Допрос

Войдя в здание НКВД, конвоир сообщил дежурному, что я из III лаготделения, и протянул ему какую-то записку. Дежурный позвонил по телефону, и вскоре появился офицер, приказавший солдатам подождать здесь. Я пошел за ним по темному коридору. Остановившись у двери с табличкой «Начальник оперативного отдела НКВД», офицер тихо постучал, приоткрыл дверь и просунул голову в щель.

– Свободно?

– Входите! – послышался ответ.

Офицер пропустил меня вперед. Я поздоровался.

У стола стоял мой старый знакомец Поликарпов. Увидев его, я вспомнил, как он однажды душил меня за горло и кричал:

– Я тебя задушу, задушу!

У окна находился такой же упитанный, как и Поликарпов, незнакомый мне офицер. Когда он повернулся, я заметил на его золотых погонах, прошитых двумя тонкими синими полосками, три большие полковничьи звезды.

– Садитесь, – Поликарпов указал на стул возле письменного стола.

Подождав, пока я сяду, Поликарпов тоже занял свое место, а во главе стола устроился полковник.

– Как вы поживаете? – спросил Поликарпов.

– Я доволен.

– Ах, довольны? Я не ожидал от вас такого ответа. Вы где работаете?

– На железной дороге, – ответил я.

– Что, у вас есть пропуск?

– Нет, я работаю на товарной станции.

– Но разве можно там работать без пропуска? Ведь с этим такая путаница.

– Я уже кое-как приспособился.

– Вам бы следовало выдать пропуск. Тогда вам было бы гораздо легче. Ведь вы и так наполовину свободный человек.

Я слушал его и думал, что означает такой способ ведения допроса, к которому я не привык. С чего это вдруг Поликарпов стал таким «гуманным»?

– Как долго вы находитесь в заключении? – вступил в разговор полковник.

– Двенадцать лет.

– А какой у вас срок?

– Два раза по десять лет.

– Как это два раза? – полковник сделал удивленное лицо.

Сначала я рассказал ему, как в 1936 году в Москве получил первые десять лет, потом как в 1943 году – еще одну десятку. От всего этого мне становилось противно, поскольку я понимал, что все то, что я говорю, они знают не хуже меня. И для кого было ломать эту комедию?

– Сейчас у вас появилась возможность выйти на свободу. И только от вас зависит, воспользуетесь вы этой возможностью или нет, – произнес полковник.

Я удивился. «Опять же, что это значит?» – размышлял я, стараясь скрыть свои мысли от офицеров.

– Откуда вы знаете Тито и других югославских руководителей?

Было ясно, что полковник хорошо осведомлен о том, как я познакомился с руководством КПЮ, но мне пришлось отвечать на его вопрос. Я начал вкратце обрисовывать свою деятельность в Югославии. Полковник меня прервал и попросил рассказать как можно более подробно, со всеми мельчайшими деталями, о моем пребывании в Югославии, о вождях югославской компартии, о встречах с югославскими партийными функционерами за границей и в СССР.

– Вы прочитали Резолюцию Информбюро?[18]

– Да.

– Что скажете?

– Я заключенный, и мое мнение не важно.

– Если я вас спрашиваю, значит, я хочу услышать от вас откровенный ответ, – полковник все еще говорил слащавым голосом.

– На этот вопрос я не могу ответить, так как за ходом событий я не следил, а обо всем узнал лишь из газет. Но ведь некоторые сообщения, о которых я ничего не слышал, были и раньше.

– Вы верите тому, что прочитали в газете?

– Вы слишком многого от меня хотите. Вы – офицер НКВД, я – заключенный. Мое положение мешает мне говорить об этом искренно.

– Я заявляю вам, что вы ничего не должны бояться, – холодно произнес полковник.

Я начал размышлять, но не мог собраться. Я не мог понять, чего они от меня хотят. Поликарпов прервал мои мысли:

– Не хотите ли чаю, или чего-нибудь перекусить?

– Чай я выпью с удовольствием, но есть не хочу.

Секретарша принесла три чашки чая с лимоном. Это был первый лимон, который я увидел за последние десять лет.

Когда я допил чай, полковник стал рассказывать о том, что он бывал в Югославии и что он знаком с большинством из ее руководителей. В свой рассказ он время от времени вставлял сербскохорватские слова. У меня создалось впечатление, что он действительно бывал в Югославии. Наконец, он сказал:

– Банда, продавшаяся империалистам, долго у власти не останется. Югославский народ стоит на стороне Советского Союзе, во всех концах Югославии пылают восстания. Дни титовской банды сочтены.

Я его слушал и молчал. Стиль его разговора полностью напоминал штампы из советских газет. Для меня в этом не было ничего нового. Закончив свое выступление, полковник спросил:

– Готовы ли вы нам помочь?

– Я не знаю, чем я могу вам помочь.

– Мы хотим, чтобы вы сделали заявление о том, что вам известно, что эти люди уже в то время были связаны с полицией.

– Я не могу сделать такого заявления, поскольку мне известно как раз обратное. В то время, когда мне пришлось покинуть Югославию, Тито и Пияде находились на каторге в Лепоглаве.

– Это не важно. Если вы хотите нам помочь, вы не должны думать о таких мелочах.

– Я потерял свободу, но пока еще не потерял совесть.

– Неужели вы не верите советскому правительству? – сурово спросил полковник.

– Я приехал в Советский Союз именно потому, что верил советскому правительству.

– Советское правительство говорит вам, что руководство коммунистической партии Югославии является бандой империалистических агентов. Вы этому верите или нет?

– И меня осудили как агента, хотя я никогда в жизни не имел никаких связей с гестапо.

– Сейчас речь идет не о вас, а о вождях югославской партии.

– Я не знаю, что произошло с этими людьми за прошедшее время, поэтому и не могу судить о том, что сейчас происходит в этой стране. Я знаю лишь то, что во время моих с ними контактов они были честными коммунистами.

– Я повторяю, что сейчас у вас есть возможность выйти на свободу. Дни югославских изменников сочтены. Вы знаете, что мы расправились с таким колоссом, как гитлеровская Германия. С Югославией будет покончено за несколько часов.

– Ничем не могу вам помочь, – ответил я.

– Подумайте. Мы еще раз с вами побеседуем. На работу можете не ходить, отдыхайте.

Я сказал полковнику, что мне лучше ходить на работу, чем сидеть в бараке.

– Нет! Пока вы работать не будете.

Поликарпов позвонил, вошел офицер и вывел меня в коридор, где уже ждали конвоиры.

Мы пошли в лагерь.

Когда я вернулся, на меня тут же все набросились, допытываясь, где я был. Но я доверился только одному человеку. Услышав о сделанном мне предложении, Йозеф сказал:

– Подлецы! Отняли у нас свободу, а теперь хотят отнять и честь.

Спустя два дня я снова сидел на стуле перед полковником и Поликарповым.

– Ну, как дела?

– Как обычно.

– Вы подумали?

– Мне не о чем было думать.

– Как это следует понимать?

– Я могу вам повторить только то, что уже сказал: я для таких дел не гожусь.

Полковник некоторое время шагал взад-вперед по комнате. Затем снова сел и произнес:

– Да, Поликарпов мне говорил, что вы неисправимый элемент. Хорошо, можете идти.

Я поднялся.

– Вы кому-нибудь говорили о нашем разговоре? – поинтересовался полковник.

– Я рассказал об этом одному человеку.

Полковник вскочил. Лицо мгновенно покраснело, глаза набухли, словно готовясь выскочить из орбит.

– Что-о-о? Кому вы рассказали? Уже за одно это вас следовало бы расстрелять!

Я назвал ему имя и добавил, что от этого человека у меня тайн нет.

– Ах, это тот. Я уже знаю. Нет, не только он ваш приятель. Здесь действует целая коминтерновская банда, которая благодаря таким, – полковник показал на Поликарпова, – все еще ходит по земле.

И тут он повернулся к Поликарпову:

– Принесите ему расписку.

Поликарпов вышел в соседнюю комнату и вернулся оттуда с бланком в руке. Написав на нем мою фамилию, он протянул его мне для подписи.

Я прочитал содержание: «Я… заявляю, что никому о содержании нашего разговора говорить не буду. В противном случае я буду виновен в разглашении государственной тайны».

Эту бумагу я подписал.

Выйдя на улицу, я вздохнул с облегчением. Я был уверен, что меня отсюда отправят не в лагерь, а в тюрьму. Всю дорогу я думал о том, что меня ожидает. Я вспомнил, что, еще работая на железной дороге, много раз говорил себе, что все это долго продолжаться не может и что-то обязательно должно произойти. И сейчас случилось то, чего я боялся. Что же меня ждет? Пошлют ли меня снова на тяжелые работы?

Прошло несколько дней. Я сидел в бараке и получал обычный паек, несмотря на то, что на работу меня не посылали. Я было попробовал раз выйти вместе со всеми на развод, но нарядчик меня завернул. То же самое произошло и когда я попытался выйти в ночную смену. Я уже был по другую сторону ворот, когда меня заметил знавший меня начальник конвоя.

Так долго продолжаться не может, подумал я. До сих пор мне не было известно ни одного случая, чтобы не больному человеку запрещали работать. Я пытался выйти на работу, чтобы связаться с друзьями из других лаготделений и сообщить им обо всем, что произошло. У меня было много оснований бояться, что НКВД после разговора с полковником применит ко мне исключительные меры. Может случиться и так, что меня застрелят «за попытку к бегству» либо я умру в карцере «от удара». Но связаться с друзьями мне не удавалось.

Дни шли за днями, а я лежал на нарах, читал книги, и никто меня не трогал.

Второго сентября произошло то, чего я никак не ожидал.

В барак вошел начальник отдела труда в сопровождении нарядчика и лагерного погонялы. Они пришли, когда заключенных уже увели на работу. Дневальный вскочил со своего места и закричал:

– Внимание, заключенные!

– Где Штайнер? – спросил начальник отдела труда и, тут же заметив меня, направился ко мне.

– Возьмите свои вещи. Постельное белье соберет и сдаст дневальный.

Куда меня поведут, я не спросил.

Я взял свой мешок, в котором хранил белье, чистые штаны, ложку и жестяную посуду, и затолкал туда покрывало и подушку. В ожидании дальнейших событий я раздобыл четыре пайки хлеба и килограмм сахара. Мне удалось спрятать даже сорок рублей.

В сопровождении этой четверки я и направился в лагерное управление. Я был уверен, что меня ведут для того, чтобы совершить обычные формальности, всегда сопровождавшие переход из одного лагеря в другой. Но вместо этого меня по коридору провели в небольшую комнатушку.

Положив мешок в угол, я стал прохаживаться туда-сюда. И даже не пытался здесь хоть как-то устроиться, так как считал, что пробуду здесь недолго: столько, сколько понадобится для оформления документов для перевода в другой лагерь.

Прошло два часа. Никто не появлялся. Мне захотелось в туалет, я постучал в дверь, но никто не отозвался. Я снова постучал. Наконец, с той стороны послышался голос:

– Чего стучишь?

– Почему меня закрыли?

– Не знаю. Мне сказали, что если тебе что-нибудь нужно, то скажи.

– Я хочу в туалет.

Дверь открылась. Передо мной стоял посыльный лагерной канцелярии. Я снова спросил его, что все это значит, но он действительно ничего не знал.

Он отвел меня в туалет, затем снова привел в комнатушку и запер дверь на ключ.

Только сейчас я заметил на окнах решетки. Но вообще мне здесь нравилось. Я думал, как хорошо было бы здесь жить, отсюда ходить на работу, а после работы читать книгу или слушать радио.

Вечером посыльный принес мне баланду, рыбу и кашу. После ужина я стал готовиться ко сну. В одном из углов я постелил на пол бушлат, затем достал из мешка подушку, покрывало и лег. Неплохо! Только голова слишком низко. Я положил под подушку мешок. Вот теперь хорошо. После этого я стал в окно наблюдать за тем, как бригады возвращаются с работы и поднимаются на горку, чтобы попасть в бараки. Я подозвал к окну нескольких знакомых. Мы могли разговаривать без помех. Все были очень удивлены, многие считали, что и их ожидает нечто подобное.

Весть о том, что меня заперли, быстро разлетелась по зоне. Знакомые и незнакомые подходили к моему окну. Никто не знал, что меня закрыли здесь после разговора с полковником, поэтому все были удивлены. Большинство просило сообщать им обо всем происходящем в дальнейшем. Я обещал. Многие приносили мне хлеб, сахар и другие продукты. Некоторые предлагали даже деньги. Это навело меня на мысль, что ничего хорошего для меня они не предвидят. На следующий день эта солидарность приняла такие размеры, что в моем мешке не осталось места даже для кусочка хлеба. Я был тронут их прощанием.

Четвертого сентября в одиннадцать часов утра появились начальник отдела труда и уполномоченный нашего лагеря.

– Возьмите свои вещи и следуйте за нами, – приказал начальник.

В коридоре канцелярии стояла группа из двадцати заключенных, к которой я и присоединился. В этой группе оказались и те, кто просил меня сообщить им, куда меня отправят. Теперь эту загадку мы будем отгадывать вместе.

Из кухни принесли большой ящик хлеба. Каждый получил по два килограмма, да вдобавок еще две селедки и пять кусков сахара.

Это говорило о том, что нас ожидает дальний путь – полученный паек соответствовал двухдневной норме.

Значит, нас отправляют не в норильскую тюрьму!

Это меня обрадовало, поскольку то, что я пережил за время войны в этой тюрьме, до сих пор мучает меня кошмарами. Но куда нас повезут? Мы говорили только об этом. Когда нас вывели из здания управления, находившиеся в зоне заключенные вышли из бараков. Ночная смена не спала, все провожали нас до ворот.

Надзиратели и погонялы отгоняли заключенных от ворот, но любопытные всегда возвращались снова. Когда ворота открыли, все закричали:

– Прощайте, товарищи!

Нашу группу из двадцати человек конвоировало двенадцать солдат и один офицер. Мы шагали по улицам Норильска в направлении железнодорожной станции.

Десять лет назад меня вели по этим же улицам. Тогда здесь было всего несколько деревянных домов, а сейчас слева и справа стояли каменные и деревянные трехэтажные здания. Из них выходили люди, а когда мы проходили мимо Центральной больницы, больные, сгрудившись у окон, махали нам. В Норильске нередко водили заключенных по улицам, но именно наше шествие, по необъяснимым причинам, привлекло большое внимание. Я размышлял над тем, почему наша группа вызвала такой интерес, и пришел к выводу, что это имеет прямое отношение к Резолюции Информбюро.