Путь к изоляции

Разочарование в результатах взаимодействия с Францией и курс на сближение с Пруссией не означали, что Александр II и Горчаков намеревались свернуть отношения с Парижем. В Петербурге продолжали считать Францию важнейшим элементом поддержания пошатнувшегося после австро-прусской войны равновесия в Европе. При всей династической и, как бы теперь сказали, идеологической близости Романовых и Гогенцоллернов, в Петербурге с настороженностью отнеслись к ликвидации Пруссией суверенных германских монархий и к перспективе возникновения в центре Европы мощной Германии. «Мы не можем не признать, – писал Горчаков в докладе царю, – что поглощение Германии Пруссией не отвечает нашим интересам»[634].

При всей нелюбви Александра II к Австрии его не могло не беспокоить резкое ее ослабление перед лицом набиравшей силу Пруссии. Все это побуждало Петербург к продолжению диалога с Парижем, в ходе которого Александр II надеялся предостеречь Наполеона III от необдуманных шагов, чреватых пагубными последствиями как для самой Второй империи, так и для европейского спокойствия. Формулируя задачи российской дипломатии на европейском направлении, князь Горчаков, ставший в 1867 г. канцлером империи, рекомендовал Александру II: «Оставлять всегда открытой дверь для сближения с Францией…; развивать наши традиционные добрые отношения с Пруссией, построенные на базе взаимных интересов, при сохранении за нами свободы действий…; поддерживать определенное равновесие между нею (Пруссией. – П.Ч.) и Францией, которое, при наличии элементов противоборства, не позволило бы довести дело до военного конфликта…». По убеждению Горчакова, противоречия между Францией и Пруссией даже выгодны России, так как побуждают каждую из соперничающих сторон обращаться за содействием и посредничеством в Петербург. Но они выгодны лишь до той степени, пока обе стороны не перейдут красную черту, отделяющую мир от войны. Поэтому, подчеркивал канцлер, Россия заинтересована в «сохранении равновесия между двумя державами»[635].

Стремление сохранить мир на континенте в решающей степени определялось для России внутренними причинами. Поглощенное реформированием страны, высшее российское руководство желало любой ценой избежать отвлечения ограниченных материальных ресурсов за ее пределы. «Россия нуждается в покое, – писал Горчаков императору Александру. – Все ее заботы сосредоточены на внутренних работах, проводящихся под руководством Вашего Величества»[636].

Таким образом, даже после неудачного визита Александра II в Париж Франция не была исключена из российских внешнеполитических приоритетов. Безусловно, еще со времени польского восстания 1863 г., доверие к Наполеону III в Петербурге постоянно падало, но вместе с тем Россия нуждалась в сильной Франции, как для поддержания равновесия в Европе, так и в интересах своей восточной политики, где продолжала надеяться на возможность взаимодействия с Парижем.

Подобного рода надежды и ожидания с некоторых пор энергично поддерживал барон А.Ф. Будберг, российский посол при тюильрийском дворе. Первое время, как уже отмечалось, Будберг, выученик графа Нессельроде, относился к Франции достаточно сдержанно и даже недоверчиво. Еще в 1864 г., спустя два года после приезда в Париж, он не был убежден в целесообразности и тем более надежности союза с Францией. Свои сомнения Будберг основывал на неустойчивости бонапартистского режима, держащегося, как он полагал, только на личности императора Наполеона. «Сегодня она (Франция. – П.Ч.) сильна, – делился своими размышлениями посол с князем Горчаковым, – но ее будущее покрыто неопределенностью. Принципы, которые в настоящее время служат опорой для ее правительства и составляют его силу, завтра могут обернуться против него и привести к его падению. Поддержка, которую правительство находит в стране, основана не на прочной базе институтов, а на потребностях текущего момента. Эта поддержка имеет личностный, а потому – преходящий характер»[637].

Но уже в 1866 г. барон Будберг неожиданно меняет свою точку зрения на Францию и на возможности русско-французского взаимодействия.

Причины такого поворота в сознании посла не нашли отражения в его переписке с Горчаковым. Поэтому остается лишь строить предположения на этот счет. Не исключено, что Будберг, как и его предшественник, граф Киселев, подпал под обаяние императора французов, умевшего убеждать сомневающихся в своей искренности и самых добрых намерениях. Так или иначе, но после австро-прусской войны Будберг становится горячим поборником дальнейшего сближения с Францией.

Его новые устремления совпали с тогдашними настроениями в Петербурге, где были обеспокоены неожиданно быстрым сокрушением военной мощи Австрии и возрастанием влияния Пруссии. Это создавало предпосылки для улучшения отношений между Россией и Францией, изрядно испорченных в результате польского восстания 1863 года.

По убеждению Будберга, сближение с Францией могло основываться на обоюдном опасении чрезмерного возвышения Пруссии, а также на определенной близости интересов Петербурга и Парижа в Восточном вопросе. Наполеон III и его министр иностранных дел маркиз де Мустье умело укрепляли русского посла в подобных настроениях. Мустье заверял Будберга в желании Франции согласованно действовать с Россией на Востоке[638], но одновременно вел закулисные переговоры об установлении союзных отношений с Австрией, имевшей собственные интересы на Балканах, во многом противоречившие интересам России.

Будберг поверил заверениям Мустье, ошибочно полагая, что для Франции Восточный вопрос имеет второстепенное значение, а уклонение Наполеона от обещаний содействовать отмене нейтрализации Черного моря объяснял главным образом влиянием Англии. При этом Будберг считал, что стесняющие Россию ограничения Парижского договора 1856 г. отпадут сами собой[639]. Недоверие, сохранявшееся в Петербурге относительно роли Франции на Востоке, барон объяснял тенденциозностью информации, получаемой от посла в Константинополе Н.П. Игнатьева[640].

В обоснование необходимости более тесного сближения с Францией, посол пытался убедить Горчакова в том, что французское правительство не имеет намерений использовать польский фактор в антироссийских целях, как это было в недавнем прошлом[641].

Все это вызывало у канцлера возраставшее недоверие к оценкам Будберга, которое он неоднократно высказывал в докладах императору.

«Всякий раз, когда французский кабинет нуждается на момент в нашем благоволении, имея в виду расчеты своей европейской политики, – писал Горчаков Александру II 27 ноября 1867 г., – он слепит наши глаза миражем согласия на Востоке, чтобы использовать затем конфиденциальные объяснения, мотивированные этой близостью, для компрометации нас перед Англией и Турцией»[642].

Со своей стороны, император Александр после австро-прусской войны склонен был поддержать старания Будберга по налаживанию взаимодействия с Францией. Царя привлекала возможность опереться на Францию в интересах своей восточной политики. «Что касается меня, – заявил он в конце ноября 1866 г. французскому послу барону Талейрану, – я хочу сохранять с вами хорошие отношения. Они нам взаимно необходимы, в особенности сейчас, когда восточный вопрос, кажется, должен прийти в движение с момента на момент»[643]. Император имел в виду вспыхнувшее в августе 1866 г. антитурецкое восстание на Крите, христианское население которого желало присоединения острова к Греции.

В этом вопросе в Петербурге не было единодушия. Одни (Азиатский департамент МИД и посол в Константинополе граф Н.П. Игнатьев) настаивали на активных действиях в поддержку критских греков и балканских славян. Другие, и прежде всего князь Горчаков, выступали с более осторожных позиций, считая нецелесообразным подогревать воинственные настроения в европейских провинциях Оттоманской империи.

В конечном счете выбор был сделан в пользу согласованных с великими державами, и в первую очередь с Францией, действий по защите интересов христиан, находившихся под властью Турции. Барон Будберг воспринял это как прямое руководство к действию. При этом он не только вышел за пределы своих посольских полномочий, но и разошелся с официальной линией, проводимой Горчаковым и одобренной Александром II. Позиция России предполагала защиту интересов христианского населения турецких провинций, содействие автономизации (а в отдельных случаях – даже независимости) последних и учреждению в них местного самоуправления.

Будберг же не сумел разглядеть того, что цели Франции на Востоке, помимо удержания там своего влияния, заключались в другом – в уравнивании в правах мусульманского и христианского населения Оттоманской империи при сохранении жесткой централизации управления, способной обеспечить целостность этой империи. Глава французского дипломатического ведомства Мустье в письме барону Талейрану откровенно высказывал свои опасения относительно распространения «панславистских идей, имеющих целью разрушение Турции и Австрии», что, как отметил министр, «представляет самую серьезную угрозу для наших интересов». «Мы должны, – подчеркивал он, – бороться с этой угрозой, как через прессу, так и дипломатическими средствами… Это не тот вопрос, где русские могли бы найти согласие с Францией»[644].

Не менее четко Мустье высказался и по вопросу Крита, где не только Будберг, но даже и Горчаков надеялись на взаимодействие с кабинетом Наполеона III. В письме к Талейрану Мустье называет этот вопрос «одной из самых опасных ловушек» для Франции. «Критский вопрос закрыт…, и мы не желаем вновь его открывать. Прикидывайтесь глухим, – напутствовал посла министр иностранных дел, – когда вас будут пытаться вовлечь в разговоры на эту тему» [645].

Совершенно очевидно, что такой подход в корне противоречил концепции национальных суверенитетов, составлявшей одну из основ внешней политики Второй империи. Удивительным образом “principe des nationalites”, которым французская дипломатия руководствовалась в Италии, Германии и даже в отношении зависимой от России Польши, не распространялся ею на европейские провинции Турции.

Получив указание изыскивать возможности для согласования с тюильрийским кабинетом действий на Востоке, барон Будберг в начале 1867 г., не имея на то полномочий из Петербурга, начал зондировать в Париже почву относительно перспективы заключения союза с Францией на базе общей восточной политики. Как только об этом узнал Горчаков, он поспешил одернуть посла, отношения с которым у него последнее время разладились. Возможно, помимо политических соображений, здесь сыграли свою роль появившиеся в окружении императора слухи

0 предстоящей отставке главы дипломатического ведомства и его замене более молодым дипломатом. Чаще всего называлась фамилия 50-летнего барона Будберга, к которому благоволил император Александр. В январе 1864 г. он пожаловал послу орден св. Александра Невского, а в июне 1867 г. произвел Будберга в действительные тайные советники, что выдвинуло барона в первый ряд сановников империи[646]. Трудно сказать, как сложилась бы дальнейшая его карьера, если бы не нелепая случайность.

В начале 1868 г. Будберг был вызван в Петербург для участия в совещании у императора по вопросам восточной политики России. Туда же прибыл из Константинополя и граф Игнатьев, продолжавший настаивать на более энергичной поддержке национально-освободительного движения греков и балканских христиан. На совещании возобладала точка зрения Горчакова, выступавшего за умеренность и осторожность в восточных делах. К тому времени канцлер убедился и в том, что расчеты на французское содействие на Востоке, обещанное Будбергом, оказались несостоятельными. «Франция, – писал он императору в феврале 1867 г., – до сих пор не предложила России никаких специальных выгод, а требует очень многого»[647]. Более того, у Горчакова имелась достоверная информация об антироссийских интригах Франции в Вене. В августе 1867 г., на встрече с Францем-Иосифом в Зальцбурге, Наполеон III договорился о необходимости защиты целостности Османской империи. Переговоры на эту тему между Парижем и Веной продолжались.

На обратном пути в Париж, на одной из остановок в Германии, Будберг подвергся публичному нападению со стороны отставного офицера, 36-летнего барона Рудольфа фон Мейендорфа, известного скандалиста, которого многие считали душевнобольным [648].

Когда Мейендорф предъявил раздобытое у кого-то из немецких докторов медицинское свидетельство о своем психическом здоровье, у барона Будберга не оставалось другого выхода, как вызвать обидчика на дуэль, которая состоялась в окрестностях Мюнхена.

Вот что пишет об этой истории в своем дневнике граф П.Д. Киселев, ссылаясь на разговор с Будбергом: «Он (Будберг. – П.Ч.) говорил об этом с совершенным спокойствием, без злобы; упреки его относились только к тому, что оставили совершенно на свободе, и без всякого надзора безумца, обнаружившего свое неистовство еще в прошлом году таким же образом с советником посольства Чичериным, о чем Будберг узнал только сегодня. Если бы он знал об этом прежде, то принял бы предосторожности. Во всем этом нужно отдать справедливость безукоризненному поведению барона, понимавшего серьезность своего положения и то, что, во вред ему, этим событием могут воспользоваться его личные и политические враги…

Дуэль барона Будберга с бароном Рудольфом Мейендорфом происходила 14-го апреля в Мюнхене. Посол имел свидетелями генерала графа Бетанкура, полковника Новицкого и князя Витгенштейна.

Они обменялись пулями, не затронув друг друга, что чрезвычайно счастливо для Будберга – отца семейства и без средств. Русские в Париже полагают, что послу не следует оставаться на своем настоящем посту…

Я, со своей стороны, не вижу особенно веских причин, которые заставляли бы должностное лицо оставить свой пост после дуэли, выдержанной с достоинством. Барон Будберг, возвратясь из Мюнхена, передал мне подробности своей эпопеи. Он исполнил свою обязанность как джентльмен, и рассказ его отличался спокойствием и умеренностью. Будберг отправляется в Петербург, чтобы возобновить просьбу о замещении его поста в Париже. Он сделает это, повинуясь долгу чести в отношении к своему государю, осыпавшему его милостями»[649].

Действительно, дуэль с участием действующего посла была, наверное, беспрецедентным случаем в дипломатической практике. Прошение об отставке барон Будберг подал в первых числах апреля 1868 г. Оно было удовлетворено, после чего Будберг, получив прощальную аудиенцию у Наполеона III, покинул Париж [650].

Комментируя неожиданный отзыв русского посла, его петербургский коллега барон Талейран в депеше маркизу Мустье сообщал, что независимо от непосредственной причины этой отставки, у Будберга оказалось в Петербурге немало недоброжелателей, включая канцлера Горчакова. Барон Будберг, по свидетельству Талейрана, многих раздражал «надменностью манер, неуживчивым характером и язвительным умом». Его противники воспользовались удобным случаем, чтобы свести с ним счеты. Они подвергают Будберга ожесточенным, безжалостным нападкам. «У бывшего посла в Париже, – писал Талейран, – нашлось здесь совсем немного защитников»[651].

Но среди этих немногих защитников оказался сам император Александр II, не позволивший окончательно погубить репутацию человека, к которому благоволил. По возвращении в Петербург Андрей Федорович был оставлен в штате Министерства иностранных дел с годовым жалованием в 12 тыс. руб. серебром, но уже 20 мая 1868 г. император ввел его в Государственный Совет, где бывший посол будет заседать в течение последующих двенадцати лет, до конца своих дней.

9 февраля 1881 г. барон Будберг скончается в Петербурге в возрасте шестидесяти четырех лет. Два года спустя умрет и психопат Мейендорф, разрушивший его блестящую карьеру.

Если подвести итог шестилетней дипломатической миссии барона Будберга в Париже, нельзя не признать, что он сделал максимум возможного для того, чтобы вывести российско-французские отношения из того тупика, в котором они оказались в результате польского восстания 1863 г. То, что послу не удалось во многом преуспеть – не его вина. Часто его инициативы по развитию взаимодействия с Францией не находили поддержки у Горчакова. Но в значительной степени ответственность за то, что к роковому для судьбы Второй империи моменту ее отношения с Россией разладились, безусловно, лежит на Наполеоне III. Он упустил предоставлявшийся ему шанс заручиться если не поддержкой, то хотя бы строгим нейтралитетом России перед столкновением с Пруссией. В отчете МИД за 1868 г., представленном Александру II, Горчаков констатировал «глубокое расхождение между нашим видением проблем и позицией Франции»[652].

К своему шестидесятилетию, исполнявшемуся в 1868 г., император французов подошел преждевременно состарившимся и разбитым физически от одолевавших его недугов. К застарелому ревматизму и изводившим Наполеона геморроидальным коликам, нажитым еще в годы скитаний и тюремного заключения, добавилась мочекаменная болезнь. Доктора упустили образование в почках большого размера камня, причинявшего невыносимые страдания императору. Регулярные курсы водолечения, которые он проходил в Виши, не приносили желаемого результата. Острые приступы становились все более частыми, и иногда Наполеону казалось, что он умирает. Будучи не в силах ему помочь, доктора вместе с тем не решались пойти на хирургическую операцию, опасаясь летального исхода.

Мучимый болезнями, Луи-Наполеон не оставлял однако любовных похождений. Во время одного из свиданий у любвеобильного императора произошел сердечный приступ, потребовавший срочного вмешательства врачей.

В более спокойное время все это не имело бы столь серьезных политических последствий для страны, но перед надвигавшейся с востока угрозой физическое и психологическое самочувствие императора французов приобретало особое значение. «Больной император утратил прежде свойственную ему проницательность и изворотливость, – отмечает современный французский историк. – Ведомая им Франция на глазах теряла поддержку тех стран, которые могли бы позволить ей сдержать нараставшую мощь Пруссии. Франция повсеместно теряла доверие и оказывалась в опасной изоляции»[653].

Англия, давний союзник Франции, с растущим беспокойством следила за лихорадочной активностью бонапартистской внешней политики, подрывавшей устои европейского равновесия, и все менее склонна была поддерживать Наполеона III. В Лондоне более чем сдержанно отнеслись к «округлению» границ Франции в Италии и к намерению императора французов утвердиться на берегах Рейна. Еще большую озабоченность у сент-джеймского кабинета вызывали притязания императора французов на Люксембург и Бельгию, о чем еще будет сказано. Неодобрительно отнеслись в Англии и к мексиканской авантюре Наполеона III, вынужденного в 1864 г. вывести войска из Мексики и фактически отдавшего на расправу своего ставленника, злополучного императора Максимилиана, расстрелянного республиканцами в 1867 г.

Серьезные противоречия между Лондоном и Парижем возникли в связи со строительством Суэцкого канала, который Франция не прочь была присвоить себе, добиваясь выкупа у Египта 44 % принадлежавших ему акций. Британское правительство полагало, что открытие этого канала создает угрозу не только для целостности Османской империи, куда входил Египет, но и для английского господства в Индии. По этой причине Англия настойчиво стремилась перекупить египетские акции, что ей удалось осуществить лишь в 1875 г., после чего Суэцкий канал станет совместным франко-английским предприятием[654].

В общем и целом кабинет королевы Виктории не только отказывался поддерживать Францию против Пруссии, но счел необходимым пойти на определенное сближение с Берлином, в котором увидел полезный противовес непомерным амбициям Парижа.

Серьезные претензии к Франции были у Австрии, превратившейся в 1867 г. в двуединую монархию – Австро-Венгрию. В Вене не могли забыть унижения 1859 г., как не забыли благожелательный по отношению к Пруссии нейтралитет Франции в ходе австро-прусской войны 1866 г.

Тем не менее, боязнь Пруссии и «русский кошмар», вызванный активной панславистской пропагандой в пределах «лоскутной» Габсбургской империи, поощряемой из Петербурга, побудил Франца-Иосифа и канцлера графа Ф.-Ф. фон Бейста искать взаимопонимание с Наполеоном. В июне 1867 г. в Зальцбурге состоялась встреча двух императоров, обсуждавших возможность установления союзнических отношений. Однако переговоры на эту тему, продолжавшиеся в последующие два года, успехом не увенчались. Заключению военного союза воспротивился граф Бейст, ближайший сподвижник Франца-Иосифа. «…Обладая проницательным умом и будучи хитрым дипломатом, – писал по этому поводу авторитетный французский историк, – Бейст всегда питал весьма слабую веру в Наполеона III. Его неотступно преследовала навязчивая мысль, что этот монарх может завлечь его в ловушку, что, например, столкнув венский двор с Пруссией, он был бы способен покинуть союзника на произвол судьбы, чтобы с выгодой для себя договориться с этой державой. Бейст желал увлечь Францию на Восток. Франция же хотела, чтобы он скомпрометировал себя на Западе. Поэтому он не отвергал категорически предложений, передававшихся ему от имени Наполеона III австрийским представителем в Париже князем Рихардом фон Меттернихом, человеком, близким к тюильрийскому двору и ревностным сторонником австро-французского союза. Но он и не решался также принять их»[655]. В конечном счете, к началу франко-прусской войны сторонам не удалось договориться о создании единого фронта против Пруссии.

У Наполеона III оставалась еще надежда на Виктора-Эммануила II, для которого он в свое время так много сделал, превратив савойского герцога в короля Италии. Правда, возможности и ресурсы Италии были далеки от того, чтобы компенсировать отсутствие британской, австрийской или российской поддержки против Пруссии. К тому же, существовал крайне болезненный для франко-итальянских отношений «римский вопрос» – затянувшееся с 1848 г. нахождение французского гарнизона в Риме, где французы защищали суверенитет папы над Вечным городом. Итальянское правительство долго и настойчиво добивалось вывода иностранных войск из Рима, который предполагалось сделать столицей Италии. С большим трудом Виктору-Эммануилу удалось в конце 1866 г. убедить Наполеона эвакуировать римский гарнизон, чем не преминули воспользоваться республиканцы. В октябре 1867 г. отряды Дж. Гарибальди с молчаливого согласия итальянского правительства пересекли границу Тосканы и вторглись в пределы папского государства, где развернулось патриотическое восстание.

Энергично побуждаемый клерикальной партией во главе с императрицей Евгенией, Наполеон III санкционировал проведение военной операции по восстановлению власти папы в Риме. Высадившийся в Чивитавеккии французский экспедиционный корпус, соединившись с зуавами из папской гвардии, 3 ноября наголову разгромил 6-тысячный отряд гарибальдийцев под Ментаной, в двадцати километрах к северу от Рима, после чего власть папы была восстановлена, а французский гарнизон вновь обосновался в Вечном городе. Военная интервенция, вызвавшая волну протестов, как в Италии, так и в самой Франции, серьезно испортила франко-итальянские отношения. Когда Наполеон III летом 1870 г. окажется в критическом положении, его вчерашний верный союзник Виктор-Эммануил II не сделает ничего, чтобы помочь ему, а после Седанской катастрофы и падения Второй империи осуществит давнюю мечту итальянцев – превратит Рим в столицу Италии.

Болезненно ощущая угрозу изоляции, Наполеон после австро-прусской войны предпринимает попытку договориться с Пруссией, настаивая на компенсации с ее стороны за свой нейтралитет в недавно завершившейся австро-прусской войне. Более того, он почему-то счел, что может найти в лице короля Вильгельма сообщника в осуществлении своих аннексионистских планов в самом сердце Европы. В этом, по всей видимости, нашло отражение общее состояние упадка физических и душевных сил императора французов. Он явно не принял во внимание, что дело ему придется иметь не с благодушным прусским королем, а с его железным канцлером – Бисмарком.

Пребывая во власти иллюзий, Наполеон еще летом 1866 г. инициировал конфиденциальные переговоры с Пруссией, добиваясь ее согласия на передачу Франции герцогства Люксембург и прирейнских областей Ландау и Саарбрюккена[656]. Уклонившись от прямого ответа, Бисмарк усмотрел в этом неожиданном предложении удобную возможность серьезно скомпрометировать Францию перед ее соседями и другими европейскими державами. Он повел с Наполеоном тонкую игру, провокационно поощряя аннексионистские аппетиты императора французов. Зная о давних видах Наполеона на Бельгию, Бисмарк через посла в Париже графа Гольца довел до сведения императора, что Пруссия не стала бы возражать против присоединения франкоговорящих бельгийских провинций к Франции.

Наполеон с готовностью устремился в западню, ловко устроенную для него Бисмарком. Французский посол в Берлине граф Бенедетти получил полномочия вступить в переговоры о возможности заключения секретного военного союза между Францией и Пруссией. Не беря на себя никаких формальных обязательств, Бисмарк сумел заполучить через Бенедетти письменный текст французских предложений, относящихся к судьбе Бельгии и прирейнских княжеств, после чего постепенно стал сворачивать переговорный процесс. Бисмарк добился главного – компрометирующий Францию документ оказался у него в сейфе. Одновременно канцлер сознательно организовал утечку информации о конфиденциальных переговорах с Парижем по поводу Люксембурга[657], что стало поводом для обсуждения этого вопроса в северогерманском рейхстаге, высказавшимся против изменения статуса Люксембурга. С предложением гарантировать нейтральный статус Люксембурга весной 1867 г. выступила Россия, по инициативе которой в мае того же года была созвана международная конференция, подтвердившая нейтралитет герцогства, с территории которого должны были быть выведены прусские войска, находившиеся там со времени австро-прусской войны. Таким образом люксембургский вопрос был разрешен вовсе не так, того хотелось бы Наполеону III. Немалую роль в этом сыграл Бисмарк, которого Наполеон III без всяких на то оснований посчитал возможным союзником в исправлении границ в Европе.

Бисмарк же постарался довести до сведения Лондона намерения Франции в отношении Бельгии, тесно связанной, как и Голландия, с Англией. Все это серьезно подорвало и без того пошатнувшийся престиж Второй империи, создавая угрозу ее полной изоляции.

Утвердив главенство Пруссии в Северогерманском союзе, Бисмарк обратил взор в сторону католических государств Южной Германии, исторически близких к Австрии и Франции. Лишив Баварию, Баден, Вюртемберг и Гессен поддержки двух мощных соседей, Бисмарк предполагал без особых трудностей включить их в Северогерманский союз и завершить тем самым объединение Германии под короной Гогенцоллернов.

После разгрома в 1866 г. Австрии неизбежно наступала очередь Франции, главного соперника Пруссии в Европе. Французский посол в Берлине граф Бенедетти – тот самый, который еще вчера вел секретные переговоры с Бисмарком о военном союзе, – с начала 1868 г. регулярно сигнализирует в Париж о намерении Пруссии поглотить южногерманские государства, в чем посол усмотрел потенциальную военную угрозу для Франции. «Чем больше я анализирую поведение прусского правительства, – писал Бенедетти 5 января 1868 г., – тем больше убеждаюсь, что все его усилия направлены на то, чтобы утвердить свою власть над всей Германией. Каждый день приносит новые доказательства того, что оно с успехом следует по этому пути, будучи убежденным, что сможет достичь желанной цели, только нейтрализовав Францию» [658].

Нарастание угрозы со стороны Пруссии побуждало императора Наполеона принимать срочные меры по реорганизации французской армии и одновременно искать внешней поддержки, которую он в значительной степени утратил по собственной вине. Его взор вновь устремляется в сторону Александра II, который, как он полагал, несмотря на родственные связи с Гогенцоллернами, должен опасаться чрезмерного возвышения Пруссии. С Петербургом была связана последняя надежда Луи-Наполеона.