150. Е. Макарова – И. Лиснянской 22–23, 28, 30 ноября, 2, 5 декабря 1994

22.11.94

Привет, мамик! Надеюсь, ты уже получила все типы моих посланий, от минора до полумажора. Сейчас я очень вовлечена в работу с детьми. У меня в этом году потрясающие дети, а в Музее – потрясающие выставки, особенно японская (напомнила мне выставку в 67-м году, в Пушкинском, первое тогда потрясение японцами), так что я вожу свой выводок по музею, это как второй дом. Подумываю о мозаике, хочу научиться технике, и самой мне очень хочется поработать. Птиц хочется сделать огромадных, цветных, шумерских. Не подумай, что я поехала, просто хочется не букв, а чего-то осязаемого.

Перечитала прозу Пушкина, критики, дневник фрагментарный, заметки всякого рода. Так мне его жаль стало. Из вольнодумцев (диссидентов – у него же нашла это слово в статье о Радищеве) в царские хоромы, шлянья по балам, глупости царской цензуры. Потом подумала о Фонвизине, Грибоедове, Тютчеве, Державине – государственные умы формировали словесность, никаких разночинств и бесчинств, разве что заблуждения юных лет. Лермонтов особняком. Разумеется, перечисленные – гении, я не к тому, так просто, размышляю о России, временами. Здесь все это иначе читается, Заграницей.

Ем и сплю изрядно, словно бы готовлюсь к чему-то, словно бы мне предстоит что-то такое, для чего сейчас разумнее затаиться и физически отдыхать. Оправдание лени?! Только с детьми я пробуждаюсь от спячки, хотя по дороге к ним все еще с трудом скидываю с себя вялую дрему. Завтра встречаюсь с Алоной и режиссером. Перечитали с Федькой вслух сценарий на иврите, не так уж и плохо и глупо, как мне показалось, когда я читала сама. Или утешаю себя?

Работа с сумасшедшими многое мне открывает. Прогулки по городу возбуждают желание рисовать, но не писать. Была в музее Ислама, есть там штуки 18-го века, ислам в Индии, совершенно загадочные. Там большая библиотека, провела несколько часов за книгами по Древнему Египту и коптам. Сама не знаю зачем. Манит. С черной завистью смотрела на египетские рельефы, на женские змееобразные руки, на ритмы совершенно музыкальные крупных и мельчайших движений. Еще в музее Ислама есть выставка часов и часовых механизмов. Тоже нечто. Изощренность фиктивного времени в утвержденных формах счета. Особенно мне понравились сами механизмы, без коробки, все эти шестеренки и десятеренки. Рассматривание – вот имя тому состоянию, в котором пребываю.

Вчера с Кешман пошли в кафе справлять день рождения Эфроимсона. ‹…› Она излила праведный гнев на все, что я делаю, по косточкам разобрала, но я так и не поняла причины. ‹…› Испорченный вечер, хотя вид из окна очень нравился, и я отвлекалась на городских прохожих, на свет на их одежде, – в кафе было достаточно темно, так что улицу было видно тоже как на темном полотне, – а Лена все твердила о том, что я плохо отношусь к тому, плохо отношусь к тому и сему… После таковой головомойки я пришла домой и тотчас заснула.

Меня мало трогают отношения между людьми, больше интересуют отношения форм и цветов. Тени, блики, контуры, я даже толком не пойму, что это был за вечер памяти, и не хочу обременять себя расшифровкой. Это, наверное, и бесит. Мое неучастие ни в каких «отношениях» ни с кем. Картины, книги, дети и ты – вот мой «круг чтения». Все остальное – обременительный груз. Я его окончательно сбросила, перестав волноваться о постановке пьесы (вдруг стало безразлично, к счастью) и будущей выставке (будет – хорошо, не будет – хорошо). Так я отвоевала себе свободу просто разглядывать то, что мне нравится разглядывать. В нервно-деятельном состоянии почти ничего не видишь.

23.11.[94.] Утро

Села перед пустым экраном – носились в голове какие-то люди, приехавшие изучать характер русской алии, все эти взаимонепонимания, психологические барьеры, потом думала про любовный треугольник из иностранцев, путаницу и неразбериху отношений из-за непроявленности слов в языке, потом уставилась в окно, на эту многообразную лиственность, на всевозможные оттенки зеленого, на десятки различных форм листьев, начиная от фиговых пятерней, удлиненных, как на срамных местах у дюреровских адамов и ев, густая зелень плюща на стене дома торцом, чуть побледней сирень, желтей акация, грубые овальные листья какого-то неизвестного происхождения, – и поняла свою неспособность описать хотя бы это, то, во что каждый день вглядываюсь, – какие там психологизмы любовного треугольника, – листья бы научиться описывать! Один листик! На улице ветер, пасмурно, сосна раскачивается над ивой, ветви ивы трепещут, сосна так и норовит достать своими иголками до ивы, но далеко, много неба между ними.

Мне меж тем следует идти в музей, разбираться с материалами для работ с детьми. Заполнять ведомость.

Ночь. Была в Музее, потом на встрече с режиссером и продюсершей. Режиссер – тяжелый случай, не знаю, как я с ним смогу работать. Он того типа, что мне противопоказан, – нет света в глазах, нет реакции, но много профессионального апломба. Я – режиссер, это мой фильм, и прочее. Дам себе остыть. ‹…›

28.11.1994

Мамулик, все еще никакого просветления в мозгах. Такого застойного периода не помню. ‹…› Йоран пишет книгу – «Израиль – утопия». Это сейчас актуально. Хамас, каждый день что-то. Похоже, наш народ совершенно никчемушный. Открылась сейчас история с Кастнером[232], венгерским евреем, который вел переговоры с Эйхманом, в 44-м году. 2 миллиона хотел Эйхман, он сказал, что будет отправлять ежедневно в Освенцим 12 тыс[яч] евреев, пока Кастнер через Сохнут не достанет нужной суммы. Сохнут не принимал партнера Кастнера 4 месяца. Сохнут был под Бен Гурионом, у того, увы, были прямые отношения с Эйхманом, но он не спешил и не хотел, по политическим соображениям, спасать венгерских евреев (мы вас звали, а вы не почесались, теперь получайте), в конце концов Кастнер вывез лишь богатых евреев и родственников, 1800 человек, остальные отправились в газ. Это все было известно. Когда думаешь о монашках, которые прятали еврейских детей у себя, а потом об основателе еврейского государства, – приходишь в тупик. И всякие другие истории, про Эцель и Хагану, как они топили и убивали друг друга, евреи, как пытали друг друга и приговаривали к смертной казни в 44-м году, когда шла война и было кому уничтожать евреев без них. Страшно. Сейчас наступила в Израиле пора демифологизации прошлого, – израильтяне пока еще не говорят о том, какой мор устроили они идишистской культуре, как вытравляли язык галута, как создавали нового человека, как унижали немецких евреев и как боролись с немецким языком. Но все это на очереди. Сионистские идеи сейчас уже не верховодят, на чем все это будет держаться? На вечном антисемитизме? На противостоянии? Жалко, такая красивая страна, я знаю, что, где бы ни была, это единственная страна, по которой буду тосковать физически.

Вчера мы были в Кейсарии, серое бурное море, белое небо, амфитеатр действительно заливало дождем, как написано, – все дышит историей – крестоносцы здесь шли, и ты это ощущаешь, ступая по крепкой кладке. Разумеется, в Италии тоже острое чувство истории, но здесь из Кейсарии ты едешь в Иерусалим, где все еще глубже уходит в века, – надо уметь каждый день радоваться, кто знает, что здесь будет.

30.11.94

Мамулик, наши телефонные разговоры – это нечто! Ты, такой поэт, отчитываешься мне о проделанной менеджерской работе! Просто чудо! Я так огорчилась, что не увидела Семена Израилевича по телевизору, – у нас нет русской программы. Так бы хотелось посмотреть на него, хоть по телевизору. Я работаю с детьми. Это большое удовольствие. Так, пожалуй, и войду в мыслительную форму.

В воскресенье встречаюсь снова с продюсером и идиотом-режиссером, чтобы подписать договор на работу. Я просто не знаю, как с ним делать фильм, но у меня нет другого выхода, кроме как смириться или отказаться. Отказаться так же тяжело, как и смириться. Просто дурацкая история. Жаль Фридл. ‹…›

2.12.94

Села после работы с детьми за компьютер, хотела что-то начать. Нет. В голове только наши рисунки, детские идеи. Ты не представляешь, сколько мы понаделали с детьми за Хануку! И ангелов на прозрачной бумаге несмываемыми ручками, и пейзажи тушью в японском стиле, и наброски со всего, что только останавливает взгляд, и гигантские глаза с пейзажами в зрачках, и огромные парашюты из клеенки с рисунками на ней, – еще немного, и уже нужен будет дизайнер, чтобы продумать с ним все это в пространстве музея. Леша[233], чей очерк о музее я тебе послала, каждый день приходит, так что с ним все идет проще и веселей. Это очень занятный молодой человек, тебе бы он понравился, в нем абсолютно нет черноты, и при очень четком отношении (контурном) к происходящему на свете он не поверхностен. Редкий случай, когда непосредственность приближается не к глупости, но к мудрости.

Сейчас уже вечер, скоро выпадет снег, так обещает местный прогноз. Дети ждут чуда. Постоянное общение на иностранных языках отравляет. Например, почти все диалоги в уме я веду по-английски, потому что говорю со своими друзьями на этом языке, некоторые – на иврите, и разве только с тобой говорю в уме по-русски. Читаю русскую литературу, чтобы не забыть слова, выражающие оттенки ощущений. Мой английский, так же как и иврит, очень ограничен, я почти не употребляю синонимов, объясняюсь примитивно. Половину времени существую таким вот недоумком, это опасно. Разумеется, вдохновляют примеры Бунина и Цветаевой, но это было другое время и другая история. Здесь в беседах с людьми никаких художественных текстов не возникает, никто не уточняет слова и понятия, все огрублено мыслью, сводится к передаче информации.

5.12.94

‹…› Подумала, что тема иностранства еще не полностью мною изжита. Только начата. Думала про историю брата и сестры, нашедших друг друга после долгой разлуки. Они говорят на разных языках, соединительный – английский. Роман между ними – между двумя иностранцами, являющимися родными братом и сестрой. Странный вид инцеста. Продумывала их историю. Как вышло так, что они были разлучены в детстве, кто их родители, что с ними случилось потом, как они встретились, что-то такое хочется написать, где был бы роман на фоне «вавилонского столпотворения», где брат с сестрой являются по отношению друг другу иностранцами. Но все еще смутно. ‹…›