Эскалация конфликта

Непосредственным поводом, послужившим отправной точкой в развязывании конфликта между Францией и Пруссией, стал вопрос о наследовании испанского престола, освободившегося после низложения в сентябре 1868 г. в результате революционных событий королевы Изабеллы II, бежавшей в Париж, к своей давней подруге, императрице Евгении.

Не видя способов вернуться к власти, Изабелла 25 июня 1870 г. формально отреклась от трона в пользу своего 12-летнего сына Альфонсо, находившегося при ней, во Франции. Однако права инфанта немедленно были оспорены, причем, с самой неожиданной стороны. 1 июля во всех европейских газетах появилось телеграфное сообщение из Испании о призвании на вакантный престол принца Леопольда Зигмаринген-Гогенцоллерна, родственника прусского короля.

Это сообщение произвело в Тюильри эффект разорвавшейся бомбы. Там немедленно вспомнили о кошмаре, преследовавшем правителей Франции с начала XVI в., когда Габсбурги объединили две короны – германскую и испанскую. Кошмар «габсбургского окружения» продолжался вплоть до окончания войны за Испанское наследство, когда в 1714 г. в Мадриде утвердилась династия Бурбонов.

Теперь история грозила повториться с той лишь разницей, что Франция рисковала оказаться в окружении Гогенцоллернов. Европе поспешили напомнить не только об исторических, но и о династических связях с испанскими Бурбонами и Орлеанами, ссылаясь на то, что сестра отрекшейся Изабеллы находилась в браке с герцогом де Монпансье, сыном короля французов Луи-Филиппа. В конце концов, и сама императрица Евгения по рождению принадлежала к испанской аристократии. Все это, по мнению французских придворно-клерикальных кругов, активно поощряемых императрицей, делало абсолютно неприемлемой кандидатуру Леопольда на испанский престол.

Когда 3 июля принц Леопольд, подталкиваемый Бисмарком, согласился принять предложенную ему корону, это вызвало во Франции широкое возмущение, охватившее и бонапартистов, и легитимистов, и либералов, и даже республиканцев. Все они не без оснований усмотрели в этом недопустимую провокацию со стороны Пруссии, которой должен быть дан решительный отпор.

Во власти этих воинственных настроений оказался и Наполеон III, пребывавший после победного для него майского плебисцита в умиротворенном состоянии. На экстренно созванном 6 июля в императорской резиденции Сен-Клу заседании Совета министров был заслушан доклад военного министра маршала Э. Лебёфа (Ле Бёфа), доложившего о полной боеготовности армии в случае начала войны, что, как вскоре выяснится, не соответствовало действительности. Со своей стороны, император в своем выступлении утверждал, что в военном столкновении с Пруссией Франция получит поддержку Австрии и Италии, хотя никаких формальных соглашений на этот счет с Веной и Флоренцией к середине 1870 г. достигнуто так и не было. Как Франц-Иосиф, так и Виктор-Эммануил на все запросы Наполеона давали лишь самые общие обещания. Для себя оба они давно и твердо решили, что вмешаются в войну только при благоприятном для Франции развитии военных действий.

На заседании правительства было решено выступить с официальным заявлением о неприемлемости кандидатуры Леопольда на занятие испанского престола. В Законодательное собрание в тот же день был отправлен министр иностранных дел герцог де Грамон, который выступил там с воинственной по содержанию и тональности речью. Хотя Пруссия не была им упомянута, всем стало ясно, о происках какой «иностранной державы» в Испании говорит министр. Грамон завершил свое выступление заверением в том, что Франция не допустит возрождения империи Карла V[720], и в случае необходимости «выполнит свой долг без малейших колебаний»[721].

Э. Олливье, глава кабинета, не разделявший воинственных настроений Грамона и большинства своих коллег, попытался как-то смягчить угрожающую тональность заявления министра иностранных дел. Выступая вслед за Грамоном, он заявил, что правительство «страстно желает мира»[722]. Однако его миролюбивая речь не имела успеха у депутатов, охваченных националистическим угаром. Разве что Адольф Тьер и некоторые его сторонники сохраняли еще способность трезво оценивать ситуацию, как и ограниченные возможности Франции. Умиротворяющую позицию Олливье разделял и принц Наполеон, вождь левых бонапартистов, но его мнение никогда не имело весомого значения для императора.

Но даже «пацифист» Олливье не смог пойти против охвативших общество пруссофобских настроений. На встрече с российским временным поверенным в делах глава кабинета выразил Окуневу надежду на то, что «интронизация Гогенцоллерна не состоится». «Если же попытаются ее осуществить, – добавил Олливье, – то Франция воспротивится этому всеми имеющимися в ее распоряжении средствами. Она никогда не согласится на то, чтобы прусский принц обосновался в Мадриде. В этом отношении правительство действует в полном согласии с обществом. Франция, безусловно, желает мира, но ее материальные интересы, как и ее достоинство, не потерпят того, чтобы на троне Испании утвердился член прусской королевской семьи»[723].

Комментируя состоявшийся у него с Олливье разговор, Окунев писал Горчакову: «Создается впечатление, что французское правительство сожгло свои корабли. Ключ от разрешения возникшей ситуации находится теперь не в Париже, а в Берлине и в Мадриде»[724].

В условиях обострявшегося с каждым днем кризиса Наполеону III важно было прояснить позицию Александра II. Он, разумеется, знал о неофициальной встрече царя и Горчакова с Вильгельмом и Бисмарком в курортном городке Эмс 1–4 июня 1870 г., но не имел достоверной информации о содержании состоявшихся там переговоров, а главное – об их итогах[725]. Поэтому генерал Флери получил указание безотлагательно встретиться с Горчаковым и обсудить возникшую ситуацию. Встреча состоялась вечером 6 июля.

Флери повторил канцлеру уже не раз уже высказывавшийся им тезис об обоюдной незаинтересованности Франции и России в продолжающемся расширении территории Пруссии, что содержит прямую угрозу для соседних государств. Горчаков не возражал против такой постановки вопроса, высказав заинтересованность установлении «сердечного согласия» между Петербургом и Парижем, но при этом заметил, что «Франция остается должником России», что она до сих пор не дала никаких доказательств своего желания согласованно действовать с ней в восточных делах. Канцлер не стал скрывать также, что Россия давно перестала надеяться на помощь Франции в пересмотре договора 1856 г. В Петербурге понимают, сказал он, что император Наполеон не может действовать в этом серьезном вопросе в одиночку, без одобрения со стороны Англии[726].

Горчаков, разумеется, не стал посвящать Флери в секреты недавних переговоров в Эмсе, где Александр II заручился обещанием Вильгельма I помочь ему освободиться от ограничений Парижского мира в обмен на нейтральную позицию в противостоянии Пруссии с Францией. Вопрос заключался в том, о каком нейтралитете идет речь – о равноудаленном по отношению в Берлину и Парижу, или о благожелательном к одной из сторон? Впрочем, генералу Флери в Петербурге, как Наполеону III в Париже, нетрудно было догадаться, на чьей стороне окажутся симпатии Александра II в случае войны.

И все же, Россия не была заинтересована в войне, старалась не допустить ее, и пыталась оказывать умиротворяющее воздействие на обе конфликтующие стороны. Когда Горчаков сообщил Флери о том, что император Александр направил в Берлин «энергичные представления с целью отговорить короля Вильгельма от дальнейших шагов» по обострению ситуации[727], он говорил правду. Действительно, царь настойчиво внушал своему дяде, что следует отказаться от поддержки кандидатуры принца Леопольда на испанский престол, что нельзя ради этого ставить под угрозу мир в Европе[728].

Вместе с тем, главную ответственность за разжигание войны в Петербурге возлагали на Наполеона III, занявшего непримиримую, откровенно вызывающую позицию в инциденте с Леопольдом Зигмаринген-Гогенцоллерном, сделавшую невозможным мирное посредничество, с которым пыталась выступить Россия[729].

Подобная убежденность Александра II и канцлера Горчакова в виновности Наполеона была оправданной далеко не в полной мере, если учесть осознанно провокационное поведение Бисмарка, действовавшего в канун войны на собственный страх и риск, без оглядки даже на короля Вильгельма, которого он считал недостаточно твердым в отстаивании интересов Пруссии. В наиболее яркой форме провокационная роль Бисмарка проявилась в известном эпизоде с «Эмсской депешей», что послужило непосредственным поводом к началу франко-прусской войны[730].

7 июля 1870 г. посол Франции в Берлине граф Бенедетти получил указание незамедлительно встретиться с королем Вильгельмом, который в то время проходил курс водолечения на курорте в Эмсе. Посол отправился в Эмс и сумел добиться аудиенции, несмотря на возражения гофмаршала королевского двора, ссылавшегося на плохое самочувствие короля.

9 июля Вильгельм весьма любезно принял Бенедетти, который передал ему требование императора Наполеона о снятии кандидатуры Леопольда Гогенцоллерна. Король ответил, что ни он, ни его правительство не имеют отношения к этому делу, но, как глава династии, он может лишь посоветовать принцу отказаться от притязаний на испанскую корону. Вильгельм I выполнил свое обещание и получил по телеграфу согласие принца, о чем проинформировал французского посла. Все это произошло в отсутствие Бисмарка, который все это время оставался в Берлине.

Казалось бы, инцидент, грозивший войной, был исчерпан. Но Наполеон, подталкиваемый военно-придворной кликой, совершает роковую ошибку. Он настаивает на официальных гарантиях со стороны короля Пруссии полного и окончательного отказа Леопольда от притязаний на испанский престол, как в настоящее время, так и на будущее. Бенедетти было приказано любой ценой получить такого рода письменные гарантии. Утром 13 июля ему удается вновь встретиться с королем, которого, естественно, возмутило новое требование императора французов. Тем не менее, Вильгельм спокойно объяснил послу, что он одобряет отказ Леопольда, но больше ничего сделать не может. На этом аудиенция была завершена.

Вернувшись в посольство, Бенедетти обнаружил у себя на столе только что полученное по телеграфу из Парижа категорическое требование безотлагательно добиться от короля Пруссии требуемых письменных гарантий. Посол тут же попросил о новой аудиенции, в чем ему было отказано по причине подготовки короля к предстоящему отъезду, накануне которого Вильгельм распорядился отправить Бисмарку телеграфную депешу с кратким изложением его бесед с послом Франции.

И все же Бенедетти удалось увидеться с королем, которого он буквально подкараулил на перроне железнодорожного вокзала Эмса перед отправлением поезда. Вильгельм не мог уклониться от разговора, продолжавшегося две-три минуты. Он повторил послу то, что сказал накануне и добавил, что дальнейшие переговоры на эту тему можно будет продолжить в Берлине.

Шифрованная телеграмма из Эмса была получена Бисмарком вечером 13 июля, когда он сидел за обеденным столом с военным министром графом А. фон Рооном и начальником прусского генерального штаба Г. фон Мольтке. Все трое были потрясены тем, что король мог пойти навстречу столь дерзким и оскорбительным требованиям Франции. Министр-президент поинтересовался мнением своих гостей о степени боеготовности прусской армии. Получив от них утвердительные ответы, Бисмарк удалился в соседнюю комнату, где, внимательно изучив депешу, исправил в ней несколько слов, после чего вернулся к гостям и зачитал отредактированный текст. «Посол Франции просил в Эмсе Его Величество разрешить ему телеграфировать в Париж, что Его Величество берет на себя обязательство никогда впредь не поддерживать кандидатуру Гогенцоллерна, – говорилось в переписанном Бисмарком документе. – Его Величество король отказался затем еще раз принять французского посла и приказал дежурному адъютанту передать ему, что он не имеет ничего более сообщить»[731].

Роон и Мольтке были потрясены инициативой Бисмарка, но радостно ее одобрили. Было решено немедленно передать фальсифицированную депешу в прессу и переслать ее во все прусские дипломатические миссии за рубежом. По буквальному ее смыслу отредактированная Бисмарком депеша внешне была правдоподобной, но чисто протокольному отказу занятого отъездом короля в очередной раз принять посла Франции была придана оскорбительная по отношению к Франции тональность. Любой ценой Бисмарк хотел спровоцировать Наполеона III на войну, но ее инициатором и, соответственно, нарушителем спокойствия в Европе должна была предстать Франция. Так оно и произошло.

«Эмсская депеша» была опубликована в утренних немецких газетах уже 14 июля. Ее текст по телеграфу немедленно воспроизвели все европейские информационные агентства. В Тюильри, в правительстве и в Законодательном корпусе телеграфное сообщение вызвало настоящее смятение, сменившееся в течение дня патриотическим угаром, во власти которого оказалась подавляющая часть общества. На улицах стали собираться толпы людей, выкрикивавших: «На Берлин!». Перед зданием посольства Пруссии многотысячная толпа распевала «Марсельезу». Прусский посол фон Вертер 14 июля срочно был отозван Бисмарком в Берлин «для консультаций», что только подлило масла в огонь[732].

Совет министров, Законодательный корпус и Сенат проводили экстренные заседания. Наполеона, готовившегося в это время к операции по удалению камней в почках, осаждала императрица Евгения. Она требовала немедленно объявить Пруссии войну. Император колебался. Его сомнения разделяли принц Наполеон, принцесса Матильда и Эмиль Олливье, не верившие заверениям маршала Лебёфа о готовности армии и резервов к началу военных действий[733]. Но под бешеным напором дворцовых и уличных «патриотов» Наполеон вынужден был отступить. Он санкционировал правительственный запрос в парламент о срочном выделении военных кредитов.

В то время как Сенат единодушно пошел на поводу у двора и общественных настроений, выказав готовность к войне, в Законодательном корпусе такая перспектива вызвала возражения у ряда депутатов из левого центра. С яркой предостерегающей речью выступил А. Тьер, призвавший своих коллег не принимать сгоряча решений, которые могут стать необратимыми. Но его голос утонул в криках большинства. Все ждали, что скажет от имени правительства его глава. Переступив через себя, «пацифист» Олливье произнес фразу, за которую будет оправдываться до конца своих дней. «С этого дня я и мои коллеги, берем на себя очень большую ответственность, и мы возлагаем ее на себя с легким сердцем…» – напыщенно заявил он, обосновывая позицию правительства в пользу войны[734]. В действительности, уже тогда он стал думать об отставке, чтобы переложить эту ответственность на чужие плечи. Такая возможность ему представится очень скоро – 10 августа 1870 г., когда подавляющим большинством голосов Законодательный корпус выразит вотум недоверия кабинету Олливье[735].

В результате 245 депутатов Законодательного корпуса проголосовали за выделение на предстоящую войну затребованных правительством кредитов. Нашлось лишь 10 депутатов, которые осмелились высказаться против мнения подавляющего большинства; 7 человек воздержались при голосовании[736].

До официального объявления войны оставалось еще четыре дня. Все это время, как и в предыдущие дни, предпринимались энергичные, скрытые от посторонних глаз, усилия по дипломатическому урегулированию франко-прусского конфликта. Никто в Европе не был тогда заинтересован в новой войне, и каждая из влиятельных держав пыталась охладить воинственный пыл в Париже и Берлине.

Свои предостережения Парижу высказал британский кабинет, посоветовавший не раздувать конфликт и искать пути его компромиссного разрешения. Ему, как и Берлину, 15 июля было предложено английское посредничество в урегулировании конфликта, однако это посредничество было отклонено Францией и Пруссией. Не имела успеха и миротворческая попытка Австро-Венгрии, опасавшейся втягивания ее в войну, к чему Наполеон III давно склонял Франца-Иосифа.

Не осталась в стороне от поисков спасения мира и Россия, предложившая в разгар кризиса созвать международную конференцию. Когда российский временный поверенный в делах Г.Н. Окунев 14 июля поинтересовался мнением на этот счет герцога де Грамона, министр иностранных дел, хотя и не отверг в принципе возможность ее созыва, тем не менее, выразил скептицизм в отношении успеха конференции. «Пруссия хочет войны, и она ее получит», – подчеркнуто уверенно заявил Грамон. При этом он добавил, что конференция может стать полезной после окончания войны, в исходе которой министр нисколько не сомневался [737].

О попытках России предотвратить сползание к войне сообщал в Париж генерал Флери. В телеграфной депеше, датированной 11 июля, он писал о срочном отъезде в Берлин Горчакова с личным письмом царя к прусскому королю. Горчакову, как сказал Флери сенатор В.И. Вестман, временно замещавший канцлера в Министерстве иностранных дел, император Александр «поручил сделать самые миролюбивые внушения» своему августейшему дяде. При этом, добавил Вестман, в Петербурге очень рассчитывают на «восприимчивость Франции» к миролюбивым усилиям России[738].

12 июля у Флери произошла короткая встреча с самим императором. Александр II заверил французского посла в желании сделать в пределах своих возможностей все для предотвращения войны, которая, по его словам, «стала бы общеевропейским бедствием, выгоду из которого извлекла бы революция»[739].

Миротворческая миссия Горчакова в Берлине не оправдала возлагавшихся на нее ожиданий из-за громкой истории с «Эмсской депешей» и вызывающей реакции на нее в Париже. «Вы думаете, что у вас одних есть самолюбие», – раздраженно заметил Александр II генералу Флери, когда узнал о голосовании 15 июля в Законодательном корпусе[740]. Это означало, что Россия прекращает любое посредничество между конфликтующими сторонами, считая его бессмысленным.

В отчете МИД за 1870 год Горчаков возложил главную вину за развязывание войны на Наполеона III, последовательно отклонявшего «дружеские советы и предложения», которые давали ему из Петербурга. Это, как подчеркнул канцлер, «не позволило установить между Францией и нами подлинного согласия, которое могло бы сохранить равновесие и мир в Европе»[741].

19 июля 1870 г. Франция объявила войну Пруссии, выступив, как о том мечтал Бисмарк, в роли нарушителя европейского мира. Чтобы окончательно скомпрометировать Наполеона III, Бисмарк извлек из сейфа написанный рукой Бенедетти еще в 1867 г. проект франко-прусского оборонительного и наступательного союза, предполагавшего аннексию Францией Люксембурга и большей части Бельгии. Это был тяжелый удар по, уже и без того подмоченной, международной репутации императора французов.

Французский посол в Петербурге пытался и в этих условиях найти здесь возможных союзников, способных склонить Россию хотя бы к благожелательному нейтралитету, как это было в 1859 г., хотя сам Флери сомневался в успехе. За день до объявления войны он направил в Париж шифрованную телеграмму, в которой высказал свое мнение по этому поводу[742]. Флери говорит о существовании двух партий в окружении Александра II – пруссофилов и франкофилов. С сожалением посол констатирует, что сам император, по семейным связям, воспитанию и политическим интересам – несомненный пруссофил. Напротив, цесаревич Александр Александрович и весь «малый двор» не любят Пруссию и симпатизируют Франции. Франкофильские настроения широко распространены и в русской армии. Но все это, по убеждению посла, ровным счетом ничего не значит, так как в России «все решает только царь».

Флери обращает внимание своего правительства на то, как сильно русское общество и пресса привержены идее пересмотра Парижского мира 1856 г., и в интересах Франции поддерживать эту веру, как и надежду на содействие с ее стороны. Между строк этой депеши можно было прочитать сожаление о том, что до сих пор Франция не оправдала этих надежд, что разочаровало Россию и побудило ее пойти на сближение с Пруссией.

Тем не менее, посол считал возможным попытаться оказать влияние на русское общество через прессу, для чего запросил разрешения использовать имеющиеся у него финансовые средства для подкупа петербургских редакторов и журналистов. Уже через день он получил согласие министра иностранных дел, санкционировавшего расходование на эти цели 10 тыс. франков[743].

Одновременно Флери получает указание всеми средствами добиваться от России в той или иной форме поддержки Франции. Посол считает эту миссию невыполнимой, о чем прямо говорит в шифрованной телеграмме в Париж. «То, что вы от меня требуете, – ответил Флери, – чрезвычайно трудно осуществить, так как поставленная задача находится в полном противоречии с политикой петербургского кабинета» [744].

Видимо, убежденность посла вернула министра иностранных дел на почву реальности. В очередной шифровке, датированной 23 июля, Грамон приказывает Флери добиваться «строгого и безусловного нейтралитета» России[745]. Впрочем, это распоряжение опоздало, по меньшей мере, на несколько часов.

22 июля, на четвертый день войны, Россия объявила о своем нейтралитете, не раскрывая, конечно, секретных договоренностей с Пруссией

0 том, что этот нейтралитет будет благожелательным по отношению к Берлину. Впрочем, завеса над тайной висела совсем недолго. Когда пошли разговоры о возможном выступлении Австро-Венгрии на стороне Франции, российский поверенный в делах в Париже Окунев посетил герцога де Грамона и объявил ему, что сохранение нейтралитета России напрямую связано с нейтралитетом Австро-Венгрии. «Если Австрия начнет вооружаться, то Россия сделает то же самое; если же Австрия нападет на Пруссию, то Россия атакует Австрию», – подчеркнул Окунев[746].

Столь редкая в дипломатической практике откровенность не оставляла никаких иллюзий относительно позиции России в начинавшейся войне.

Несколькими днями ранее, в конфиденциальной записке, отправленной в Петербург, Окунев попытался объяснить причины, толкнувшие Наполеона III на войну с Пруссией[747]. Истоки конфликта русский дипломат усматривал, с одной стороны, в династических интересах одолеваемого болезнями Наполеона, озабоченного судьбой своего трона, предназначенного для 14-летнего императорского принца. Еще при жизни император французов хотел обеспечить сыну уверенное царствование, обеспеченное блестящими результатами плебисцита 8 мая 1870 г., установившего во Франции режим парламентской монархии.

С другой стороны, полагал Окунев, победа Пруссии над Австрией в 1866 г., при полном бездействии Франции, создала новую угрозу для Второй империи. Этот «дамоклов меч» повис над ней и в любой момент мог нанести смертельный удар. Осознав ошибку, допущенную в 1866 г., Наполеон стал искать любого повода для ликвидации прусской угрозы, в том числе, военным путем. При этом его мало заботило, что франкопрусская война могла бы дестабилизировать обстановку во всей Европе. Таким образом, заключал свои размышления Окунев, интересы европейского мира были принесены в жертву «личным и династическим интересам» Наполеона III, который «несет главную ответственность за войну». Эту ответственность разделяет с ним его правительство и Законодательный корпус.

Так или иначе, с объявлением войны дипломаты уступили место генералам, которые, как это бывало во все времена, давно рвались в бой. Теперь многое зависело от их талантов, а в еще большей степени – от материальных возможностей Франции и Пруссии, от подготовленности и боеспособности двух армий.