155. И. Лиснянская – Е. Макаровой 22–23, 27 февраля 1995

22.2.1995

Доченька! Сейчас послеобеденное время. Но я считаю, что с утра горы свернула. Мы с Лидой[243], обе хромые, дошли почти по катку до сберкассы, получили пенсии, а уже обратно сообразили, как лучше возвращаться, и вернулись, слава Богу, в порядке.

Но туда – сколько страху я натерпелась, в особенности от ответственности за Лиду. Потом, вернувшись, накормила Семена и сама поела, и принялась смотреть передачу «Русская речь». Это меня обязал Марк Николаевич[244] (Ирина Ник[олаевна] постеснялась). Ну куда ни позвонишь, тебя чем-то своим нагружают. Ерунда – потратить 40 минут, но меня удивляют люди. Пришло бы мне в голову кому-нибудь говорить – тогда-то и тогда-то слушайте меня или смотрите? Или Семена.

Посмотрела. Увидела Софью Филипповну, которая и привезет это письмо тебе. Она сделала книгу «Введение во храм слова», назвав редактором и соавтором Ирину Ник[олаевну]. ‹…› Книга, которую рекламировали, вся была орнаментирована словесными хвалами православию. Книга, а вокруг нее такой, на нынешний манер, нимб из словес. Вообще, сейчас все под нимбом православия. Даже фашистские сборища. ‹…›

23.2.1995

Дорогая моя, доченька моя! ‹…› Сейчас утро, с крыш, слышу, течет. Это единственные слезы, которые уместны в наше и в лично мое время. Эти слезы обещают приближение весны – скорей бы! «Я, загорода насельница»[245] – рвусь всем существом в традиционные березы.

Я как-то, Семен также заполняли анкету «Вестника» 100 лет Есенину. Позавчера вечером наконец-то объявился – не запылился Никита Струве. Позвонил мне по телефону, очень благодарил меня за ответы на опросник – дескать, все там то, что он бы сам написал, и т. д. и т. п. Недоумевал, что до сих пор ни разу нигде меня не встретил «в свете», бывал всегда короткими наездами, вот и в этот раз прилетел из Парижа на 3 дня, но в следующий раз обязательно хочет со мной познакомиться и т. д. и т. п. Телефон узнал у Кублановского, последний сейчас пишет для «ЛГ» большую статью о Семене. Прекрасно, пишет он статьи хорошо, в особенности здорово написал о Георгии Иванове и Жуковском. Вообще, Кублановский превратился то ли в обозревателя-критика, то ли в публициста. Потихоньку двигает и мою книжку «Избранное». Кажется, художница заканчивает обложку, я ей не звоню. Думаю, сделает – покажет. А Юра мне звонил, чтобы я продиктовала 2 строки обо мне Бродского, дает и из письма Солженицына последний абзац – это все вместо аннотации. Главное, что-то движется, но найдет ли издательство деньги на печатанье, на типографию – это большой вопрос.

‹…› Стараюсь представить себе, какая у вас погода, кто и что из моей семьи делает, что и кто цветет. Фантазии не хватает. Опиши мне, если будет время. Напиши, как проходит выставка, и про все дела и недела. «Недела» – это тоже неплохо. ‹…›

27.2.1995

‹…› Сегодня грозятся меня взять на вечер Босенко в ЦДЛ. Для меня это очень тяжелое дело. Думаю, мой страх перед многолюдьем усугубился почти пятимесячным, даже больше, невыезжаньем из дому. Сегодня постараюсь это преодолеть, это надо преодолеть. Я бы не решилась еще на преодоленье, как бы не полный казус, недавно происшедший. ‹…› Мне вдруг позвонила Тоня Кузнецова[246] и сказала, что 7 апреля хотят устроить мой вечер (кто, где, не знаю) в каком-то культурном центре на «Пречистенке». Я согласилась, ибо один вечер по настойчивым звонкам и просьбам Бови я ей обещала. Обсудили со мной афишу. Только я положила трубку, как вспомнилась мне Босенко, не могла не вспомниться, т. к. Т. Кузнецова и И. Босенко из подруг стали жуткими врагинями.

И вдруг я вспомнила сон, очень похожий на явь, и стала рассказывать его Изольде: «Удивительно. Я такого реалистичного сна с подробностями никогда не видела. И если бы не Кузнецова, не вспомнила бы. Мне снилось, что я звоню Босенке неизвестно почему, а та мне говорит, что у нее в ЦДЛ вечер в конце месяца. Я обещаю быть на нем, – вот когда вы поете, мне интересно, а так сборища меня только утомляют. Я даже, вот вам доказательство, за собственной премией им. Мандельштама не поехала, машина была. (С премией она меня тоже поздравляла.) – Так как вы думаете, Изольда, м.б., это и не сон? Уж очень разговор последовательный, мне такая реалистичность никогда не снилась!» Изольда сказала: «Да, Инночка, безусловно, это вам приснилось, с чего бы вы вдруг стали звонить Босенке?»

Но это меня затревожило, я решила позвонить Босенке и весело ей рассказать про свой сон. Позвонила. И что же? – «Инна Львовна, какой это сон, вы мне позавчера действительно звонили, у меня 27-го вечер, я за вами пришлю машину. Я так рада сегодня слышать ваш бодрый голос, а то позавчера вы говорили по телефону так сухо и странно, что я очень расстроилась, хотя вы обещали приехать на мой вечер». Ну и дела, подумала я, а ей сказала: «У меня был очень тяжелый разговор телефонный, какой и с кем, вам не могу сказать. Видимо, я перепила лекарств и почему-то позвонила именно вам». Но я это вспомнила как сон и сегодня рассказала Изольде.

– Вообще, – засмеялась я в телефон, – сейчас запросто у любого человека крыша может поехать. Значит, после разговора с папой и писанием тебе письма я еще вдруг и Босенке позвонила. Невероятно, но факт. Смешно, но и грустно. Все-таки, успокаиваю себя, было потрясение, лекарственный перебор. И – результат. Теперь из-за «результата» я не могу не поехать на этот вечер, м.б., это к лучшему.

‹…› Вчера вечером Семен смотрел «Итоги», а я читала сочинение Гаспарова о Вере Меркурьевой в альманахе «Лица»[247]. Это большая работа, в которой дается почти лист печ. стихотворений Веры Меркурьевой: имя мне было зыбко-известно из разных источников, связанных с Вяч. Ивановым, его «башней» в Петербурге, с его жизнью в дальнейшем в Москве. Меркурьеву также упоминает в своей (не помню, какой по очереди) книге Надежда Мандельштам. Но я впервые читаю ее стихи. Неподдельные, часто очень сильные, с наметками андеграунда. Так, например, стихи, написанные и расположенные в виде прозы, с множеством аллитераций внутри строк, не говоря уже о том, что все рифмуется. Бедная женщина. Надо было, чтобы прошло столько времени, чтобы началась «новая литература» и в угоду ей ученый Гаспаров вытащил бы на свет божий почти целую книгу ее стихов, перемежая их публикацию биографией, письмами ее к другим и других к ней. Последние годы она жила с четой Кочетковых (он поэт хороший, но известен только балладой «С любимыми не расставайтесь»), но Меркурьева самобытней, близкая по манере Цветаевой. Умерла в эвакуации, в Ташкенте, в 66 лет. Какая жизнь! Она, Меркурьева, в себе удивительно сочетает трепыхание перед великими современниками, самоуничижение и насмешливую язвительность – много чего. Пишу под впечатлением ее стихов и биографии, ее характера.

Хочу этим перебить рассказ Семена, который от него услышала после «Итогов». Я дочитывала о Меркурьевой, он смотрел «Итоги». Встретились на кухне. Семен мне сказал, что в конце «Итогов» показали такое, что ему страшно стало. Показали Алексея Веденкина, зам. Макашова. Передаю со слов Семена: вид официанта смазливого, с наглой улыбкой официанта, ставшего директором синдиката всех в мире ресторанов. Главное из сказанного: он босс нескольких фирм, как здешних, так и зарубежных. На вопрос «С мафией связаны» ответ – «Безусловно». У него, под его началом, в его руках 90 % всего аппарата правительства. – Неужели 90 %? – Если не более. Далее: Если бы знал посол Израиля, что намечается, – дрожал бы сейчас от страха. Нам (баркашовцам), чтобы навести порядок в России, надо уничтожить всего 100 тысяч. 50 тысяч евреев – в газовую камеру, 50 тысяч неевреев – просто расстрелять. Расстрелять еще 1500 из руководящих. И – порядок. Грачев – герой, а Юшенкова и Ковалева расстреляю собственноручно. Вот вкратце его речь, после нее ведущий «Итоги» мягко, как выразился Семен, завершил это интервью: «За Алексеем Веденкиным установлен прокурорский надзор». Вот и все. Можно было бы предположить, что это отвлекающий от событий в Чечне марионетка, но такое предположение – плод оптимизма. Гитлер тоже поначалу казался функционером, преувеличивающим свою силу, а вышло…

‹…› Я целыми днями сижу и пишу, в сущности, дневник. А у кого жизнь легкая? – Ни у кого! И нечего мне вести дневник в виде писем к тебе. Все. Точка. Скоро возьму себя в руки и начну писать нечто биографическое, ибо, говоря строкой Ахматовой: «В этом ужасе петь не могу». ‹…› В час, как обещано, «угрожено», автомобилистка не позвонила. Сейчас уже пять минут четвертого, и теперь я имею моральное право не ехать. ‹…›

Пока два часа была в крайнем напряжении, все-таки читала. Прочла статью в «Вопросах литературы» «Звук и слово в поэзии Мандельштама» некоего Гурвича[248]. Б.м., он и не «некий», а известное в литературоведении лицо. Это для меня он «некий». Все и вся так или иначе подтягивают поэзию к нынешней невнятице в ней. Так и мелькают: звукообраз, звукоряд и прочие сигнатуры теперешней тяги к первенству звука, к темнотам, невнятностям фонетики и семантики. Сюда, в эту статью привлечены и прозаические высказывания Мандельштама из статей, из «Разговора о Данте», из «Шума времени», дескать, Мандельштам с помощью прозы объяснял свои принципы «звукообраза», «звукоряда» и таким образом плоть слова, его смысловую нагрузку.

Я не возмущаюсь с позиции ретрограда. Я сама писала в своей «Музыке в поэме», что форма слова есть музыка, в которую помещен смысл слова. Но причем неясность, затемненность, – Мандельштам наипрозрачнейший благодаря именно музыке. Да Мандельштам не стекло, о котором так прекрасно писал Ломоносов. Мандельштам – крыло стрекозы, на этом стекле есть прожилочки, пятнышки, но это настолько осмысленное природой крыло, что через него все гораздо виднее. Мысль всегда четкая, без завихрений и вывихов. ‹…› Да, у Мандельштама есть опущенные звенья, но это как перепончатость летящего тела. Перепонки как бы отделяют звено от звена, но это ясное живое существо. ‹…›

Ну, слава Богу, уже полчетвертого, никто не звонит и Семену, думаю, и врать не придется.

Целую мама.

Все так и вышло, как я того хотела. Позвонила Босенко в 4 часа, Семен сказал, что я ждала с часу и ушла только что в поликлинику. Я осталась, несколько некрасиво по отношению к Босенке, но спокойно для меня, хотя глупо – несчастная я страус. ‹…›

Ленуся!

Все то же 27 февраля 1995 г. Какой длинный день, хотя сейчас уже вечер. ‹…› Сейчас каждый новый человек для меня – маленький шок. Поэтому до конца апреля я никого не хочу искать себе в постоянные помощницы, все сначала надо объяснять, показывать, рассказывать новому лицу. Сейчас с домом более или менее справляюсь: Семен на диете, спохватился! Уже влезает в свой черный костюм, в тобою привезенный – еще нет. Но похудел.

Только-только раздался звонок из Мюнхена. У Вениамина Блаженных вышла там большая книга, какой-то Иван Иванович звонил, просят приехать меня и Семена на презентацию. Слава Богу, книга вышла у Айзенштадта солидная, я так рада, Леночка. Он истинный поэт, слава Богу. Ивану Ивановичу я объяснила наше неподвижное положение – возраст, моя болезнь (о душевной, конечно, не говорила). Они хотят что-то на магнитофон записать от Семена и меня. Это – с радостью.

Опять с завтрашнего дня начнется уплотненное время – верстка твоя, мое «закнижье». Но на этой неделе, как только отправлю письмо, напишу Айзенштадту. Надо ему написать такое письмо, чтобы могли прочесть на вечере – на презентации. Это должна быть емкая статейка, короткая, но не глупая. ‹…›