной нет единства в подходе к польскому вопросу, и занял выжидательную позицию, будучи уверен, что существующие между ними разногласия неизбежно вскроются. Для такой уверенности у царя были серьезные основания. Еще 14 марта 1863 г., т. е. за месяц до апрельского демарша трех держав, Александр II услышал от британского посла лорда Нэпира неожиданное признание. Выразив сожаление относительно беспорядков в Царстве Польском, посол вместе с тем заметил, что протестантская Великобритания не может желать восстановления независимости католической и франкофильской Польши и что религиозные и материальные интересы Британской империи сближают ее позицию в польском вопросе скорее с позицией России и Пруссии, но не восставших поляков. Что касается демонстративного осуждения действий России, то оно, как заверил царя посол, адресовано главным образом английским избирателям [548].

Позиция Англии объяснялась просто. Сент-джеймский кабинет был обеспокоен настойчивым желанием Наполеона III пересмотреть договора 1815 г., а также его амбициозными планами в Мексике. В то же время, выставляя французского императора инициатором антироссийских демаршей, Г.-Дж. Пальмерстон и министр иностранных дел Дж. Рассел пытались расстроить и без того хрупкое согласие между Францией и Россией.

Конфиденциальная информация, полученная от лорда Нэпира, укрепила императора и вице-канцлера в решимости отвергнуть предъявленный 17 апреля России ультиматум.

Ответ на второй демарш был дан через месяц, 13 июля 1863 г., в форме депеш Горчакова российским послам в Париже, Лондоне и Вене с последующей передачей их правительствам трех стран. Ответ был резко отрицательным. Попытки извне вмешаться в польские дела объявлялись недопустимыми, а все шесть требований решительно отклонялись и не подлежали никакому обсуждению.

Передавая полученную от Горчакова депешу Друэн де Люису, барон Будберг объявил французскому министру, что все необходимые свободы и гражданские права в Польше могут быть восстановлены только после подавления восстания, но никак не раньше. Одновременно посол заметил, что «терпимость, проявляемая французским правительством к агитации в пользу поляков, – главная причина продолжающегося восстания»[549]. На это замечание Друэн де Люис, как писал Будберг, «ответил мне в язвительном тоне, что он категорически отвергает всякие подобные инсинуации» и напомнил, что парижская префектура неоднократно пресекала подрывную деятельность польских заговорщиков. В то же время, подчеркнул министр, «французское правительство не могло в сложившихся обстоятельствах открыто идти против общественного мнения, симпатизировавшего польскому делу, но оно ни в коей мере не поощряло поляков; напротив, правительство делало все для того, чтобы их успокоить»[550]. В завершение беседы Друэн де Люис напомнил русскому послу, что польский вопрос приобрел международное звучание не в результате действий Франции, а после подписания Россией и Пруссией 8 февраля известной конвенции[551].

Прямым следствием антироссийских демаршей Франции, Англии и Австрии, породивших у поляков иллюзии в успехе дипломатического давления на Россию, стал отказ повстанцев от предложенной им амнистии в обмен на прекращение вооруженного сопротивления. Летом 1863 г. восстание разгорелось с новой силой, вызвав расширение и ужесточение репрессий в Царстве Польском. В этих условиях, получив из Петербурга категорический отказ удовлетворить их требования, Франция и Англия попытались усилить давление на Россию. Монтебелло и лорд Нэпир делали Горчакову все более угрожающие представления, на которые всякий раз получали элегантно оформленные, но решительные по смыслу ответы: Россия не намерена обсуждать с кем-либо положение в Польше.

В резко обострившейся обстановке Пальмерстон и Рассел хотели бы предоставить Наполеону III сомнительную честь инициатора дипломатического разрыва с Александром II, но император французов проявил в данном случае осмотрительность. Будберг передал в Петербург одно из высказываний Наполеона III на этот счет: «Будьте уверены, что я не сделаю здесь ничего без Англии и Австрии»[552].

На исходе лета 1863 г. Будберг констатировал, что обсуждение польской проблемы с Наполеоном и его министрами окончательно зашло в тупик, отражая возросшую напряженность в отношениях между Россией и Францией[553].

Польская эмиграция во Франции всеми доступными способами поощряла антирусский настрой французского правительства. Один из лидеров польских эмигрантов князь Владислав Чарторыйский писал 23 сентября 1863 г. министру иностранных дел Друэн де Люису: «Благодаря инициативе французского правительства, голос Польши, борющейся за свободу и независимость, был услышан европейскими правительствами»[554]. Любопытно, что министр посчитал необходимым переслать копию этого письма в Петербург, герцогу де Монтебелло.

Французский посол внимательно отслеживал борьбу группировок в окружении царя по польскому вопросу, констатируя падение влияния либералов во главе с великим князем Константином Николаевичем. Именно на него, как на наместника в Царстве Польском, консервативная партия возлагала ответственность за восстание поляков, ставшее возможным вследствие недопустимой слабости, проявленной великим князем в Польше[555].

В конечном счете, как сообщал в Париж Монтебелло, противникам великого князя удалось добиться его отставки с поста наместника в Польше, где было покончено с либеральными экспериментами[556].

Будберг, со своей стороны, информировал Петербург о том, что французская дипломатия может отказаться от прежде согласованных с Россией действий на Востоке и вернуться к антироссийской политике, характерной для начала 1850-х гг. В одной из депеш он процитировал Наполеона III, сказавшего по этому поводу: «В политике России восточные дела имеют первостепенное значение, но ей нужен союз с Францией, так как она не сможет найти здесь общий язык, ни с Англией, ни с Австрией»[557]. Это могло означать, что условием дальнейшей поддержки интересов России на Востоке французский император считает ее уступки в Польше.

Очевидный кризис в отношениях Франции и России попытался преодолеть герцог де Мории, стоявший у истоков франко-русского согласия. Председатель Законодательного корпуса, как сообщал в Петербург барон Будберг, настойчиво внушал своему сводному брату ошибочность курса, проводимого Друэн де Люисом, и настаивал на замене министра иностранных дел. Чрезмерный полонофильский крен в политике Франции, по мнению Морни, опасен как для национальных интересов Франции, так и для правящей династии, у которой, по его словам, «во всей Европе имеется лишь один искренний союзник – Россия». Это основополагающее соображение должно доминировать над всеми другими, второстепенными. «Друэн не Люис, – настаивал Морни перед императором Наполеоном, – это адвокат, который ради произнесения яркой защитительной речи, способен забыть об интересах своего клиента». А эти интересы требуют сохранения и укрепления отношений с Россией, а не их разрушения, чем занимается нынешний министр иностранных дел[558].

Наполеон, как сообщал Будберг со слов Морни, пытался защитить своего министра, пытающегося якобы совместить заботу о сохранении добрых отношений с Россией с очевидными симпатиями французского общества к Польше. Император подчеркнул, что он и сам желает поддерживать добрые отношения с царем, но вынужден, прежде всего, считаться с общественным мнением у себя в стране. Из тех же побуждений действует и его министр иностранных дел.

Морни возразил на это, что любой другой министр «в течение двух месяцев» нашел бы выход из существующего противоречия, но не вел бы дело к войне, как это безответственно делает Друэн де Люис.

Наполеон заверил брата, что он никогда не решился бы на войну без участия в ней Англии и Австрии, но что он продолжает настаивать на европейском характере польской проблемы, требующей коллективного обсуждения. В любом случае, подчеркнул император, он не позволит втянуть себя в какую бы то ни было авантюру из-за Польши.

Непримиримость Александра II в польском вопросе побудила Наполеона III действовать иначе, отказавшись от прямого (и безуспешного) давления на царя. В августе 1863 г. он вернулся к идее европейского конгресса, попытавшись увлечь Александра II перспективой отмены на нем тех статей Парижского мира 1856 г., которые запрещали России держать военный флот на Черном море. В предложении Наполеона заключался и скрытый смысл – пересмотреть на конгрессе дискриминационные для Франции условия Венского договора 1815 г., добившись расширения ее границы на востоке по левому берегу Рейна. Россия нужна была императору французов как влиятельная сообщница в ревизии договора 1815 г. Что касается пересмотра договора 1856 г., в чем кровно была заинтересована Россия, то Наполеон III и на этот раз надеялся обмануть Александра II. Он не мог не сознавать, что такого рода попытка натолкнется на сопротивление Англии и Австрии, и в этом случае

Франция ограничится тем, что демонстративно выразит России свое сожаление. Зато в ходе конгресса французский представитель мог бы попытаться поставить на обсуждение польский вопрос, и даже в случае неудачи Франция подтвердила бы свою репутацию самоотверженной защитницы угнетенных поляков.

Исходя из указанных соображений и расчетов, Наполеон III 4 ноября 1863 г. обратился к руководителям европейских держав с приглашением направить на конгресс в Париж своих представителей. На следующий день, выступая на открытии сессии Законодательного корпуса, император дал обоснование своим намерениям относительно предложенного им конгресса. «Договора 1815 г. перестали существовать, – заявил Наполеон. – Силой обстоятельств они уже отвергнуты почти повсеместно – в Греции, в Бельгии, во Франции и в Италии, как и в Дунайском регионе. В пользу их изменения действует Германия. Англия меняет их, уступив Ионические острова. Россия попирает их в Варшаве… Наберемся мужества для того, чтобы заменить болезненное и непрочное состояние [Европы] на здоровое и устойчивое… Объединимся же, без себялюбивых устремлений, вдохновляясь исключительно заботой об установлении такого порядка вещей, который основывался бы на правильно понятом интересе государей и народов»[559].

Идея конгресса была поддержана несколькими европейскими государствами[560]. Иначе отнеслись к затее Наполеона в Англии. Пальмерстон и Рассел усмотрели в ней потенциальную угрозу британским интересам на Черном и Средиземном морях, где Россия могла бы восстановить свое военное присутствие. Они не исключали и того, что неожиданный в своих действиях Наполеон III может вернуться к политике сближения с Россией в обмен на поддержку его требований исправить «несправедливые» границы Франции на востоке.

Усиления России не желали и в Вене, где опасались за австрийские интересы на Балканах. Кроме того И.Б. фон Рехберг и А. фон Шмерлинг, самые влиятельные министры в кабинете императора Франца-Иосифа, помнили и о недавнем единении России и Франции, которое так дорого обошлось Австрии. Тем не менее, Вена, преодолев колебания, согласилась прислать своего представителя на конгресс.

С оговорками французское предложение поддержал и Бисмарк, подлинный творец и проводник внешней политики Пруссии.

Горчаков, разгадавший скрытые мотивы действий Наполеона, посоветовал Александру II не спешить с ответом на предложение французского императора[561]. Расчет вице-канцлера в полной мере себя оправдал.

На этот раз Наполеон III получил отказ на свое предложение вовсе не из Петербурга, к чему был готов, а из Лондона, откуда меньше всего ожидал. Пальмерстон и Рассел не стали искушать судьбу. 12 ноября 1863 г. министр иностранных дел Англии лорд Рассел запросил у Друэн де Люиса дополнительных разъяснений относительно повестки дня предлагаемого конгресса. Получив и изучив эти разъяснения, Форин офис 25 ноября предельно кратко проинформировал Кэ д’Орсэ о следующем: «Ее Величество, следуя своим убеждениям и после серьезных размышлений, сочла невозможным принять приглашение Его Императорского Величества»[562]. Для придания большей гласности позиции Великобритании ответ, составленный лордом Расселом, был опубликован в газете «Таймс».

Неожиданное британское вето поставило крест на «великом замысле» (le Grand dessein) императора французов. Без участия Англии конгресс становился бессмысленным. «Идея конгресса, предложенного мною великим державам, – с сокрушенно констатировал Наполеон, – не была понята, как я бы того желал»[563].

Провал инициативы Наполеона III вызвал заметное охлаждение между Парижем и Лондоном. Французский император начал уже подумывать о том, как восстановить подорванные отношения с Александром II, тем более что восстание в Польше к концу 1863 г. исчерпало свои ресурсы и пошло на спад. Было ясно, что в самое ближайшее время последние его очаги будут погашены[564]. Все мои симпатии, и все мои убеждения естественным образом влекли меня к налаживанию союзных отношений с Россией, – признался Наполеон. – И вдруг, между мною и императором Александром встал этот злополучный польский вопрос, вызвав, если не ссору, то серьезное охлаждение в наших отношениях. Если бы в результате каких-нибудь комбинаций удалось закрыть этот вопрос, то мы могли бы договориться по всем другим делам. Если же решение [польского] вопроса затянется, то сближение станет невозможным»[565].

С подавлением восстания в Польше французскому правительству оставалось лишь позаботиться о сотнях новых польских беженцев, которые искали убежища во Франции. Эмиграция была деморализована. В ее рядах усилилось брожение и внутренняя борьба между различными организациями и группировками. Советник российского посольства в Париже В.Н. Чичерин в сентябре 1864 г. сообщал Горчакову о «полной дезорганизации» в рядах польской эмиграции[566].

В целях содействия дальнейшему ее разложению посольство запросило у министра иностранных дел дополнительных субсидий (200 тыс. франков) на подкуп редакторов двух парижских газет – “Nation” и “Nord”, которые должны были помещать статьи с оправданием политики России в Польше[567]. Запрошенная сумма была выделена, но посольство было предупреждено о недопустимости ее превышения.

После неудачи с созывом конгресса и последующим «умиротворением» Польши Наполеон III, как свидетельствовал барон Будберг, неоднократно высказывал ему свое сожаление охлаждением отношений с Россией.

В скором времени императору французов представился случай непосредственно объясниться с самим Александром II, неожиданно посетившим Францию с частным визитом. Правда, приехал он не в Париж, а в Ниццу, «столицу» Французской Ривьеры, в 1860 г. доставшейся Франции не без помощи царя.

В один из погожих октябрьских дней 1864 г. толпа жителей Ниццы и отдыхающих восторженно встречала русскую императорскую чету – Александра II и императрицу Марию Александровну, которых сопровождали наследник престола, великий князь Николай Александрович и брат императора, великий князь Константин Николаевич. Никто из встречавших не знал, что членов августейшего семейства привела сюда беда. У 21-летнего цесаревича прогрессировала чахотка. Родители надеялись, что солнце и воздух Французской Ривьеры спасут жизнь их старшему сыну. Все другие средства были к тому времени исчерпаны, и доктора беспомощно разводили руками, уповая лишь на чудодейственный средиземноморский климат, да на милость Божию.

Извещенный о приезде царя, в Ниццу поспешил и император Наполеон III, чтобы засвидетельствовать почтение русской императорской чете. Но не только за этим. Он хотел попытаться сгладить то удручающее впечатление, которое произвел на Александра своей вызывающей позицией во время польского восстания. Оба императора нашли возможность коротко обменяться мнениями по текущим вопросам европейской политики. Наполеон постарался не касаться болезненной польской темы, а Александр, со своей стороны, не стал пенять ему на недавнее недружественное поведение. Тем не менее, восстановить прежнее взаимопонимание с Александром императору французов не удалось. В конечном счете, все свелось к обмену обычными в таких случаях любезностями. Пользуясь своим пребыванием в Ницце, Александр II передал для герцога де Монтебелло знаки ордена ев. Андрея Первозванного, отметив его выдающиеся заслуги в развитии отношений между Францией и Россией. Французский посол, формально еще не замененный, в то время находился в Париже.

Через несколько дней Наполеон вернулся в Париж, а Александр вслед за ним отправился обратно в Россию, сопровождаемый младшим братом Константином Николаевичем, которому предстояло через два месяца занять пост председателя Государственного Совета.

По возвращении в Париж Наполеон III пригласил на обед в свою резиденцию в Компьене барона Будберга, которому посетовал на то, что его встреча с императором Александром была совсем короткой, и что им не удалось углубленно обсудить весь круг вопросов европейской политики и двусторонних отношений. «Император Наполеон, – докладывал Будберг в Петербург о состоявшейся в Компьене беседе, – выразил свою обеспокоенность тем, что события прошлого года прервали доброе согласие, прежде существовавшее в отношениях между двумя странами, и что он надеется на то, что взаимные интересы возобладают и приведут к новому сближению»[568].

Русский посол заверил императора Наполеона в неизменном расположении своего государя к «добрым отношениям с Францией». Одновременно он, как бы вскользь, заметил, что и Франции, и России необходимо избегать затрагивать жизненно важные интересы, которые имеются у каждой из них; в противном случае нам трудно будет добиться согласия[569]. Намек был более чем прозрачным – Польша.

Через пять месяцев после короткого свидания в Ницце Александру и Наполеону вновь довелось встретиться, хотя и мимолетно.

В начале апреля 1865 г. из Ниццы в Петербург пришло тревожное сообщение о резком ухудшении здоровья наследника-цесаревича. По единодушному мнению наблюдавших за ним докторов, дело приняло безнадежный оборот. Туберкулез осложнился менингитом. Трагической развязки можно было ожидать со дня на день.

16 апреля в Ниццу выехал великий князь Александр Александрович, младший брат цесаревича, а 18-го – сам государь, сопровождаемый великими князьями Владимиром и Алексеем. Новый французский посол в Петербурге барон де Талейран, сменивший Монтебелло, сообщил своему министру иностранных дел, что Александр II не задержится в Париже, и у него будет только несколько часов, чтобы встретиться с Наполеоном. «Русское правительство, – писал Талейран, – предписало священнослужителям молиться за исцеление великого князя-наследни-ка. Я счел своим долгом попросить настоятеля посольского храма отслужить завтра утром мессу за восстановление здоровья Его Императорского Высочества»[570].

Путь из Петербурга до Ниццы был проделан с невероятной быстротой – всего за 85 часов. Царский поезд сделал лишь две остановки – в Берлине, где Александра встречал его дядя, король Вильгельм, и в Париже, где на Северном вокзале императора ожидал Наполеон. Достоверно неизвестно, о чем говорили на вокзале оба императора, обсуждали ли они политические вопросы. Возможно, без этого не обошлось, хотя повод, по которому они встретились, не особенно располагал к серьезному политическому разговору.

В Дижоне к царскому поезду присоединился другой, на котором следовала датская королевская семья, в том числе, принцесса Дагмара, невеста умиравшего цесаревича Николая Александровича.

Оба состава прибыли в Ниццу 22 апреля, а в ночь с 23 на 24 наследник русского престола скончался на вилле Бермой [571], успев попрощаться с теми, кто был ему близок. Когда он умирал, одну его руку держали родители, а другую – принцесса Дагмара и любимый брат, великий князь Александр. По воле умиравшего, с согласия принцессы Дагмары, она станет невестой Александра Александровича, а в последующем – императрицей Марией Федоровной. Останки цесаревича были перенесены на фрегат «Александр Невский», отбывший из Вильфранша в Кронштадт, а 29 апреля из Ниццы выехала и императорская семья.

Комментируя смерть наследника-цесаревича, французский посол барон де Талейран писал из Петербурга в Париж: «Великий князь Николай останется в памяти своих современников как интересная, поэтическая фигура. Свойственное русскому народу живое воображение было потрясено трагической картиной жизни, разбитой в двадцать лет, вдали от родной земли, а также тем, как этот принц, на которого возлагалось столько преждевременных надежд, умирал на руках своей невесты и своих родителей, поспешивших из дальних уголков Европы, чтобы проститься с ним. С подлинно христианским смирением он ушел из жизни, которая обещала ему все мыслимые радости и величие[572].

Когда в Париж из Ниццы пришло телеграфное сообщение о кончине наследника русского престола, Наполеон III распорядился отменить намеченный большой бал в Тюильри. При дворе был объявлен продолжительный траур. Впрочем, это была дань общепринятой в тогдашней монархической Европе практике с поправкой на то, что цесаревич умер на французской земле, и это обстоятельство налагало на тюильрийский двор дополнительные правила этикета.

Покидая Лазурный берег, убитый горем царь распорядился передать 3 тыс. франков из личных средств в пользу бедняков Вильфранша. Эти деньги в конце мая 1865 г. были переданы российским консулом в Ницце мэру Вильфранша[573]. А по возвращении в Россию Александр II отправил в Париж символический подарок, который можно было воспринять как напутствие сыну и наследнику Наполеона III. Девятилетний принц «Лулу» был отмечен орденом ев. Андрея Первозванного. Высшую награду Российской империи в Париж доставил флигель-адъютант императора полковник князь Витгенштейн. Он же передал императору французов личное письмо Александра II с выражением искренней признательности за те знаки внимания и заботу, которыми Наполеон и императрица Евгения окружили императрицу Марию Александровну, полгода проведшую в Ницце, рядом с умиравшим сыном[574].

Искреннее сочувствие Наполеона и Евгении трагедии, случившейся в царском семействе, несколько смягчило крайне болезненную реакцию Александра II на недружественное в отношении России поведение императора французов в ходе восстания в Царстве Польском. Да и вице-канцлер Горчаков не торопился пока расставаться со своим французским проектом, за который его все чаще стали критиковать в окружении императора. В отличие от многих он отчетливо понимал, что Англия и Австрия, исходя из собственных интересов, весьма далеких от интересов России, давно и настойчиво желают расстроить отношения между Петербургом и Парижем. В этом смысле Польша представлялась Лондону и Вене удобным поводом, чтобы окончательно поссорить Александра II и Наполеона III[575]. Горчаков не мог этого допустить.

Франция, как продолжал считать вице-канцлер, необходима России для противовеса не только Англии и Австрии, но и Пруссии с ее постоянно возрастающими притязаниями, несмотря на проявленную Берлином солидарность с Петербургом в польском деле[576]. Горчаков делал все от него зависящее, чтобы не допустить окончательного разлада в русско-французских отношениях.

В начале 1864 г. у Александра II появилось намерение пышно отметить пятидесятую годовщину вступления союзных войск в Париж в марте 1814 г. Перед Зимним дворцом было запланировано возведение временной Триумфальной (Парижской) арки, под которой должны были торжественным маршем пройти войска гвардии и армии. Командовать парадом император назначил генерала от кавалерии, графа П.П. Палена, участника взятия Парижа. В марте 1814 г. он возглавлял авангард союзных войск, вступивших в столицу Франции[577]. По случаю юбилея император намеревался даровать графу Палену титул князя Парижского[578]. На торжества были приглашены сто сорок ветеранов кампаний 18121814 гг.

Замещавший находившегося в отпуске герцога де Монтебелло французский поверенный в делах граф де Массиньяк немедленно проинформировал о предстоящем праздновании министра иностранных дел Друэн де Люиса, который категорически запретил ему присутствовать на параде и других юбилейных мероприятиях, запланированных в Петербурге[579].

В этом деликатном деле французский дипломат нашел неожиданного союзника в лице вице-канцлера Горчакова, который посчитал, что предстоящее широкое празднование победы над Наполеоном I может окончательно испортить отношения с его царствующим племянником. С большим трудом Горчакову удалось убедить императора в необходимости избежать хотя бы наиболее болезненных для самолюбия Наполеона III уколов в связи с полувековой годовщиной сдачи Парижа. Александр II с крайней неохотой отказался от первоначального намерения дать Палену титул князя Парижского (или Монмартрского)[580]. В остальном все прошло, как было запланировано – военный парад и последовавший за ним праздничный банкет в Зимнем дворце с участием ветеранов войн 1812–1814 гг.[581]

Из поведения Наполеона III во время бурных событий в Польше Горчаков, а, возможно, и Александр II, извлек один важный для себя урок. Наверное, впервые вице-канцлер в полной мере осознал, насколько правитель может зависеть в своих действиях от общественного мнения. Разумеется, в сознании Горчакова и тем более царя, это не распространялось на Россию. Понимание того, что император французов находился под сильнейшим давлением общества, требовавшего от него оказать всю возможную помощь восставшей Польше, и потому вынужденный делать то, чего он мог и не желать, облегчило в дальнейшем некоторую нормализацию отношений Петербурга с Парижем[582].

Одновременно Горчаков сохранял бдительность, не питая иллюзий в отношении революционного происхождения бонапартистского режима и непредсказуемости императора французов[583]. Основополагающие интересы России, по убеждению вице-канцлера, полностью разделяемому императором, диктовали ей «сближение с правительствами, которые, как и мы, больше рискуют потерять, чем выиграть от революций»[584]. Горчаков имел здесь в виду прежде всего Пруссию.

В том, что ресурсы русско-французского сотрудничества окончательно не исчерпаны, настойчиво убеждал царя и барон Будберг, неожиданно для многих превратившийся в Париже из пруссофила в последовательного сторонника сближения с Францией.

Со своей стороны, Наполеон III, уязвленный поведением Англии, провалившей его проект европейского конгресса, а вместе с ним и надежды на полную ликвидацию Венского договора 1815 г., предпринимал настойчивые попытки восстановить прежние доверительные отношения с Россией. Эта задача была возложена им на нового посла Франции в Петербурге.