6

6

Снег сошел почти всюду; только еще лежит он, спрессованный, кое-где за глухими кирпичными стенами, в тени, в наших каналах и речках, свезенный туда с очищенных улиц. Зимнюю грязь посмывали с асфальта весенние потоки; в скверах и парках пробивается травка; тощие травинки лезут даже сквозь камни площадей. Небо над городом голубенькое, дыма в нем пет, как бывало: дымить нечем, все посжигали за зиму. Народу стало еще меньше, чем зимой. Почти как до войны, оживленно только на Невском да на улице 3 Июля, где все больше открывается магазинов. В других частях города, особенно к вечеру, — тишина. А если через площадь Урицкого пойдешь — непременно вспомнишь времена Акакия Акакиевича: настолько на ней мертво и пустынно. С наступлепием комендантского часа, когда без пропусков на улицу выходить не разрешается, замирает жизнь и на Невском.

Почему я помянул площадь Урицкого? По той причине, что хожу через нее ежедневно на проспект Володарского, чтобы пообедать в Доме Красной Армии: так определено талончиками, какие мне выдают в редакции. Можно в этом Доме еще и завтракать и ужинать. Но тройной ходьбы туда не выдержишь. Я только обедаю, а завтрак и ужин, завернув в пакетик, легко умещающийся в кармане шинели, уношу с собой.

Дом отсырел за зиму, промерз. Достаточно тепло только в обеденном зале. А многочисленные комнаты, коридоры между ними, большой и малый зрительные залы стоят темные от щитов на окнах, от затянутых плотных штор, настывшие. Здание Дома не старое, оно построено в конце прошлого века, но уже достаточно историческое, как почти каждое здание Ленинграда. Его возвели в 1890 году для «Собрания армии и флота» на месте небольшого домишки № 20, в котором обитал некогда Аракчеев. После Октября в здании будущего Дома Красной Армии работало Бюро Военной организации Центрального Комитета партии. В январе 1918 года здесь состоялось общее партийное собрание красноармейцев Петрограда. Здесь же началась запись добровольцев в молодую Красную Армию. В этих ныне холодных залах двадцать три года назад выступали с трибун Калипип, Володарский, Урицкий…

Сегодня здесь можно встретить знакомых журналистов — тоже за обеденными столами. Иной раз я вижу поэта Алексапдра Прокофьева, через родное село которого, Кобону, спеша в освобожденный Тихвин, проезжал месяца четыре назад. Бывает в столовой и его друг Виссарион Саянов, жизнерадостный усач, написавший много замечательных, известных всему народу стихов. Появляется тощий Николай Тихонов, автор давнишней «Баллады о гвоздях» и недавно опубликованной новой поэмы «Киров с нами». Мелькнул как-то стремительный Всеволод Вишневский, но сценарию которого была поставлена одна из лучших картин нашего кино — «Мы из Кронштадта». Это все те поэты и прозаики, чье перо приравнено ныне к штыку. Их голоса слышны по радио, их строки публикуются в гражданских и военных газетах, они выступают в военных частях, обороняющих город.

Так вот, в Дом Красной Армии и обратно из него в редакцию, на угол Невского, я хожу таким маршрутом, который лежит мимо Инженерного замка, по Мойке, возле квартиры-музея Пушкина, и прямиком через площадь Урицкого, оставляя то справа, то слева Александровскую колонну. Как известно, вокруг этой площади расположены Зимний дворец, Эрмитаж, бывший Генеральный штаб, вобравший ныне в свои апартаменты многие управления и отделы штаба Ленинградского фронта. Поэтому немецкая артиллерия нет-нет да и ударит массированным огнем и по площади и по ее окружью. На асфальте тут, будто листопадными днями в парках, все, как желтым листом, усыпано осколками снарядов. На днях, возвращаясь с обеда, я угодил в один из самых горячих для площади часов. Только было поравнялся с «Александрийским столпом», как в небе и на земле завыло и загрохотало: один за другим стали падать и рваться снаряды. Я бросился к колонне и прилег за ней у самого цоколя. Больше под таким беглым огнем деваться некуда. Снаряды рвались на асфальте, в крышах и чердаках штаба, у степ Эрмитажа, перелетая через Зимний дворец — на набережной Невы, на Невском. «Поле боя» затягивалось удушливым дымом.

Когда все кончилось и можно было идти дальше, я увидел, что далеко не все немецкие снаряды разорвались. Сигарообразные, остроносые болванки то там, то здесь, дымясь, плавили под собой асфальт. Некоторые из них раскололись вкось, из их нутра во все стороны разнесло зеленовато-желтую труху несработавшей взрывчатки. Хотелось думать, что это дело рук немецких рабочих. Не могут же пунктуальные немцы выпускать негодную продукцию просто по халатности, из-за расхлябанности производства. Нет, это сделали антифашисты, наши друзья, коммунисты из партии Тельмана, томящегося, как сообщает печать, в застенках гестапо, закованного в кандалы, но несдавшегося. Вспоминаешь боевые песни Эрнста Буша. «Заводы, вставайте, на битву шагайте…»

— Вот что, — сказал редактор Максим Гордон, когда я пришел в редакцию, — для вас после этого есть очень подходящее задание. Расскажите-ка читателям о наших ленинградских контрбатарейщиках. Вокруг Ленинграда создан мощный заслон из тяжелых пушек, которые отвечают ударом на каждый удар немецких артиллеристов. Слышите, где-то грохочет, а немецких снарядов в городе уже нет. Это бьют наши по батареям, только что обстреливавшим вас и Александровскую колонну.

Назавтра я ходил по улицам Автова, разыскивая штаб одного из артполков, ведущих контрбатарейную борьбу. Эта часть ленинградской окраины мне знакома еще с тех пор, когда я работал на близкой отсюда Северной судостроительной верфи, называющейся ныне заводом имени Жданова. В конце двадцатых — начале тридцатых годов вот здесь, перед самым Автовом, к верфи сворачивали вагончики Ораниенбаумской электрической железной дороги — «оранэлы», на которые мы садились возле арки Нарвских ворот. А если не сворачивать к верфи, а идти по старинной Петергофской «першпективе» дальше — там и будет Автово, в те времена деревенька, окруженная огородами, теперь же — новый район Ленинграда, застраивавшийся перед войной многоэтажными большими домами. Гражданских жителей в этих домах сейчас нет, одни военные. До переднего края — до торфяников за больницей имени Фореля — совсем близко: отчетливо слышен голос фронта — методичные взрывы мин, стуки пулеметов, раскатистые пушечные удары.

Искомый штаб расположился в обыкновенной жилой квартире. В ней нетронутыми остались хозяйские кушетки, столы, стулья, картинки на стенах. Принял меня командир полка подполковник Витте.

— Я думаю, — сказал он, — что разговор о контрбатарейной борьбе у нас лучше всего получится знаете когда? После того, как вы сами побудете на огневых позициях, познакомитесь с артиллеристами. Сходите, советую, к старшему лейтенанту Пигиде.

Среди яблонь и вишен, оставшихся от сада, которым окружалась много лет существовавшая здесь в деревянной халупке старая автовская школа, за брустверами, выложенными из мешков с песком под зелено-рыжими маскировочными сетями я увидел две могучие пушки в свежей радостной салатной окраске. Диаметр их снарядов — больше двухсот миллиметров, стволы не так длинны, сколь массивны. Они стоят, прочно врезавшись в почву лафетами. Батареей из этих двух пушек командует старший лейтенант Константин Иванович Пигида. А старший лейтенант Степан Лаврентьевич Мизько на ней командиром огневого взвода.

— Системы новые, — сказал Пигида, проводя ладонью по замковой части одного из орудий. — Очень точные и мощные по огню. Мы их получили недавно. Они еще пахли краской, когда мы приехали за ними вместе с Мизько. Интересно было! Посмотрели на них, обошли вокруг. Пушки, конечно, как пушки: стволы, лафеты, колеса. Но какие стволы, сами можете судить, какие лафеты! «Что делать будем?» — спрашиваю Степана. «Не гармата, — говорит он, скребя затылок, — а цила хвабрика!» Делать нечего, прицепили мы эти «хвабрики» к тягачам и повезли сюда, в полк. А потом взялись за книги, за таблицы, за справочники. Ночей не спали, все копались в книгах при коптилке, чертили, как техникумовцы перед зачетами, задачки решали… А сами от страху млели — вот-вот поступит приказ открыть огонь. Вдруг мазать начнем по цели. А как тут мазать! Каждый снаряд — целое состояние. Никак нельзя, чтобы он гремел вхолостую. Пришел-таки приказ, настал этот день. Я был на передовом наблюдательном пункте, в нескольких километрах отсюда, сидел возле амбразуры, волновался. А Мизько здесь, на огневых, хозяйничал. Скомандовал я цифры, какие получились у меня после расчета, слышу — ударили оба «Бориса», и первый и второй. Это мы их «Борисами» зовем: «Борис-первый», «Борис-второй». Снаряды идут чуть ли не в стратосфере, шелестят, рвя пространство. Долго, кажется, идут, конца не дождаться. Гляжу, встают два столба дыма, и оба за целью. Скриплю зубами, делаю поправку. Новых два удара. Прямо в цель! Накрыли голубчиков. Бревна, камни, рельсы — метров на сто вверх хлещут. Блиндаж в районе Урицка выдернули из земли с корнем. Первый экзамен выдержали.

Пигида рассказывает с увлечением.

Оба они со Степаном Мизько уже убедились, насколько точно работают их орудия. Батарея в последние недели расстреляла десятки заданных командованием целей — блиндажей, дзотов. На днях стерли с лица земли каменный дом, оборудованный артиллерийскими и пулеметными гнездами, окруженный траншеями и блиндажами. Корректировал огонь Пигида, и девятнадцать снарядов из тридцати направил прямо в дом. В случаях таких прямых попаданий говорят: осталась груда кирпича. Но здесь и этого не осталось. Силою взрывов кирпич разбросало далеко по сторонам.

Другой дом, поменьше, Пигида разнес уже пятью снарядами из шести. Он перестал волноваться на наблюдательном пункте, отлично зная теперь, что Степан Мизько, остающийся на батарее во время стрельбы, пошлет снаряды туда, куда укажет командир.

Оружие изучено, но в свободные минуты артиллеристы по-прежнему снова и снова перелистывают справочники и таблицы. Порой Мизько скажет: «Комбат, вот тут написано: чтобы попасть в заданный квадратный метр на расстоянии в столько-то километров, надо послать четыре тысячи семьсот сорок «огурцов». Ну тот домик был, конечно, не квадратный метр, а, скажем, сто квадратных метров, — все равно полсотни снарядов надо было. Мы же разбили его с шести. Или, помнишь, стреляли но то что по метру, а по трубе, что над блиндажом дымилась? Разбили трубу. Что же получается?» — «Получается стахановское перевыполнение норм. Те ребята — шахтеры — тоже сверх всяких расчетов работали».

На батарее Пигиды и Мизько я провел несколько дней. Пе раз приходил к командиру полка, уверяя его, что с практической деятельностью артиллеристов-корпус-пиков уже ознакомился, нуждаюсь, мол, в теоретических обоснованиях и объяснениях.

— Ну что ж, — согласился однажды подполковник, — что смогу, то и расскажу. Артиллерия — бог войны! Это верно. Но бог не подводит в тех случаях, когда командир-артиллерист, и без того хорошо зная свое дело, постоянно в нем совершенствуется, все больше овладевает артиллерийской культурой. Для того чтобы произвести орудийный выстрел, понадобится целый комплекс подготовительных мероприятий. С Пигидой пример очень удачный и показательный. Я как-то наблюдал за его работой на НП. Он открыл огонь — снаряды легли вправо от цели. Он сделал расчеты, подал новую команду, и снаряды на этот раз точно накрыли огневую точку. На первый взгляд — ну что тут такого, пустячок: в первом случае было «0-20», с поправкой получилось «0-16». Мелочи какие-то. И действительности же, чтобы получить цифру «0-16», Пигида проделал большую работу: измерив отклонение разрывов от цели, он умножил коэффициент на отклопепие и получил нужный расчет. Достаточно было допустить ошибку в сотую долю, и снаряды снова легли бы в стороне — напрасный расход боеприпасов, потеря времени. Пигида работает быстро, все несложные расчеты производит в уме и редко пользуется бумагой и карандашом.

Подполковник щелкнул портсигаром, мы закурили «Беломор», в котором вместо табака было набито мочало; в комнате запахло паленым.

— Надо гнать немцев, — сказал он, — а то совсем без курева останемся. Как там фабрика Урицкого, цела? Мы сейчас не очень-то даем немцам бить по Ленинграду, Одной из главных наших задач становится контрбатарейная борьба. В связи с этим я еще кое-что скажу о старшем лейтенанте Пигиде. Есть разные способы подготовки исходных данных для стрельбы: полная подготовка, сокращенная, глазомерная… Есть и другие. Артиллерийский командир должен знать все, но каждую из них применять в зависимости от обстановки и полученной задачи. Стреляя по немецкой пушке, Пигида сделал полную подготовку данных, хотя можно было пользоваться и упрощенной. На расчеты и стрельбу он затратил столько же времени, сколько ушло бы, учитывая время на поправки, и на стрельбу по сокращенному способу. При этом Пигида сэкономил около десятка снарядов, а главное — с первых выстрелов поразил цель. Вот как складываются артиллерийское мастерство и артиллерийская культура. О, культура!.. Это не только глыбы познаний. Нет, это и мелочи, мелочишки. Какой ты подаешь пример своим подчиненным — это тоже зависит от твоей культуры. «Каковы сами, таковы и сани» — говорит пословица. Если командир разболтан, неаккуратен — и стрельба у него будет такая же, разболтанная. Вот пример важной мелочишки. Карандаш! Стоит артиллерийскому командиру плохо его очинить, как пересечение линий на карте получится жирным, толстым, определить точное местонахождение вражеской батареи уже будет невозможно. На бумаге — миллиметры, а на местности — сотни метров.

Слушая подполковника Витте, я раздумывал о том, какая у него интересная может получиться статья для «На страже Родины» о культуре артиллерийского командира. Но чтобы самому не быть бескультурным в делах артиллерии, решил кое-что почитать предварительно и снова отправился на огневые к Пигиде, посмотреть, какую литературу они с Мизько изучают.

Пигида вынес из блиндажа книги и справочники. Мы уселись на бруствере из мешков с песком, началась популярная лекция для меня об основах артиллерийской науки. Я уже был поставлен к орудию, чтобы на практике освоить преподанное, как вдруг за Урицком, в Стрельне, заревели десятки немецких стволов. Вокруг огневых позиций батареи в течение тридцати — сорока секунд разорвалось штук пятнадцать снарядов. Мы прижались к мешкам. Земля под нами гудела, осколки рвали плетенку маскировочных сетей, мешки разбрасывало взрывами, как подушки, нас осыпало песком, обляпывало жирной огородной землей, заваливало сучьями и стволами яблонь и вишен. За все месяцы войны впервые с такой очевидностью и неотразимостью я ощутил, что для меня все кончается — и война, и газетные корреспонденции, и дружба с одними, вражда с другими — и все вместе взятое, что называется жизнью. В какой-то миг показалось даже, что я переломлен надвое — это мне на спину съехал мешок с песком весом пудов в пятнадцать.

— Гады! — где-то далеко сказал глухой голос.

Я поднял глаза, спиной ко мне у развороченного бруствера стоял Пигида и отряхивал с себя песок.

— Они по всем батареям бьют. В том числе и по зенитным. И попятно почему. Комбинированный налет!

Я поднялся, сел на мешках и тоже понял почему. Под грохот пушек на Ленинград шло несколько больших стай бомбардировщиков. Со стороны вечернего солнца, с запада, как и в тот раз, когда воздушный налет захватил меня на таявшем невском льду.

Гром над землей катился неимоверный: несмотря на бешеный огонь немецких артиллеристов, били все наши зенитные батареи.

Пигида получил приказ ударить по немецким батареям. Тут я своими глазами увидел, как работают его «Борисы». Они грохали так, что все мы вокруг них подскакивали на вздрагивающей земле.

Над Ленинградом тем временем поднялось несколько столбов дыма. Особенно выделялся один, клубливый, густо-черный, плотный, уходящий высоко в небо.

— Нефть горит. Или масло.

На другой день я в грузовике переезжал через Неву по мосту Лейтенанта Шмидта. Шофер сказал, что вчера здесь горело на крейсере «Киров», который стоит против облинялых особняков у гранитной невской набережной. Крейсер еще слегка дымился, среди его палубных надстроек чернела яма — след бомбы. Казалось, корабль только что вышел из боя: не было одной трубы, обожженная пламенем, рыжела окалиной мачта; на берегу были раскиданы искореженные черные обломки металла.

Третьего мая, когда в «На страже Родины» опубликовали мою корреспонденцию о снайпере Ермакове, которая закапчивалась словами: «Ермаков научился всеми силами души ненавидеть немецко-фашистских захватчиков. Его сердце полно свирепой яростью. И его счет — это только начало расплаты с врагом», — в этот день я вновь оказался в Автове.

На одном из дворов, превращенных в плац, был выстроен весь личный состав 14-го артиллерийского полка, которому вручалось гвардейское знамя. Вручить этот почетный стяг приехал Алексей Александрович Кузнецов, дивизионный комиссар, член Военного совета фронта. Он прочел вслух приказ о присвоении полку звания гвардейского, поздравил артиллеристов, обнял командира и комиссара.

Дорогое знамя из его рук принял подполковник Витте. Я слушал речь командира, стараясь записать главное.

— Товарищи! — говорил он. — Принимая гвардейское знамя, от лица всего личного состава полка даю торжественное обещание, что доверие, оказанное нам партией и правительством, мы будем оправдывать всей своей боевой работой. В ожесточенных боях с немецкими захватчиками от нашего огня враг понес большие потери. Полком уничтожено до восьми тысяч солдат и офицеров противника, разбито сорок орудий, тридцать шесть минометов, двадцать один танк…

Он перечислял и перечислял потери немцев от огня его пушек. Гвардейцы смотрели на алое полотнище с изображением В. И. Ленина; вновь, как живые, вставали перед ними дела и битвы, через которые полк пришел к знамени гвардии. Месяцы войны пронеслись стремительно. Были они, как жизнь солдата, суровы и трудны. Бойцы учились воевать в пожаре сражений, в бою осваивали оружие, на полях и в лесах били и били гитлеровцев.

Крепко запали те суровые дни в сердце командира батареи Пигиды, который к историческому для его полка событию получил следующее звание и знаки различия старшего лейтенанта сменил на «шпалу» капитана. Он помнит трех офицеров, которых свалил из пистолета в одном из боев; помнит удары своих снарядов в гущу немецких солдат; помнит стрельбу по тяжелым тапкам, по броне германских дивизий, которые осенью рвались к Ленинграду.

Никто тут, в этих шеренгах, ничего не забыл и никогда не забудет.

Подполковник Витте опустился на колено.

— Склоняясь перед гвардейским знаменем, осененным образом великого Ленина, мы, гвардейцы-артиллеристы, клянемся великому советскому народу, партии и правительству в том, что непоколебимо, стойко, беспощадно будем уничтожать немецких захватчиков и с честью оправдаем высокое звание воинов советской гвардии.

Гремит «Интернационал», катится по шеренгам артиллеристов традиционное «ура». Пушки удар за ударом бьют салют, во главу колонны становятся командир и комиссар полка, под своим развернутым знаменем гвардейцы начинают торжественный марш.

Торжественный марш в нескольких минутах хорошего хода танков от позиций врага! Пушки поэтому бьют но холостыми. Это салют особый. Они бьют боевыми по заранее разведанным для этого дня немецким дзотам, траншеям, по дальнобойным орудиям немцев…