5

5

Дорога эта была для нас новой, незнакомой. Мы проехали Кировский завод, миновали Автово, психиатрическую больницу имени Фореля. Обычно так начинался наш путь и в район Кингисеппа. Но за больницей Фореля мы не стали сворачивать к станции Лигово, за которой шоссе шло на Красное Село, а двинулись прямо — на Стрельну и Петергоф.

Справа от нас все время был Финский залив.

Куда мы ехали? Куда-то в район Копорья — Котлов, где должны отыскать 2-ю ДНО и действующих там же моряков-балтийцев.

Не доезжая Ораниенбаума, когда в заливе огромным линкором, с трубами и башнями, уже возник Кронштадт, мы увидели за деревьями и кустами деревянные причалы, к каким обычно на Малых и Средних Невках пристают спортивные лодки. Но тут, возле этих причалов, стояли не лодки, или, точнее, лодки, но летающие — гидросамолеты. Мы сунулись было к ним — нас остановили краснофлотцы с винтовками. Пришлось искать штаб морских летчиков. Он был расположен в Ораниенбауме.

— Летаем вот, летаем, — немногословно сказал нам начальник штаба. — На разведку летаем, в тылы противника. Бомбим. По ночам, конечно. Да и ночью, случается, сбивают. Вот так! — Он сидел, крутил пальцы на животе. Он, видимо, сказал все, что считал нужным сказать. А теперь, дескать, летите сами и на собственной шкуре испытывайте, как оно летается над сушей на морском, тихоходном гидросамолете.

В политотделе народ оказался разговорчивей, чем в штабе.

— Знаете кем поинтересуйтесь, — капитаном Ляджиным, — посоветовали нам. — Интересный человек. Коренной ленинградец. Морскую военную службу начинал на подводной лодке, три года провел на Балтике, а потом отправили парня в летную часть, и так из-под воды он поднялся прямо в воздух. Несколько лет летал над Тихим океаном, не выдержал — вернулся в родные места.

Мы отыскали Сергея Ляджина у причалов, замеченных нами еще из окна машины. Он покуривал на скамеечке, а механики готовили его самолет к очередному полету в ночь. Ляджин встал нам навстречу. Был он невысок и плотен и уже немолод, к старости ему грозила полнота. Лицо у него было добродушное, открытое.

— Не-не-не! — стал он отмахиваться от наших вопросов. — Не буду я рассказывать. Нечего мне рассказывать. Одно разве, что уж очень я люблю нашу Балтику. Глядите, красота какая! Солнце воду в заливе бронзовой сделало. А Кронштадт весь в золоте. Дым и тот золотой. Бывало, лечу над Тихим океаном, гляжу на него — синий-синий, могучий, величественный: господь бог на украшение тех мест средств не пожалел. А все вспоминаю свою Балтику. Свинцовая, мол, серая, туманная, да родная, и красивее ее нет. Не так разве?

Оп взглянул на часы, сказал, что ему надо получить какие-то карты и что минут через сорок пять он вернется.

Мы разговорились со стрелком-радистом из экипажа Ляджина — Андреем Жванько.

— Капитан-то?.. — сказал тот. — Замечательный человек наш капитан. Что бы ни случилось, голоса не повысит. Великой простоты и смелости летчик. Пятьдесят четыре боевых вылета совершили мы с капитаном от начала войны. В общем почти каждую ночь летаем. А в которую и по два, по три раза. Что дождь, что ветер, что облака в четыре яруса — ему нипочем. «Чем, — говорит, — Андрюха, погода хуже, тем нам с тобой лучше: врагу труднее нас обнаружить». Бывает, уж до того ни черта не видно, что другой бы давно повернул назад. А капитан нет: «Вперед пойдем, слепым полетом». А вы знаете, что такое слепой полет? По расчетам, по приборам. Взглянешь иной раз — звезды сквозь тучи видны, если по ним судить, явно не туда тянем. А он смеется: в слепом полете не глазам верь — приборам. Летали над морем, теперь над болотами, над крышами летаем. Бомбим самосильно.

— И всегда благополучно?

— Да как сказать… Что по канату в цирке ходим. Бомбили раз бензохранилище, недалеко тут, на Чудском озере, у истоков Наровы. Немец там уже с месяц, поди. Порт у него на озеро оборудован. Ну, дали-дали в темноте. Обработали основательно. Горит все внизу, черно от дыма и светло от пламени. А уходить стали — ужо светает, заря занимается. Туда-сюда — летят три «мессера». Треугольничком летят. Увидели нас, раскинулись веером: к атаке готовятся. Один, черт, извернулся, зашел нашей машине в хвост. А вы же сами видите, как турель здесь устроена, — стрелять в таком положении я в него не могу. Летим беззащитные. Немец же стреляет по нас. От зажигательной пули загорелся целлулоид в колпаке над голевой капитана, вспыхнуло и на правой плоскости. «Горим, — думаю, — мать честная!» А это всего-навсего осветительная ракета под плоскостью загорелась, должно быть, пуля в нее угодила. А потом известно стало, что капитан и еще одну беду увидел — на масляных манометрах стрелки вниз побежали. Крышку блока пробило, и масло потекло. Один, значит, «мессер» свое дело все-таки сделал. На его место второй стал подваливать, тоже дельце хочет сделать. Но тут уж я не растерялся. Да и с других двух наших машин по нему огонька дали. Все три «мессера» после этого смотались. А мы тянем, еще тянем. Мотор работает уже кое-как. Капитан приказал мне перебраться к масляному насосу и вручную качать масло из лодочного бака. Качаю. Расстарался. Все силы приложил, а она — хрясть! — рукоятка-то, и отломилась. Вытащил я из инструментальной сумки кусачки, ухватил ими остаток рукоятки и опять качаю… Совсем рассвело, когда мы сюда добрались, домой. Подсчитали — тридцать пять пробоин в машине и ни грамма масла на борту. Благополучно это или не совсем, сами судите.

Вернулся Ляджин, сел с нами рядом, посидел молча.

— Давайте лучше я вам свою машину покажу. А что рассказы-то рассказывать!

Вместе с ним мы забрались в «летающую лодку». Ляджин сел на свое место, за штурвал.

— Привычное местечко. Чувствую себя в нем, как другой и дома не чувствует, за письменным столом, за любимой работой. Сидишь тут в полете — широко вокруг видишь. Если днем, конечно. Да и ночью кое-что разобрать можно. И не только видишь тут хорошо, но и думаешь как-то по-особенному. Мы же куда летаем? На Чудское озеро, на Псковское. На озеро Самро. А недавно на Нарву, на Кингисепп стали летать. Огонь под нами, война. Страшная штука. Горят деревни, горят скирды. Видишь, как выплескивает пламя из пушечных стволов при стрельбе. От этих огней иной раз в кабине красно. Два чувства смешиваются в груди — жалость и злоба. Жалость, что в этих пожарищах гибнут наши города и села, наш труд. А злоба… сами понимаете.

Мы обратили внимание на то, что штурвал в кабине был двойной, спаренный.

— Вообще-то это для обучения молодых летчиков, для контроля за их действиями, для того, чтобы в случае чего прийти на помощь. Но вот еще какое от такого штурвала преимущество: можно работать одной рукой. Хоть правой, хоть левой. Смотрите! — Ляджин стал нам демонстрировать, как это делается. — А такая возможность может здорово пригодиться. Я все время тренируюсь. Вполне могу водить одной рукой и одной ногой. Ранит, скажем, в правую — поведу левой. Ранит в левую — поведу правой. — Он смутился оттого, что, как ему, видимо, показалось, выболтал кое-что лишнее, свое, сокровенное. Стал показывать приборы, объяснять.

Мы не столько смотрели на все сложное самолетное хозяйство, сколько на самого хозяина этого хозяйства. Спокойный, сильный человек. Много лет готовился он к тому, чтобы в тяжелый час встать на защиту своей Родины, и вот этот тяжелый час пришел, и с какой честью человек выдерживает его.

Капитан Ляджин не говорит, что он коммунист и что иначе жить и действовать не может. Но и без таких слов ясно, что это представитель следующего, старшего, поколения в цепи октябрята — пионеры — комсомольцы, прочность звеньев которой мы всюду ощущаем в эти военные, грозные дни. Такую цепь можно порвать лишь в том случае, если одно из звеньев ее заржавеет, ослабнет в слякотные дни жизни без идей. Но таких дней у советского народа не было, и верю, что никогда и не будет.

Попрощавшись с летчиками-балтийцами, едем дальше. Финский залив все время справа. Проехали Лебяжье. Всюду в этих местах моряки, краснофлотцы. Тут царство Балтийского флота. Непрерывно на заставах проверяют документы.

Срезаем мыс, на котором расположены знаменитые форты «Красная Горка» и «Серая Лошадь», выезжаем к селу Устье, на реке Черной. Смеркается. В потемках добираемся до Кернова и там решаем заночевать.

Начинается дождь, мелкий и уже достаточно по-осеннему прохладный: конец же августа, теплые деньки миновали.

Как всегда, ищем сенной сарай. Подходящего нет. В одном дворе находим сеновал под железной крышей. Загоняем машину во двор. Бойко остается в ней, а мы лезем под крышу, на сено. Завертываемся в шипели. Внизу, под нами, похрупывая, жует корова, сверху на крышу сеется дождь; мерно и мирно шумит он по старому железу. Где-то грохочут и грохочут тяжелые орудия. Но мы уже давно научились спать под их неторопливые разговоры, и мы засыпаем.