129. И. Лиснянская – Е. Макаровой 15–16 февраля 1994

15.2.1994

Милая моя, доченька моя! ‹…› Сразу о папе. Ему гораздо лучше. Алик, как мне объяснила Ира, пришел в тот самый день, когда папе не было ясно, что именно у него, от этого поднялось давление, и он «шаркал ногами». Не беспокойся! ‹…› Все мы нет-нет да шаркаем ногами. Ира почему-то сказала, что папе скоро 70 лет. Неужели он старше меня не на 2, а на 4 года? Я так же не очень сильна здоровьем, если не сказать резче. Но меня почему-то все считают твердыней, как физической, так и душевной. Это хорошо, что так считают все мои родные, близкие и далекие. Скала! С двух-трех часов дня эта скала, словно обожженная вашим горячим солнцем, начинает гореть всей своей поверхностью. Жжение немного снимаю валиумом, 5 мг. Но кончился. Если недорог этот препарат, то пришли мне.

‹…› Я считаю, что до смерти надо доживать, а не добаливать. Такое убеждение придает мне стойкости и бесслезности. «И в мире нет людей бесслезней, / надменнее и проще нас». Следую этому. Но моя простота слишком далеко заходит. Мало кому такое престижное издательство, как Пушкинский Дом (да и остальные), предлагает выпустить книгу стихов. А у меня еще и конь не валялся, никак не соберусь, хоть и скала. ‹…›

Недавно я наткнулась на свою фотокарточку (профиль) в одной из старых газет. Мне там лет 38–40, ну точь-в-точь ты, конечно, не такая красивая, но сходство удивительное. Ухаживай за лицом, шеей, руками, следи за зубами, прошу тебя. Будь в этом смысле в маму. Она и в 80 лет выглядела веселей, моложе и ухоженней меня. Я-то распустеха, беззубая толстуха. Но я, видимо, биологический энергодатчик, и теперь Семен выглядит не старше меня. И слава Богу. Мой жизненный стержень очень крепок, как я ни хнычу, ни ропщу на то, что меня считают скалой. М.б., – внутренне, душевно, это так и есть. ‹…›

16.2.1994

‹…› Милая моя, снова, в который раз, перечитала твое письмо. На написанное от руки я, как могла, ответила уже вчера. А тут я вновь остановилась на том месте, где ты пишешь об усталости, о надобности отдыхать и следить за собой, и еще – о твоем потенциале. Кисанька, твой знакомый тебе правильно сказал, что ты за эти годы достигла многого. Неправильно только его сравнения тебя, твои достижения с другими людьми и их делами. Это – обывательщина. Ты – ни с кем не сравнима. Если я скала, то ты – целеустремленный ветер. ‹…› Ты небывало много сделала в эти трудные годы в нелегкой среде обживания. А твои рассказы! А твоя вещь, какую я жду не дождусь?!

Мне Федя очень хорошо, как-то совершенно по-взрослому написал, что еще общего представления окончательного у него нет, что он читал частями. Но ему кажется, что это совершенно новое по структуре и по другим признакам твое произведение. А я Феде верю. Наш Чаадаев! Как он прекрасен, какое мне письмо написал, а какое деду теплое! Просто не только талант сам по себе с чутким слухом, но человек добрейший. Вот тебе еще одно твое счастье за эти последние годы. ‹…›

Здесь формируется чудовищное поколение, это так печально, тем более что наряду с формированием уродливого мышления это поколение начитанных, образованных молодых людей. Просто отчаяние охватывает, когда думаешь о судьбе дальнейшей русской литературы. Ведь тут не только антисемитизм, в конце концов можно очистить от своего присутствия Россию, а еще и фашистский примат сильных над слабыми. Спарту мы помним, то же самое мечтают многие нынешние «учителя», и их ученики считают, что старых, больных, слабых надо уничтожать, пройти через это чудовищное горнило, чтобы была сильная, генетически неуязвимая нация. Это мы тоже знаем из Ницше. Но у него были и какие-то интересные мысли, скажем, о культуре. Он еще не дошел до зверства по отношению и к своей нации. Подумать только, что есть уже не десятки, тысячи и тысячи образованных человекоподобных внешне, которые пошли дальше примитивного фашизма. Как я их боюсь и, что главное, как мне их жаль – потенциальных убийц своих матерей, бабок, недужных братьев и сестер. А вот по TV показывают забастовки, митинги высших уч[ебных] заведений. И у них другие, чем у меня, тревоги, боятся, что исчезнет образованное поколение и не сможет образовывать дальнейшее, и, таким образом, – «мы загоняем наше будущее в пещерную жизнь». Это только отчасти правильно, ибо пещерная жизнь уже идет с образованной молодежью внутри этой пещеры. ‹…› Естественно, люди требуют материального, хоть сколько-нибудь сносного существования профессуры и студенчества, ну и среднего преподавателя. Все требуют. Но где взять? Снова повышать зарплату и печатать деньги? Это же ни к чему не приведет. «Патриотизм» понимается также извращенно. Если ты патриот – трудись! Другого выхода нет. Профессор получает 80 тысяч, машинист 300 тысяч. Член Думы 750 тысяч + квартира + машина + питание. Уборщица – 150 тысяч. Все нерационально. Трудись патриот, подними производство, перебейся год-два. И все сдвинется с мертвой точки, которая находится уже на глубине тысяч метров в этой пещере. Все бастуют. Ну как может врач-патриот позволить себе бастовать? Нет, этого я не понимаю. Это уже фашизм в действии: врач бастует – больной помирает. Естественный отбор? Нет, уже даже не естественный отбор по Дарвину. Как отвратительны эти «патриоты», загоняющие свою родину все глубже и глубже во внутриземной, а не космический хаос. Уже похоронить в гробу стоит один миллион. ‹…›