7

7

Черт возьми, какие случаются порой странные совпадения! Откуда-то из далекого, невозвратного прошлого, из того, что казалось уже глубокой историей, выползло вдруг нечто, о чем нелишне задуматься и сегодня.

Оно именно выползло. Выползло из-за старых, изъеденных тараканами обоев вместе с походными колоннами взъяренных, воинственных клопов.

Мы с Михалевым в Кингисеппе, на одной из окраинных, заросших травой улочек, в бревенчатом сельском домишке.

Ночь.

А вчера и позавчера было так. Из Ополья, расширяя зону своих корреспондентских действий, мы отправились к соседям ополченцев справа — в 191-ю стрелковую дивизию. Ее штаб, как нам сказали, находился в каменном двухэтажном здании на главной улице Кингисеппа, близ моста через реку Лугу.

Как всегда, для ориентировки нам нужен был оперативный отдел. Едва мы поднялись на второй этаж искомого здания, едва поздоровались с майором, возглавлявшим этот отдел, как начался ураганный обстрел всего квадрата, в котором стоял штаб дивизии. Лупили некрупными снарядами, но чертовски интенсивно и точно. Вокруг рвалось, сыпались карнизы, стены, купола соседней церкви, огонь взблескивал за разбитыми окнами, за хлопающими дверьми.

— Ну чего уж теперь, — сказал майор философски. — Надо пересидеть, переждать этот фейерверк. Все-таки мы за кирпичными стенами. От прямого удара они не спасут, а от осколков уж как-нибудь оградят.

Стрельба довольно скоро окончилась. Майор ознакомил нас с обстановкой на фронте дивизии, и мы отправились туда, где против немецких пушкарей, только что устроивших этот тарарам, стоят наши пехотинцы, артиллеристы, минометчики.

Машину пришлось оставить на опушке и вдоль просеки, отмеченной майором на нашей карте, идти дальше лесом. Лес был черный. Он казался сгоревшим. Но он не горел, а его так, до черноты, до преждевременного листопада, довела немецкая артиллерия. Листья сорваны, сбиты взрывами; стволы, ветви, земля вокруг покрыты пороховой копотью.

Кое-где попадаются оазисы живого, зеленого. В таких местах много грибов. Никто их тут не трогает, не ищет, они растут, сколько им растется, огромные, крепкие, вызывающие аппетит. Вообще в этом году в лесах вокруг Ленинграда грибов столько, сколько, как утверждают старики и старухи, не бывало с 1914 года, что, в свою очередь, дает основания уверять, будто бы изобилие грибов — это непременно к войне. В данном случае примета довольно точная. В этом полумертвом, черном лесу правильность ее не может вызвать ни малейшего сомнения.

Где-то на скрещении просек нас встретили связные подразделения, по телефону предупрежденного из штаба дивизии о нашем походе, и проводили на командный пункт батальона, который занимает оборону на этом участке.

Блиндажи командного пункта батальона — в нескольких десятках шагов от берега Луги, за которой уже немцы. Река и узкие полоски желтой травы вдоль ее берегов отделяют наш передний край от немецких позиций. За рекой мы отчетливо слышим треск мотоциклов, шум машин, какие-то стуки: что-то, видимо, строят, а может быть, и ломают.

Наш берег в жидком осинничке, который довольно хорошо просматривается с противоположного берега. Ходить здесь в полный рост нельзя: тотчас схлопочешь или пулю снайпера, или мину из ротного минометика. А мина в лесу — это почти верная смерть. Она рвется у тебя над головой, задев за ветви деревьев; осколки, как железный душ, бьют сверху по земле. Поэтому до блиндажей КП мы добираемся почти на четвереньках, но канавкам, прячась за пнями и кустиками погуще, не торопясь, осматриваясь, без суеты и лихости.

На КП нам рады. Снова и снова я убеждаюсь в том, как красноармейцы и командиры нашей армии любят печать и ее представителей. Нас угощают консервами, печеньем, чаем из термоса. Нам рассказывают обо всем, о чем бы мы ни спросили. С нами затевают разговоры о литературе, об искусстве.

Но разговоры разговорами, рассказы рассказами, а мы хотим все видеть собственными глазами. Нам рассказывают о нескольких смельчаках, вот уже более двух недель несущих круглосуточную наблюдательскую вахту самом берегу, лицом к лицу с немцами.

Немцам ненавистна эта маленькая, затерявшаяся в береговых изгибах огневая точка. Немцы знают, что сквозь ее тщательно замаскированную узкую амбразурку за каждым их движением днем и ночью упорно следят никогда не смыкающиеся глаза. Каждое неосторожное движение немецкого солдата влечет за собой меткий выстрел нашего снайпера, каждая перегруппировка войск, каждая подозрительная возня фашистов неизбежно заканчивается точным, прицельным огнем нашей артиллерии.

Чтобы уничтожить эти незримые, вечно бодрствующие «глаза», немцы начинают бить из пулеметов, забрасывают минами весь наш берег. Взлетает в воздух земля, рушатся деревья, в пух раздираются мох и торф. Вот почему так траурно черен лес, по которому мы только что шли в батальон.

Немцы бесятся. А «глаза батальона» по-прежнему живут и бодрствуют.

Нам, конечно же, захотелось побывать в том героическом блиндажике, у тех бесстрашных наблюдателей.

— Что вы, что вы, товарищи корреспонденты! — сказали нам. — Это невозможно. Их там семеро во главе с младшим сержантом Дмитрием Дубовиком. Так вот за две с лишним недели из семерых только он, Дубовик, покидал свой НП. Первый раз, чтобы подать заявление о приеме в партию, второй раз прибыл на заседание партбюро. Пищу туда, к ним, доставляют по ночам, ползком, в ранцевых термосах.

— Ну и мы отправимся туда ночью, ползком, с теми, кто понесет термосы.

— Хорошо, — сказали нам в конце концов. — Вас все равно не удержишь. Ползите.

Но до ночи было еще далеко. И чтобы не терять времени, мы отправились на огневые позиции минометчиков, метров за двести — триста от КП батальона.

В кустах возле батальонного миномета, нацелившего свое 82-миллиметровое дуло вверх с наклоном в сторону немцев, нас встретил двадцатилетний крепыш белорус Данила Клепец. Его нам рекомендовали как отличного мастера минометного огня.

— Ну-ка, покажите, дорогой Данила, — попросили мы его, — покажите, как вы это делаете. Постреляйте из минометика, а мы вас сфотографируем — вот у товарища Михалева аппарат.

Клепец добродушно улыбнулся, застеснялся. Видим, не знает, что и ответить. Его выручил лейтенант, с которым мы пришли на огневые позиции.

— Он у нас отличный корректировщик, наблюдатель. Он дает данные на огневые. А мину-то в ствол бросить каждый сможет, товарищи корреспонденты. Вы Данилу как наблюдателя порасспросите. У него есть что рассказать.

Но и об этом краснеющий парень рассказывать стесняется. По-прежнему его выручает лейтенант. Совместно они все же кое-что нам порассказали.

В одном из недавних боев, когда еще дрались на более далеких рубежах, с Данилой был такой случай. Как-то под вечер он облюбовал себе местечко для НП в густой кроне высокой старой сосны. Место было хорошее. Впереди в густеющих сумерках лежало большое село, занятое немцами. Перед селом бугрилась какая-то подозрительная высотка, покрытая кустиками. Влево — тоже кустики, вправо — лес.

Клепец закрепил на сучьях телефонный аппарат с уползающим в глубь леса проводом, обломал ветви, которые мешали наблюдению; наконец, и сам привязался веревками к стволу.

Немцы, встревоженные его вечерней пристрелкой, то и дело били наугад в темноту из пулеметов. Клепец заметил, что особенно густо трассирующие пули идут с той подозрительной высотки перед деревней. По светящимся следам он определил число огневых точек противника и, когда занялось прохладное летнее утро, донес командиру:

— Вижу цель — шесть фашистских пулеметов. — И сообщил данные для наводки миномета.

В лесу за ним послышался выстрел, через его голову с воем проследовала первая мина.

— Хорошо! — Клепец был доволен. — По дистанции хорошо. Только чуть правее возьмите.

Он видел, как в кустах на высотке поднялась суета. Фашистские пулеметчики спешили переменить позицию. Мелькали их каски, мундиры с белыми погончиками, лязгали перетаскиваемые пулеметы.

Вторая и третья мины угодили в самую эту толчею.

— Беглый! — скомандовал Клепец, и десятки ревущих молний ударили по высотке. Вырванные из земли, летели вверх кусты, обломки пулеметов, каски, мундиры…

Покончив с высоткой, Клепец огляделся. Он заметил, как из деревни к лесу, что направо, короткими перебежками пробираются двое. В том направлении, куда они держали путь, на самой опушке поблескивал от солнца какой-то, видимо металлический, предмет.

— Вижу цель! — вновь донес он командиру.

И снова стукнул позади негромкий выстрел. Над головой корректировщика пропела мина и разорвалась чуть левее цели. Клепец скорректировал. В следующую же минуту беглый огонь бросил в воздух огневую точку врага. Это был миномет — зеленая труба на распорках, замаскированная молодым ельничком.

Но настала и такая минута, когда и немцы заметили отважного корректировщика. Собственно, не его самого, а наблюдателя артиллерии, который на этой же сосне, устанавливая себе связь, неосторожно показался меж ветвями.

Противник тотчас открыл минометный огонь. Первая мина рванула метрах в пятнадцати от сосны. Осколки, визгнув, рассекли воздух вокруг. Вторая перелетела. Третья ударила вправо. Четвертая — снова недолет.

Клепец видел место, откуда по нему били, и решил перенести огонь своих минометов туда. Но сколько ни вызывал он командный пункт, аппарат упорно молчал. А медлить было нельзя. Он слез с сосны, чтобы как-то оповестить своих о том, что связь нарушена. Тут снова завыла мина. Клепец едва успел заползти под замаскированный в соседних кустах танк, как громыхнул разрыв. Осколки брякнули о броню машины.

Потом он, как бы оправдываясь, говорил танкистам:

— Если бы не порвало связь, ни за что бы не слез.

— Не сочиняй, — остановили его. — Посмотри-ка вон туда…

Клепец взглянул вверх. Сосна, на которой он только что сидел, была словно подстрижена. Обрубленные осколками ветви печально свисали.

— Да и это откуда у тебя взялось? — снова указали ему.

Футляр бинокля был пробит. Острый кусок рваного металла врезался в крышку.

— Откуда? Бес его знает! — удивился Клепец. И он отправился вдоль опушки выбирать себе новый пункт для наблюдения.

Остановил его связной, который доложил, что командир прислал смену. Лишь тогда боевой корректировщик сообразил, что уже вечер, что прошли сутки, что целых двадцать четыре часа провел он на дереве, корректируя огонь минометов.

— Вот об этом и напишите, — сказал нам лейтенант, когда мы выслушали их совместный рассказ о том, как Клепец сидел на сосне. — Вот это его настоящая работа.

Но нам все же очень хотелось сфотографировать минометчика с миной в руках, на огневой позиции: мы уже насмотрелись подобных снимков в газетах.

— Ну что же! — Лейтенант вздохнул не без тяжести, переговорил с кем-то по телефону вполголоса. И Клепец перед объективом нашего аппарата опустил в ствол миномета одну за другой три мины.

За рекой ударили три разрыва.

— А теперь тикать! — сказал Клепец.

Минометчики подхватили миномет с тяжелой плитой, ящики с минами, и мы все вместе припустились быстрым шагом подальше от этого места. И то было благо, потому что на прежних огневых буквально через три минуты после последнего нашего выстрела разорвалось не менее десятка вражеских мин.

Едва стемнело, мы, как было условлено, отправились в блиндаж к Дубовику. Долго и медленно ползли по закопченной земле вслед за двумя красноармейцами, которые на спине тащили три ранцевых термоса с горячей пищей, а в руках держали еще и брезентовые рюкзаки с хлебом и сахаром. Потом ползли канавкой. Не раз, когда немцы освещали реку ракетами, замирали, будто камни на оголенном берегу. В конце концов втиснулись в довольно-таки тесное укрытие, сооруженное из бревен и железнодорожных рельсов, как бы вросшее в берег среди общипанных кустиков ракиты и пучков сухой травы. Это был дзот. С амбразурой, с пулеметом. Но в ту минуту, когда мы пришли, амбразура была закрыта фанерой и плащ-палаткой и в дзоте горел свет керосиновой коптилки.

Нам, конечно, и здесь обрадовались, но просили говорить как можно тише, почти шепотом.

Красноармейцы ужинали; одновременно это был и их обед, возможно, что еще и за вчерашний день. А мы осматривались. Узкие — в два яруса — пары с набросанным сеном, два ручных пулемета: один прислонен к стене, другой установлен возле амбразуры. Ящики с патронами, ведро для воды. Телефонный аппарат. Шинели, каски. Винтовки, автоматы. Люди живут так третью неделю, выбираясь подышать воздухом лишь но ночам. Немец напротив — глаз в глаз. Вот будут опорожнены котелки, погасят свет и отзанавесят амбразуру — мы сами увидим, как близок тот берег.

Тем временем выслушиваем рассказы Дубовика и его друзей. Однажды Дубовик заметил усилившееся движение на том берегу. Немцы что-то строили на возвышенности: видимо, наблюдательный пункт для корректировки огня пушек и минометов. Место они выбрали удобное: с такого места отлично будут видны наши позиции. Дубовик открыл огонь из пулемета. Он бил и бил по строителям, пока те не отказались от своей затеи.

Затем как-то ночью немцы надумали установить миномет прямо против блиндажа наших наблюдателей. Дубовик и на этот раз взялся за пулемет. Точности стрельбы мешала темнота. Необходимо было вмешательство артиллерии, а телефонной связи дзот еще не имел: это были первые дни его жизни.

— Вот что, — сказал Дубовик своим товарищам, — заряжай диск трассирующими.

И тогда сквозь амбразуру хлынул поток светящихся пуль — через реку протянулась огненная пить. Прошло несколько минут, и в том месте, где эта нить угасала, блеснул разрыв снаряда. За ним — другой, третий…

Артиллеристы правильно поняли, что означала стрельба Дубовика трассирующими.

Но светящийся след помог и немцам обнаружить блиндаж семерых смельчаков. Изо дня в день фашисты стали долбить его снарядами и минами. Жизнь стала невыносимой. Ио не прекратилась. Дзот Дубовик строил сам, и строил по-хозяйски. Здесь было не столько дерева, сколько железа и бетона. Кроме рельсов с соседней узкоколейки, бойцы натаскали еще и железобетонных столбиков, какие ставятся на крутых поворотах шоссейных дорог. Из всего этого получились такие перекрытия и так надежно обведенная амбразура, что навесный огопь дзоту был не страшен — даже крупные снаряды рвались, не причиняя ему вреда.

Немцы не успокаивались. Во что бы то ни стало хотели они уничтожить «глаза батальона». В одну из очередных ночей они так установили миномет и станковый пулемет, что ход сообщения к дзоту Дубовика попадал под сплошной огонь. А днем чуть ли не к самому берегу вдруг подкатила машина с прицепленной противотанковой пушкой и зарядным ящиком.

Дубовик по обыкновению открыл пулеметный огонь. Машина немедленно умчалась. Пушку немцы тоже успели спрятать в кустах. А ящик с боеприпасами так и остался на берегу. Дубовик никого не подпускал к нему своим верным пулеметом. Оставшись без зарядов, орудие промолчало весь депь.

Ночью немцы все-таки оттащили и заряды. С рассветом, приблизившись метров на полтораста, они стали бить из пушки прямо по амбразуре дзота. Пулемет же и миномет ударили по ходам сообщения, не давая бойцам Дубовика отойти.

Те отходить и не думали. Ослепленные разрывами, оглушенные, семеро друзей в течение часа выдерживали ураганный прицельный огопь. Амбразура была разбита, дзот искалечен. Немцы торжествовали: проклятым «глазам» конец! Капут!

Наступившей ночью немецкие солдаты переплыли реку на резиновых лодках, намереваясь произвести глубокую разведку. Но едва они достигли берега, как были встречены точным огнем пулеметов и автоматов. Что за черт! Пришлось удирать.

Днем к немецким позициям подвезли боеприпасы на нескольких машинах. Через считанные минуты по машинам уже ударила наша артиллерия. Снаряды, будто их полет направляла невидимая рука, ложились так верно, что в конце концов боеприпасы были взорваны.

Полет наших снарядов и в самом деле направляла невидимая рука. Огонь артиллерии корректировал Дмитрий Дубовик. Семеро храбрецов со своим боевым командиром перебрались из разбитого дзота в запасной, предусмотрительно выстроенный по соседству, — в тот самый, где мы сидели этой ночью, — и замаскированный еще более тщательно. Теперь они сами не стреляют, чтобы не обнаружить себя. У них уже есть телефон. «Глаза батальона» стали еще более зоркими и настороженными.

С ужином было покончено. Загасили керосиновый фонарь, открыли амбразуру. Чужой черный берег лежал перед нами. Слышно было, как там тюкают топоры.

— Опять что-то строят, — сказал Дубовик шепотом. — Днем посмотрим — что. Если понадобится, дадим жару.

Совсем близко послышалась немецкая речь. Несколько отрывисто выкрикнутых слов. Один из бойцов, знающий немецкий, пояснил:

— Кричит, чтобы вели себя потише, если не хотят получить русскую пулю в зад.

Бойцы с термосами собрались в обратный путь. Надо было уходить и нам. Мы крепко пожали всем руки и вновь поползли по изрытому артиллерией, опаленному огнем берегу, по канавкам, по кустикам. А перед глазами все был этот блиндаж на берегу с его маленьким отважным гарнизоном.

Среди ночи мы попали в одну из палаток политотдела 191-й дивизии. Палатки стояли за окраиной Кингисеппа, в рощице, недалеко от берега Луги, укрытые густыми древесными кронами. Дежурный указал нам место, мы на ощупь расстелили шинели на брезентовом полу, тихо улеглись, слушали дыхание людей во мраке.

Раздался голос:

— Вы откуда, товарищи?

Мы сказали, откуда и кто мы.

— У вас там редактором Золотухин?

— Да, Золотухин, — ответили дружелюбно.

— Штучка первостатейная.

— Что вы, что вы! — заговорили мы с легким испугом: все-таки это наше начальство. — Он из университета. Ректором там был.

— Да знаю, знаю, — продолжал спокойный, какой-то увесистый голос. — Я тоже из университета. Сейчас инструктор политотдела дивизии. А тогда был аспирантом. Хорошо этого гражданина знаю. Еще хлебнете с ним горя. Сделать пакость кому-нибудь — для него высшее удовольствие.

Мы протестовали, отстаивая, так сказать, честь своего руководителя. Но в душе накапливались сомнения. Золотухин сменил недавно нашего прежнего милейшего редактора Василия Васильевича Агапова и с первых же дней не понравился многим в коллективе своей сухостью, непониманием газетного дела, требованием чинопочитания. А какое в газетном коллективе может быть чинопочитание? Там почитают, если уж употреблять ото словцо, не чины, не должности, а умение писать, умение добывать интересный материал и интересно о нем рассказывать на страницах газеты.

— Нет, что вы, — все же сказали мы. — Петр Сергеевич — порядочный человек. Он…

— Ну, ну… Вы не очень-то его еще знаете, даже отчество перепутали. Как-нибудь встретимся снова через полгодика, поговорим. — Бывший аспирант был неколебим в своих оценках нашего нового редактора.

В лицо мы его так и не увидели, потому что, когда проснулись утром, палатка уже была пуста.

День мы провели в частях дивизии. А к вечеру, чтобы никто не мешал нам писать, забрались вот в этот домик на окраинной улице Кингисеппа. Еще и потому для своего пристанища мы выбрали не городской центр, что уж очень яркое впечатление на нас произвел бешеный артиллерийский обстрел штаба 191-й С Д.

Хозяева домика, когда мы попросились к ним на ночлег, отвели нам горницу и спальню, а сами они, оказывается, в такие теплые летние ночи спят в сарайчике на огороде. Дом все равно пустует.

Допоздна писали мы о «глазах батальона», о минометчике Клепеце, просидевшем сутки на сосне, обо всем, что увидели в последние дни. Потом улеглись — Михалев на плюшевой тахте, над которой по стене было расшпилено не менее полусотни всяческих семейных фотографий, я на металлической кровати с никелированными шишечками, утопая в пуховиках и подушках. Серафим Петрович Бойко давно установил для себя порядок — спать в машине; в дом идти он отказался и после ужина залег в нашем «козлике», загнанном на поросший густой муравой дворик.

Ночью мне приснился жуткий сон: будто бы меня схватили немцы, связали и бросили в муравейник. Муравьи так зверски жрали, мучения были столь невыносимы, что я в ужасе вскочил на постели.

Михалев почему-то тоже сидел на своей роскошной тахте.

— Слушай, — сказал он. — Тут, кажется, питомник королевских клопов. Я уже убил их тысяч пятнадцать. По еще осталось несколько триллионов штук. Помогай.

Мы занавесили окна маскировочными шторами и зажгли свет. Да, эти триллионы были вполне реальны. По стенам, по потолку, не говоря уже о пуховиках, среди которых я было уснул, — всюду шла клопиная беготня. Патриархи величиной с ноготь, подростки размером с хорошую головку спички, этакие с маково зернышко дитятки, и уже совсем не было числа тем, которые еле разглядывались на подушках и простынях, — почти прозрачные, двигающиеся, как тени. Все они изголодались за лето, не ведая, куда же делись их хозяева. И вот радостно приветствовали нас.

Я отодрал пласт цветастых обоев, отставший на стыке дощатой стены с круглой железной печкой. За обоями просто кишело. Ио там оказалось и нечто такое, отчего можно было позабыть обо всем ином, в том числе и о клопах.

Михалев отправился досыпать в машину, к Бойко. А я сказал, что лягу на столе.

Но я не лег, а принялся отдирать обои дальше. Они были наклеены слоями — слоев десять, двенадцать. Их в свое время смазывали мучным клейстером, и эту смазку когда-то ели мыши и тараканы: вся бумага была в дырьях.

Обои переслаивались газетами. Старыми, рыжими газетами. «Красной газетой», «Крестьянской правдой», еще дальше в слоях шла «Петроградская правда», а за ней замелькали неведомые мне газетки гражданской войны. На их обрывках я прочитал какие-то хвалебные слова о «батьке» Булак-Балаховиче, вступившем в Псков, о выпуске новых денег «правительством» северо-западных областей России с подписью генерала Юденича; попалась даже листовка, сохранившаяся от мышей и тараканов, строки которой я переписал в свой корреспондентский блокнот.

Этот домик в городе, который носит имя Виктора Кингисеппа, а когда-то назывался Ямбургом, многое повидал на своем веку. Не раз туда и обратно через город проходили и красные и белые, не раз на его площадях воздвигались виселицы, не раз гремели выстрелы на улицах. Вот здесь, в газетке, радостное белогвардейское сообщение о взятии белыми Ямбурга. Эх, красные теперь покатятся до самого Питера! А в Питере!.. В Питере тогда вырастут целые улицы виселиц, и «товарищам», комиссарам, советчикам, эх, не поздоровится, задрыгают ногами в воздухе.

Беляки умели это делать, вешать, терзать людей. Возле старых ямбургских казарм они перевешали на деревьях десятки бойцов революции. В знаменитой «Роще пятисот» каждый может увидеть обелиск с мемориальной доской: «В этой роще в 1919 году белыми бандами зверски замучено свыше пятисот человек рабочих, крестьян, партизан, красноармейцев, краснофлотцев, командиров и политработников». На площади над рекой Лугой юденичевские палачи по личному приказу своего шефа повесили бывшего генерала царской армии Александра Панфамировича Николаева, который встал на сторону революции и в 1919 году командовал бригадой Красной Армии.

И еще я нашел под обоями развернутые листы, выдранные из книги «Ген. А. П. Родзянко. Воспоминания о Северо-Западной армии». Издана книга полностью, как удалось установить по листам, в Берлине в 1921 году. Но часть ее, расклеенная под обоями, перепечатана была ленинградским издательством «Красная газета» в 1927 году.

На сохранившихся страничках я прочел: «В ночь с 9-го на 10-е октября Семеновский и Островский полки 2-й дивизии, неожиданно ударив на противника, сбили его и захватили переправы через р. Лугу у дер. Сабек и Редежа. Образовался прорыв, в который был немедленно брошен вернувшийся из 2-го корпуса конный егерский полк; благополучно переправившись через реку, он двинулся на деревни Устье, Яблоницы, Литошицы и далее на станцию Волосово… Ливенская дивизия, захватив после короткого боя переправу через р. Лугу у Муравейно, двинулась на Среднее село… 2-го числа она вышла на ст. Веймарн и перешла через Балтийскую жел. дорогу. Отдельная группа, действовавшая на нашем левом фланге под прикрытием огня танков, завладела гор. Ямбургом…»

Я читал подробное описание того, как белая армия, руководимая Юденичем и автором этой книжки — генералом Родзянко, рвалась к Питеру, и удивительно, насколько же пути ее продвижения совпадали с теми путями, по которым рвались сегодня к Ленинграду армии Гитлера. И белые стукнулись о Лужский рубеж, и белые начали искать обходных путей через леса от Ляд и Осьмина, и белые жаждали вырваться к ст. Тосно и там перерезать Николаевскую железную дорогу, чтобы изолировать Петроград от страны. «12 октября, — читал я, сколупывая с хрупкой, рассыпавшейся бумаги капли и мазки окаменевшего хлебного клейстера, — на ст. Волосово вышел Талабский полк, конный егерский полк двинулся с боем, захватывая неприятельские обозы и пленных, на Хлопицы и обходом через Гамонтову, Бегуницы и Тешково, на Новокемпелово и далее на север, на Конорское шоссе. Ливенцы отдельной колонной также двинулись на Кемпелово, Кипень, Ропшу и далее на Красное Село…»

Я переписал все, что было можно, испортив хозяевам две стены, с которых почти начисто содрал обои. Я хотел их как-то приспособить снова на место. Но это не удалось, они свисали со степ лохмотьями.

Зачем я это все переписывал?

Мне думалось, что немцы тоже листали всяческие мемуары русских белогвардейцев, в большинстве своем издававшиеся в Берлине, и что маршруты их наступления планировались в немецких штабах не без участия этих когда-то битых золотопогонных вояк, выступавших с оружием против своего родного народа.

Вот что вместе с клопами выползло в эту ночь из-под источенных временем обоев старого домика в бывшем городе Ямбурге: «Воспоминания о Северо-Западной армии», воспоминания о тех временах, когда нашему народу уже пришлось однажды отстаивать красный Питер от вражеских полчищ. Воспоминания были в нашу пользу; если повторяются маршруты, то история-то не повторяется. Такого стремительного марша, какой проделали однажды Юденич и Родзянко, немцам повторить не удается. Уж не та Красная Армия стоит на путях наступления немцев, что стояла перед полчищами белых генералов…

У меня в блокноте были драгоценнейшие записи. Посмотрим, насколько точно немцы будут придерживаться маршрутов, много лет назад проложенных для них белогвардейцами, докуда доползут они, обо что разобьются, на каких рубежах, откуда начнется их обратный бег. Юденич и Родзянко бежали из Царского Села, из Лигова, из-под Пулковских высот, из-под Тосно, они добрались почти до окраин Петрограда. Но что им это дало? Потерю родины, потерю чести их генеральских мундиров, о которой они так всегда пеклись. А что еще?