Герцог де Монтебелло

С отъездом графа де Мории из Петербурга в июне 1857 г. встал вопрос о назначении нового посла Франции. Вопрос оказался не из легких. Наполеон желал сохранить тот дух доверия между ним и императором Александром, который в значительной степени возник благодаря стараниям его сводного брата, искренне убежденного в преимуществах для Франции союза с Россией. А это требовало тщательного подбора кандидатуры в преемники Мории. Новый посол должен был отвечать, по крайней мере, двум основным требованиям – понимать всю важность сближения с Россией для осуществления широких замыслов императора французов и занимать видное положение в сановной иерархии Второй империи.

Пока шли поиски такой кандидатуры, интересы Франции в Петербурге представлял временный поверенный в делах Шарль Боден. Как уже говорилось, он был там тепло встречен, и до приезда Мории не возникало никаких проблем в его взаимоотношениях с министром иностранных дел Горчаковым. Однако впоследствии, когда Мории покинул Россию, а заданный им уровень доверительных отношений с петербургским двором стал достаточно высоким, Боден перестал устраивать Горчакова. К тому же, у министра возникли сомнения относительно приверженности французского дипломата идее франко-русского союза. «Господин Боден не внушает нам доверия, – писал Горчаков в Париж графу Киселеву. – …Его присутствие здесь во главе дипломатической миссии не соответствует характеру наших близких отношений с Францией», – подчеркивал министр.

Развивая свою мысль, он продолжал: «Я признаю за господином Боденом его заслуги, желаю ему всех возможных благ, и менее всего хотел бы повредить его карьере, но я давно заметил, что наши нынешние отношения с Францией ему явно не по вкусу. Уже по этой причине я не могу не испытывать беспокойства относительно того, что именно ему на протяжении столь долгого времени доверено вести с нами дела в С.-Петербурге»[288]. Горчаков поручил Киселеву дать понять министру иностранных дел графу Валевскому: в Петербурге обеспокоены, что вопрос с назначением посла Франции затягивается[289].

Результатом демарша, предпринятого Киселевым по указанию министра, явилась замена французского поверенного в делах в Петербурге. Вместо Бодена, переведенного с повышением в Гессен, в Россию в декабре 1857 г. прибыл маркиз де Шаторенар. Его миссия также носила временный характер. Он должен был представлять интересы Франции до приезда нового посла, с назначением которого по-прежнему не все было ясно.

Еще в августе 1857 г. Горчаков был уведомлен В.П. Балабиным, временным поверенным в Париже, что Наполеон III намерен отправить в Петербург графа де Райневаля, занимавшего пост посла Франции при Святом престоле. В царствование императора Николая I Райневаль уже служил во французском посольстве в Петербурге в ранге советника. Балабин сообщал, что вернувшийся из России граф де Морни в беседе с ним дал самую высокую оценку качествам графа де Райневаля, считая его лучшим из возможных своих преемников в Петербурге[290].

Валевский сделал запрос Горчакову относительно приемлемости кандидатуры Райневаля и получил по телеграфу утвердительный ответ. В телеграмме говорилось: «Император с большим удовлетворением примет графа де Райневаля в качестве посла»[291].

16 августа в «Монитёр» появилось извещение о назначении графа чрезвычайным и полномочным послом в Россию. Казалось бы, вопрос решен. Но в последний момент, по каким-то причинам, Райневаль раздумал ехать в Петербург. Обычно в таких случаях дипломаты ссылались на нездоровье – свое или супруги. Возникла неловкость, потом недоумение.

Начались поиски другой кандидатуры, продолжавшиеся более трех месяцев. Все это время в Петербурге проявляли растущее беспокойство по поводу этой, явно затянувшейся истории. Назначенный в Париж послом граф Киселев не спешил отправляться к месту службы, выжидая решения императора Наполеона. В конечном счете, по настоятельному совету Горчакова в самом начале октября он выехал туда, так и не дождавшись назначения своего коллеги (homologue).

Киселев уже несколько месяцев исполнял свои посольские обязанности, а в Тюильри все еще занимались поисками подходящей кандидатуры. Маршал Канробер, Бараге д’Иллер, Бидо, Друэн де Люис, маркиз де Мустье – таков был неполный список сановников империи, рассмотренный Наполеоном III. Но никто из них, по разным причинам, не устраивал императора в том, чтобы занять «самый важный для французской дипломатии пост», как сообщал в Петербург граф Киселев [292].

Наконец, мучительные поиски закончились. Наполеон остановил свой выбор на кандидатуре герцога де Монтебелло, ветерана французской дипломатической службы, отмеченного всеми пятью степенями ордена Почетного легиона, включая Большой крест[293].

«Человек, имеющий за спиной продолжительную карьеру, принадлежащий к высшему свету, придерживающийся умеренных взглядов, герцог де Монтебелло, – писал о нем Киселев, – как я надеюсь, в полной мере оправдает доверие своего августейшего государя, как и тот благожелательный прием, который ему будет оказан у нас. Надеюсь также, что и его личные качества произведут самое благоприятное впечатление на Вас», – добавлял Киселев[294]. При личном знакомстве герцог проинформировал русского посла, что сможет отправиться в Россию не ранее апреля, пока не устроит свои домашние дела.

Так кого же император французов, в конечном счете, решил назначить своим послом при Александре II?

Луи Наполеон Огюст Лани, герцог де Монтебелло родился 30 июля 1801 г. в Париже. Он был старшим сыном знаменитого маршала Ланна, получившего смертельное ранение в сражении с австрийской армией под Эслингом (22 мая 1809 г.). Сам Наполеон, уже на о-ве св. Елены, признавал, что ставил Ланна выше всех своих маршалов. За разгром австрийцев при Монтебелло в 1800 г., когда Лани командовал авангардом Итальянской армии Наполеона, этот сын конюха с провозглашением империи в 1804 г. получил не только маршальский жезл, но и титул, став первым герцогом де Монтебелло.

Формирование политических взглядов его старшего сына, будущего министра и посла в России, пришлось на время Реставрации. Благосклонное отношение Бурбонов к семейству Монтебелло выразившееся в даровании в 1817 г. наследнику маршала звания пэра Франции, сделало из Наполеона Монтебелло примерного легитимиста. Он никогда не выказывал оппозиционных настроений.

Юный герцог получил образование в престижной Политехнической школе, но на военную службу не пошел. Он много путешествовал по Европе, совершил продолжительную поездку в Североамериканские Соединенные Штаты, а по возвращении изъявил намерение стать дипломатом. Первый его дипломатический пост – атташе посольства Франции в Риме, где он служит под началом виконта де Шатобриана. В начале июля 1830 г. он вступает в брак с двадцатилетней Элеонорой Дженкинсон, дочерью сэра Чарлза Дженкинсона, бывшего депутата Палаты общин. Брак не принес небогатому Монтебелло необходимого достатка, зато оказался на редкость прочным. Элеонора родит мужу девять детей.

Когда в Париже произошла Июльская революция, герцог де Монтебелло на время оставляет дипломатию и начинает принимать участие в заседаниях Палаты пэров. Происходившие в Люксембургском дворце дискуссии по актуальным политическим вопросам делают из вчерашнего легитимиста столь же убежденного либерала-орлеаниста. Он становится горячим сторонником Франсуа Гизо, вождя т. н. партии «доктринеров», правоцентристской фракции орлеанистов.

По всей видимости, материальные соображения побудили пэра Франции, сохранившего за собой место в палате, вернуться на дипломатическую службу В конце 1832 г. он получает назначение на пост посланника в Дании, где проведет полтора года. В июле 1834 г. – новое назначение, на этот раз послом в Швецию. Здесь он пробыл чуть более года. Затем – посольства в Берне и Неаполе. С 1 апреля до 11 мая 1839 г. Монтебелло исполняет обязанности министра иностранных дел после отставки с этого поста графа Луи-Матьё Моле, а затем передает полномочия новому министру, маршалу Н. Сульту. Недолгое время он заседает в Палате пэров, а затем возвращается в Неаполь, где среди прочих обязанностей ведет переговоры о заключении брака герцога Омальского, сына короля Луи-Филиппа, с принцессой Марией-Каролиной, дочерью короля Обеих Сицилий. На этот раз пребывание Монтебелло в Неаполе затянулось на семь лет.

В мае 1847 г., вернувшийся на пост главы правительства Ф. Гизо, вызывает его в Париж и предлагает занять место министра по делам флота и колоний. Монтебелло принимает приглашение и руководит министерством до Февральской революции 1848 г., свергнувшей Июльскую монархию. За свое недолгое пребывание на министерском посту Монтебелло запомнился не только сопротивлением принятию законопроекта об отмене рабства во французских колониях, но и рядом мер по усовершенствованию судебной и медицинской систем в колониях.

Его либерально-монархические убеждения не давали ему шансов на продолжение министерской карьеры при Второй республике, но не помешали избранию в Законодательное собрание от департамента Марна, где Монтебелло успел обзавестись виноградниками. В парламенте он следует за линией умеренного большинства, состоя в комиссии, руководимой А. Тьером. Одновременно Монтебелло, как крупный акционер, активно участвует в различных деловых проектах.

Он не только не принял участие в бонапартистском перевороте 2 декабря 1851 г., но поначалу, как либерал, даже осудил его. Правда, в дальнейшем герцог старался держаться в тени. Это ему удавалось вплоть до провозглашения Второй империи в декабре 1852 г.

Человек, носящий столь громкое имя, связанное с блестящими победами Первой империи, не мог оставаться невостребованным Наполеоном III. Первое время дело ограничивалось присутствием Монтебелло на различных празднествах и других торжественных мероприятиях, устраиваемых тюильрийским двором. Его часто видели в салоне графа и графини Валевских, куда любил наведываться император Наполеон. Гости неоднократно наблюдали, как император о чем-то беседовал с Монтебелло.

Более активному участию герцога в политической жизни Второй империи, по-видимому, мешали его старые связи с орлеанистской оппозицией. Он считался с мнением своих друзей, неодобрительно наблюдавших за тем, как император обхаживает их коллегу. Сам Монтебелло оправдывался необходимостью поправить свои материальные дела участием в экономических проектах, поддерживаемых правительством. Он даже готов был занять кресло сенатора, если бы оно было ему предложено.

Однако вместо Люксембургского дворца, где находился Сенат, Наполеон предложил Монтебелло другое место службы – внушительный особняк на набережной Орсэ, где накануне открытия Парижского конгресса обосновалось Министерство иностранных дел. Речь шла о возвращении на дипломатическую службу. Император предполагал направить герцога послом в Россию, но Монтебелло поначалу отклонил это предложение.

Через некоторое время Наполеон возобновил разговоры на эту тему, предложив Монтебелло на выбор два посольства – в Риме и опять же в Петербурге. Герцог согласился поехать в Рим, а в Петербург решено было направить графа де Райневаля.

Неожиданный отказ графа побудил Наполеона настоятельно попросить Монтебелло возглавить посольство в России, отметив чрезвычайную важность этого поста. Герцог посчитал неучтивым в третий раз отказывать императору, и вынужден был принять предложение[295].

Характеризуя нового посла Франции, граф Киселев называл его «порядочным человеком, исполненным чести и лояльности». Вместе с тем русский посол отмечал такие его качества как «скромность и нерешительность». «Однако, – подчеркивал Киселев, – когда он уже определился с целью, то следует к ней твердо, и встречаемые на пути препятствия не обескураживают его. За это его и ценят; этим он и привлекает к себе»[296].

Согласие Монтебелло возглавить посольство в Петербурге было неодобрительно встречено его друзьями-орлеанистами, о чем ему прямо сказали Франсуа Гизо и герцог Виктор де Брольи: первый в деликатной форме, второй – более откровенно.

В обществе же, как сообщал из Парижа граф Киселев, назначение Монтебелло было воспринято «очень благожелательно». В целом, резюмировал Киселев, «правительство не могло сделать лучшего выбора» среди кандидатов на пост посла в России[297].

18 мая 1858 г. посол Франции герцог де Монтебелло прибыл в Кронштадт на борту почтового судна «Прусский орел». У причала его встречали комендант города-крепости и адъютант генерал-адмирала, великого князя Константина Николаевича, предоставившего в распоряжение посла два паровых катера – один лично для герцога де Монтебелло и его супруги, другой – для свиты и багажа. Катера под французским триколором направились в сторону Петербурга, приветствуемые встречными кораблями русского военного флота.

По прибытии в посольскую резиденцию Монтебелло немедленно отправил к князю Горчакову советника посольства маркиза де Шаторенара с письменным извещением о своем приезде. По возвращении Шаторенар вручил герцогу письмо от Горчакова, в котором говорилось, что министр приглашает господина посла прибыть к нему для первого знакомства уже на следующий день, в три часа пополудни.

На состоявшейся встрече они обсудили детали предстоящей аудиенции у императора. Монтебелло обговорил также вопрос об аудиенции для своей жены у обеих императриц. В итоге было согласовано, что высочайшая аудиенция послу будет дана в понедельник, 25 мая в Царском Селе. В тот же день герцогиня де Монтебелло будет представлена вдовствующей императрице Александре Федоровне и царствующей императрице Марии Александровне. Обо всех этих договоренностях Монтебелло сообщил графу Валевскому в депеше, отправленной с курьером британского посольства[298].

В назначенный день герцог и герцогиня де Монтебелло прибыли в Царское Село на поезде из Санкт-Петербурга. В их распоряжение был предоставлен специальный вагон. С вокзала посла и его супругу на дворцовых каретах доставили во дворец, где для них были подготовлены покои. Осматривая салон, Монтебелло обратил внимание на две, украшавшие его картины. На одной был изображен обстрел французской армией Вены, на другой – торжественный въезд императора Наполеона I в Мюнхен. В депеше, отправленной в Париж, посол заметил по этому поводу, что, «судя по всему, в царском дворце сохраняют благожелательные воспоминания о наших победах»[299].

Через час после приезда посол был приглашен к императору, которому вручил свои верительные грамоты. По окончании официальной церемонии Александр пригласил Монтебелло в свой кабинет для неформальной беседы, начавшейся с воспоминаний царя о встрече в Штутгарте с императором французов[300]. Он считает ее очень полезной и политически важной. «Я проникся доверием к императору», – сказал Александр, завершая эту тему

Затем они перешли к обсуждению текущих политических вопросов. Александр говорил о важности взаимодействия России и Франции для нормализации обстановки в Черногории, подвергающейся угрозе со стороны Турции. Он с удовлетворением констатировал согласованные действия русских и французских военных кораблей у берегов Черногории. Само присутствие флагов двух держав в Адриатике, по мнению императора Александра, должно послужить гарантией поддержания мира в этом районе.

Подобная солидарность была бы полезной и в других вопросах европейской политики, завершил свою мысль император. Завершая разговор, Александр выразил надежду на то, что у него теперь будет много возможностей для общения с послом Франции и взаимного обмена мнениями по актуальным политическим вопросам, затрагивающим интересы двух стран.

По возвращении в свою резиденцию Монтебелло составил отчет о первой встрече с императором и прокомментировал ее. Главный вывод, к которому он пришел, сводился к тому, что импульс к двустороннему сотрудничеству, данный в Штутгарте, не угас, как того можно было опасаться, что в Петербурге стремятся к развитию политического диалога с Францией. Весь вопрос в том, отмечал Монтебелло, в какой степени Франция может рассчитывать на реальное содействие России, ослабленной последней войной и погруженной в решение своих внутренних проблем. На этот вопрос, заметил посол, можно будет получить более четкий ответ, выяснив подлинные намерения императора Александра. «Именно это и станет здесь целью моих постоянных забот», – подчеркнул Монтебелло[301].

Судя по всему, одной из главных забот нового французского посла было выяснение реального состояния отношений между Россией и Австрией, что было важно для реализации планов Наполеона III в Северной Италии. Об этом Монтебелло размышляет в депеше Валевскому. Его первое впечатление, вынесенное из общения с императором Александром и князем Горчаковым, было благоприятным для интересов Франции. «На сегодняшний день я могу констатировать, – докладывал Монтебелло, – что у нас нет пока оснований опасаться сближения между Австрией и Россией; слишком очевидно расхождение их интересов…, в частности, в отношении Монтенегро (Черногории. – П.Ч.)» [302].

Монтебелло ссылался также на сетования австрийского поверенного в делах в Петербурге в том, как обходится с ним князь Горчаков, «откровенно настроенный против Австрии». «Я и сам успел заметить [у Горчакова] проявления неприязни к этой державе. Он сам жаловался мне, среди прочего, на твердое нежелание Австрии идти на уступки в вопросе навигации по Дунаю…», – писал Монтебелло графу Валевскому[303]. Тем не менее, состояние русско-австрийских отношений постоянно будет в центре его внимания, отметил посол.

В этой же депеше он описал тот предупредительный прием, которого удостоилась герцогиня де Монтебелло у обеих императриц.

Посол описал и свою встречу с великим князем Константином Николаевичем, принимавшим его у себя, в Мраморном дворце. Брат императора поделился впечатлениями о пребывании во Франции и дал высокую оценку постановке там морского дела. Одновременно он выразил сожаление, что французские корабли – достаточно редкие гости в русских портах, где гораздо чаще можно видеть британские флаги. Было бы полезным для обеих стран, отметил генерал-адмирал, оживить контакты в этой области [304].

Министр иностранных дел Валевский посчитал необходимым сообщить графу Киселеву о том благоприятном впечатлении, которое вынес герцог де Монтебелло из своих первых встреч в Петербурге и о том радушном приеме, которого он удостоился у императора Александра. Одновременно, от имени императора Наполеона, министр просил русского посла передать Александру II искреннюю благодарность за теплый прием, оказанный герцогу де Монтебелло в Петербурге[305].

Так начиналась дипломатическая миссия Монтебелло в России. Прежде всего она предполагала регулярные политические консультации с князем Горчаковым по вопросам, представляющим интерес для двух стран. В центре обсуждения на этих консультациях продолжала оставаться ситуация в Черногории и проходившая в Париже конференция по Дунайским княжествам, работа которой близилась к концу[306]. В конце июля 1858 г. Монтебелло получил из Парижа заключительные протоколы конференции, которые он обсудил с Горчаковым в перспективе предстоящей их ратификации[307].

В обязанности посла Франции входило и участие в дворцовых и иных мероприятиях. Так, в самом начале июля 1858 г. он присутствовал на освящении Исааакиевского собора в Петербурге. Церемония произвела на французского посла большое впечатление «блеском и помпой, предписываемыми обрядами Греческой Церкви»[308].

А в начале августа герцог и герцогиня Монтебелло, единственные из иностранного дипломатического корпуса, были приглашены в Петергоф на именины императрицы Марии Александровны, отмечавшиеся в узком семейном кругу. В их распоряжение были предоставлены апартаменты в самом дворце, а не в Английском доме, где обычно останавливались приглашенные в Петергоф именитые гости. «Я не могу вам описать, до какой степени предупредительности доходило обхождение с послом императора», – сообщал Монтебелло в депеше Валевскому.

При проезде посольской кареты собранные вдоль дороги толпы народа радостно приветствовали Монтебелло криками: «Это посол Франции!». На праздничном обеде Монтебелло посадили между императрицей и великой княгиней Марией, а герцогиню – рядом с императором. За последующим разговором Александр II выразил свое полное удовлетворение тесными отношениями с императором французов, но, упомянув о недавней встрече Наполеона III с королевой Викторией в Шербурге, сказал с улыбкой: «Я надеюсь, что визит королевы Англии их не ослабит» [309].

В начале октября 1858 г. Монтебелло по семейным обстоятельствам взял отпуск и уехал во Францию, оставив вместо себя маркиза де Шаторенара в качестве поверенного в делах. Герцог предполагал провести на родине не менее года, откуда вернулся 6 апреля 1859 г.[310]

В течение первого года, что он провел в Петербурге на своем посту, Монтебелло, прежде знакомый с Россией лишь по известной книге маркиза де Кюстина, превратился в убежденного сторонника франко-русского сближения.

Похожую эволюцию проделал и посол России в Париже граф Павел Дмитриевич Киселев, отстаивавший идею французского союза даже тогда, когда в Петербурге появились сомнения на этот счет. На каком-то этапе взгляды «русофила» Монтебелло (как и «франкофила» Киселева) разойдутся с позицией их правительств, что закономерно приведет к замене послов.

Из переписки Монтебелло с Министерством иностранных дел Франции, видно, что посол интересовался не только вопросами внешней политики Александра II, но и другими насущными проблемами российской действительности. Объектом его пристального внимания была кавказская политика России.

На его глазах завершилась почти полувековая война России на Северном Кавказе, считавшемся воротами из Азии в Европу. Монтебелло стал очевидцем последнего этапа утверждения России в этом районе.

Переломным моментом в Кавказской войне стало пленение вождя горцев имама Шамиля в дагестанском ауле Гуниб 25 августа 1859 г. Слава покорителя Северного Кавказа досталась генерал-адъютанту князю Александру Ивановичу Барятинскому, главнокомандующему Кавказской армией, другу детства императора Александра II.

Свои наблюдения и впечатления об этих важных событиях, получивших широкий европейский отзвук, посол Франции излагал в обстоятельных депешах, направлявшихся им в Париж[311].

Еще до того, как Шамиль был взят в плен, Монтебелло пришел к выводу, что установление контроля России над Северным Кавказом – дело предрешенное. В донесении министру иностранных дел Франции графу Валевскому от 18 августа 1859 г. посол сообщал: «По сведениям, поступившим сегодня с Кавказа, русскими войсками достигнут крупный успех. Окруженные с трех сторон армейскими корпусами под командованием графа Евдокимова, генерала Врангеля и самого князя Барятинского, племена, признающие власть Шамиля, сложили оружие. Самому Шамилю в сопровождении примерно двадцати сподвижников, с оружием удалось бежать, укрывшись в одной из его многочисленных резиденций. Таким образом, часть Кавказа, расположенная между Военно-Грузинской дорогой и Каспийским морем, полностью взята под контроль, по крайней мере, к настоящему моменту. В Санкт-Петербурге распространено убеждение в том, что непокоренные еще племена, населяющие территорию, прилегающую к черноморскому побережью, не будут сопротивляться столь же долго как те, которые образуют Конфедерацию, возглавляемую Шамилем.

Хотя географические условия местности в этой части [Северного Кавказа] более сложные, чем в другой [восточной], отсутствие единства между вождями и их неприязненное отношение к Шамилю, которого они не выдадут, если он попросит у них убежища, но которому они отказались бы повиноваться, – все это дает основание предвидеть в довольно скорой перспективе утверждение русского господства по всей линии кавказских гор» [312].

По-видимому, известие о захвате Шамиля, по каким-то причинам, пришло в Петербург с задержкой. Во всяком случае, герцог Монтебелло проинформировал об этом важном событии Валевского лишь 14 октября 1859 г. Свидетельство посла представляет несомненный интерес и потому заслуживает более подробного изложения. Вот как он описывает обстоятельства этого дела[313]:

«Князь Барятинский, захватив Шамиля, только что блестяще завершил нынешнюю кампанию, начавшуюся взятием Ведено. Окруженный войсками императорского наместника[314], наступавшего в восточном направлении по течению реки Андийское Койсу, и войсками барона Врангеля, продвигавшегося на запад из Темир-Хан-Шуры[315], вытесняемый из горной местности, Шамиль вынужден был отступить за реку Аварское Койсу[316] и укрыться в ауле Гуниб вместе с 400 мюридами[317], оставшимися верными его пошатнувшейся судьбе. Этот аул, расположенный на возвышенном плато протяженностью в двадцать километров, на плодородной земле, орошаемой водами небольшой реки и недоступного со всех сторон за исключением крутого склона, по которому идет тропинка, отделенная рвом и зубчатыми заграждениями.

Имам не рассчитывает более на поддержку населения, уставшего от его кровавого деспотизма и от дальнейшего продолжения очевидно неравной борьбы, решившего сдаться на милость главнокомандующего (Барятинского. – П.Ч.) и даже присоединить свои силы к его войскам. По этой причине он вынужден был собрать все свои средства и силы в один кулак. По единодушному признанию очевидцев из числа офицеров, теперь уже невозможно было не положить конец его сопротивлению. Когда русская армия вплотную подошла к подножию плато, Шамиль начал переговоры, которые продолжались несколько дней. Вскоре стало понятно, что он преследует лишь одну цель – выиграть время до начала зимы, которая, наступает в этих местах очень рано и которая вынудит армию, заброшенную в необитаемую страну без средств сообщения и без снабжения, поспешить вернуться на свои оперативные базы. Желая положить конец этим бесполезным переговорам, князь Барятинский потребовал сдачи Шамиля, гарантировав ему жизнь и обещав возможность отправиться в Мекку с пенсией в двенадцать тысяч рублей. Получив отказ, князь Барятинский рассчитывал теперь только на силу Он приказал одному из своих офицеров с несколькими ротами изучить все подступы к плато.

Заметив передвижения в лагере противника, которые он принял за подготовку к предстоящей ночной атаке, Шамиль сосредоточил свои силы в одном месте, которое он считал наиболее уязвимым. Он отозвал к себе дозорных, которые группами из трех человек были расставлены по всей окружности горы. В это время она была взята в кольцо русским отрядом, посланным на рекогносцировку, в ходе которой четверо солдат обнаружили едва заметный лаз, ведущий наверх. Они поднялись с помощью веревок и крюков, и, никого не обнаружив на всем пути, дали знать об этом своим товарищам, которые вслед за ними вскарабкались туда тем же способом. Когда среди горцев поднялась тревога, и завязался бой, наверху уже прочно закрепились три роты. Князь Барятинский немедленно использовал эффект неожиданности. Он атаковал противника своими основными силами, введя их в обнаруженный проход. Схватка велась с применением только холодного оружия. 360 мюридов дорого продали свои жизни. Русские офицеры засвидетельствовали, что они потеряли шестьсот человек в этом бою, больше напоминавшем резню. Река сделалась красной от крови и вода была настолько отравлена, что даже на следующий день лошади отказывались ее пить.

Князь постарался остановить бойню, опасаясь, что Шамиль может стать ее жертвой, а не почетным пленником. Он понимал, что героическая гибель сделала бы вакантным занимаемое им место вождя горцев. Оставшись в живых и находясь в плену, Шамиль навсегда сохранит это место за собой, но это уже не будет представлять угрозы [для России]. Нужно было любой ценой избежать того, что произошло, когда Казн Мулах, первый имам Дагестана, который был убит при взятии Гимры в 1831 году[318] и немедленно замещен еще более грозным преемником[319].

Когда бой затих, князю сообщили, что Шамиль забаррикадировался в одном из дворов вместе с 40 оставшимися в живых мюридами. Ему было предложено сдаться, и предоставлено двенадцать часов на размышление. К концу дня имам, в сопровождении вооруженных мюридов, выехал из своего убежища верхом на коне, с ружьем в руке. Генерал Врангель приблизился к нему и, заверив его, что ему нечего опасаться, пригласил к наместнику императора, но только одного – без многочисленного эскорта. Шамиль согласился, но окружавшие его мюриды заявили, что намерены сопровождать своего вождя до конца и умереть вместе с ним. С большим трудом Шамилю удалось убедить их не следовать за ним.

Шамиля провели к князю Барятинскому в полном военном облачении, при оружии. Князь поинтересовался, почему он не сдался раньше, на куда более почетных условиях, нежели те, которые продиктованы ему сейчас. Я обязан был, ответил он, во имя моей цели и ради моих приверженцев, сдаться только в крайнем случае, лишь тогда, когда у меня не останется ни малейшей надежды на успех. Теперь я свободен в моем решении. Точно так же как мед со временем приобретает горький привкус, так и война может становиться бессмысленной.

Он повторил свою просьбу о том, чтобы его отпустили в Мекку, но князь сказал, что теперь слишком поздно, что его судьба отныне целиком в руках императора, к которому он его и доставит. При этом князь Барятинский добавил, что Шамилю оставят его семью, оружие и найденную в ауле казну, оцениваемую в триста тысяч рублей.

Так завершилось господство этого человека, который в течение тридцати лет успешно противостоял на Восточном Кавказе русской мощи. Было бы ошибкой полагать, как считают многие, будто Шамиль господствовал над всем этим горным хребтом. В действительности власть Шамиля никогда не распространялась по ту сторону Военной дороги, ведущей из Владикавказа в Тифлис; его власть и его влияние не выходили за пределы Дагестана, Лезгистана и Чечни. Чтобы поддерживать священную для него борьбу, он сочетал религиозные, политические и террористические методы и добился создания достаточно однородной Конфедерации племен, населяющих узкие долины Восточного Кавказа, – прежде глубоко разобщенных.

Он превзошел своих предшественников талантами и ловкостью, увенчанных столь продолжительным успехом. Видя, что религиозный дух не был достаточным, чтобы поднять экзальтацию населения столь высоко, как этого требовала поставленная им цель, Шамиль, введя суфизм[320], укрепил его фанатизмом секты. Суфизм – это не доктрина, которая что-то добавляет или отменяет в мусульманских догмах; это своего рода религиозный орден, построенный на монашеской дисциплине, вождем которого был Шамиль под именем Муршид (Mourschide); его ближайшие последователи стали называться мюридами. По истечении двухлетнего испытательного срока они принимались в охрану верховного вождя и приносили ему клятву в безграничном повиновении и преданности. Если вообще позволительно сравнивать общий смысл тех или иных идей и идейных направлений, то можно сказать, что в суфизме есть нечто похожее на правило иезуитов в том, что касается самоотречения отдельной личности и ее полного подчинения внушенным свыше приказам.

Но население, уставшее от суровой доктрины, которая больше навязывала, чем убеждала, чутко реагировало на удары, наносимые Россией, равно как и на внушения ее агентов. Оно заметно охладело к гнету имама, единственным средством управления у которого была смертная казнь за малейшее правонарушение. Нередко целые деревни отдавались на разграбление и сжигались за проступок хотя бы одного из жителей.

Русские войска по нескольку раз занимали долины, свергая там власть Шамиля, но с их уходом прекращалась и их власть. Весьма вероятно, что теперь эти районы больше уже не вырвутся из-под власти России. Император Александр предоставил в распоряжение князя Барятинского такие средства и такую свободу рук, которых не имел ни один из его предшественников, и, надо отметить, что этот генерал использовал их с талантом, о чем свидетельствуют достигнутые им результаты. Итак, военные средства, кажется, исчерпали себя в том, что касается восточной части Кавказа. Теперь, без всякого сомнения, Россия направит свои устремления в направлении горного хребта, возвышающегося над Черным морем.

Хотя рельеф местности в этом районе создает намного большие трудности по сравнению с теми, которые имели место в только что завоеванной части Кавказа, в С.-Петербурге, однако, надеются подчинить мелкие феодальные княжества, расположенные в этих областях, с меньшими затратами, чем это имело место при покорении союза племен, соседствующих с Каспийскими морем».

Французский посол продолжал внимательно следить за судьбой Шамиля. Ему даже довелось встретиться с имамом, доставленным в Петербург, и подробно поговорить с ним. Обстоятельствам этой встречи посвящено подробное донесение Монтебелло графу Валевскому.

Из донесения герцога де Монтебелло от 20 октября 1859 г.:

«Плененного Шамиля быстро удалили из мест, хранящих память о его длительном сопротивлении, и переправили в крепость Грозную, чтобы затем доставить на встречу с Императором, отправившимся из С.-Петербурга в поездку по Южной России. В начале своего [вынужденного] путешествия Шамиль проявлял опасения, что может быть отправлен в Сибирь. Это устрашающее слово хорошо было известно и в его горах, о чем мистическим образом напоминал компас, который Шамиль всегда имел при себе. Он очень обрадовался, обнаружив [по компасу], что их путь не лежит на северо-восток.

В городе Чугуеве Харьковского губернаторства произошла его встреча с Императором. Шамиля допустили к Его Величеству при оружии, проявив уважение к понятиям горцев о чести, согласно которым обезоруженный воин считается обесчещенным. Это обстоятельство ободрило имама, который считал, что после аудиенции его должны казнить. Доброжелательный прием со стороны Его Величества окончательно рассеял его опасения. На вопросы императора относительно ресурсов, которыми он в последнее время располагал на контролируемой им территории, Шамиль ответил то же, что он сказал князю Барятинскому: что власть его клонилась к закату, что постоянно возраставшие трудности мешали продолжению борьбы и что он сам прекратил бы эту борьбу гораздо раньше, если хотя бы примерно представлял могущество страны, часть которой ему довелось увидеть своими глазами.

Его Величество объявил, что он даст ему возможность увидеть Москву и С.-Петербург, где он встретится с Императрицей, и что затем его доставят в Калугу, где ему будет предоставлена резиденция и пенсия в размере двенадцати тысяч рублей. Его сын сможет вернуться на Кавказ с тем, чтобы отыскать и доставить членов семьи Шамиля, с которыми он не должен быть разлучен. <…> Его Величество пригласил Шамиля сопровождать его в Харьков и принять участие в празднике, который в его честь устраивает дворянство этого города.

Именно на бале в Харькове Шамиль впервые увидел одно из наших европейских собраний. Войдя в зал, он остановился, прочел молитву и тут же захотел удалиться. Ему заметили, что у нас не принято уходить прежде, чем это сделает Император, и Шамиль любезно согласился остаться. Окружившим его дамам он с философской грустью сказал: «Я счастлив видеть вас теперь, так как боюсь, что мы не встретимся в раю, поскольку вы находите здесь все то, что Пророк обещает нам только после смерти». Харьковский епископ был бы безмерно счастлив, услышь он эти слова»[321].

Далее Монтебелло описывает свою встречу и беседу с имамом.

«Через несколько дней после его прибытия в С.-Петербург я имел случай увидеть Шамиля и побеседовать с ним. Это человек высокого роста, исполненный спокойствия и достоинства. Выражение его лица свидетельствует об интеллекте, энергии и в особенности о непоколебимой твердости. Манеры его поведения и высказываемые суждения выдают человека, понимающего, что его судьба свершилась. Без чувства ложного фатализма он спокойно относится к исполненному им долгу, как и к своему почетному поражению. Он говорит на арабском языке… и на языке общем для племен Дагестана, Лезгистана и Чечни[322]… Будучи далек от того, чтобы проявлять характерное для восточных людей безразличие ко всему, что касается достижений цивилизации, Шамиль не упускает случая увидеть и узнать, слушает и задает вопросы, свидетельствующие о разумности суждений, поражающих его собеседников. На военных маневрах, на Тульском оружейном заводе, на железной дороге в Москве, в арсеналах Кронштадта, во всех общественных учреждениях С.-Петербурга – всюду, где он побывал, он обнаруживал ту же умную любознательно сть.

Я убежден, что Шамиль обладает очень точными знаниями относительно соотношения сил между различными державами Европы; он хорошо понимает неразделимо сть двух имен – Франция и Наполеон[323].

Я спросил у него, знает ли он, что Франция и Россия, сегодня прочно соединенные друг с другом, еще совсем недавно были в состоянии войны, и почему тогда он не использовал это обстоятельство в своих целях.

Он мне ответил, что хорошо знал, что Севастополь был осажден. Ему было известно, что противники русских направляли в то время эмиссаров на Кавказ, но что ни один из них не добрался ни до него, ни до одного из его соратников. Эти эмиссары оставались в районах Черноморского побережья и поддерживали контакты с вождями тамошних горцев, на которых он, Шамиль, никогда не оказывал никакого влияния. Конечно же, наши эмиссары никогда не видели его, – заметил по этому поводу Монтебелло, обращаясь к графу Валевскому, и добавил: – Уж не из осторожности ли по отношению к своим победителям Шамиль отговорился незнанием? <…>

Имам задавал мне различные вопросы относительно Абд-эль-Кадера[324] и о силах, которыми тот располагал. Что касается его самого, он мне сказал, что одно время имел под ружьем до пятидесяти тысяч человек. Хотя эта цифра за последнее время значительно уменьшилась, содержание 250-тысячной Кавказской армии, для которой в настоящее время поставляется триста тысяч суточных порций продовольствия и фуража, все еще обходится России в сорок миллионов рублей (160 миллионов франков). Эти тяготы Россия будет нести еще в течение нескольких лет, так как, по всей вероятности, князь Барятинский подчинением горцев на западе будет стараться завершить умиротворение Кавказа, с которым отныне связано его имя. Император чрезвычайно высоко ценит его таланты, так же как и их дружбу, завязавшуюся еще в детские годы.

Как бы то ни было, Шамиль – это последний действительно грозный противник России в этих краях. Отныне и навсегда Россия держит в своих руках двери в Малую Азию. Она может бросить свою армию к границе между Турцией и Персией и свободно действовать на театре [военных действий] – там, где европейские армии не смогут до нее добраться»¹. <…>

И в дальнейшем герцог Монтебелло продолжал внимательно наблюдать за развитием заключительной фазы Кавказской войны, театр которой после покорения Восточного Кавказа и пленения Шамиля переместился в западные районы, прилегающие к Черному морю.

Французский посол не сомневался, что в самом недалеком времени Западный Кавказ разделит участь Восточного, т. е. перейдет под власть России. В своих донесениях в Париж он говорит о новой тактике, применяемой русским военным командованием на Западном Кавказе, – о сочетании военных и мирных средств убеждения населяющих этот район племен признать над собой власть «белого царя». Инициатором этой тактики Монтебелло считал князя Барятинского, действия которого посол всецело одобрял.

Из депеши герцога де Монтебело министру иностранных дел графу Валевскому от 29 декабря 1859 г.:

«Некоторые высказывают убеждение, что князь Барятинский всего лишь согласился предоставить этим народам уступки, упорно и неразумно отвергавшиеся императором Николаем, чтобы они покорились. Утверждают также, что престиж русского оружия не был одинаковым на Западном Кавказе и на Кавказе Восточном. Даже если это правда, тем не менее, князь Барятинский, неважно, – войной или переговорами – достиг немалых результатов, которых Россия тщетно добивалась на протяжении тридцати лет, и надо быть ему благодарным за то, что он, в отличие от других генералов, не воевал тогда, когда надо было вести переговоры.

Между народами, которые только что покорились, и Черным морем все еще остается независимая территория, крайне труднодоступная, населяемая воинственными племенами. Я склонен думать, что в отношении этих народов будут действовать более политическими, нежели силовыми средствами»[325].

Действительно, в своей политике на Северном Кавказе князь Барятинский все более активно прибегал, там, где это было возможно, к политическим методам. Сорок два года почти непрерывных военных действий – с 1817-го до 1859-го – понадобилось России для того, чтобы завоевать Восточный Кавказ и только пять лет (1859–1864) – для покорения Западного. Символической датой окончания Кавказской войны стало взятие русскими войсками 21 мая 1864 г. черкесского аула в урочище Кбаада, в верховьях р. Мзымта над Адлером (ныне Красная Поляна).

Тогда же, в 1864 г., завершилась и посольская миссия Монтебелло в Петербурге. Но об этом речь еще впереди.