Страна, которой нет на географической карте

Когда я вернулся в лагерь, дневальный сообщил мне, что меня несколько раз спрашивал Саша Вебер и просил передать, чтобы я сразу же зашел к нему. До ужина оставалось еще время, и я пошел в соседний барак, где жил Саша. Едва я появился в дверях, он побежал мне навстречу.

– Ну, чем все закончилось? – спросил он.

– Как видишь. К смерти меня не приговорили.

– Это главное. Время сотрет и остальное.

– Да, но десять лет я должен буду отсидеть.

Мы сели на нары. Саша припас для меня обед. Когда я с ним управился, Саша спросил:

– Неужели ты по-прежнему не веришь, что все изменится после победы над Германией?

– Пока Сталин у власти, миллионы людей и дальше будут заполнять советские тюрьмы и лагеря.

– Это лишь временная болезнь нового общества.

– Это не болезнь, это суть данной системы.

– В социалистическом государстве это может быть лишь временным явлением.

– Саша, неужели ты все еще не понимаешь, что после смерти Ленина и прихода к власти Сталина постепенно было истреблено все, что имеет связь с подлинным социализмом? Прежде всего было распущено Общество старых политкаторжан, затем постепенно уничтожались все те, кто остался верен подлинному социализму.

– Но как все это объяснить? Разве свободный труд людей – это плохо? Ведь люди тогда приносили бы больше пользы, чем они приносят при таком непосильном гнете, – негромко произнес Саша.

– Неужели ты не понимаешь, что все это делается ради привлечения дешевой рабочей силы для работы в этой ледовой пустыне?

– Ты хочешь сказать, что это одна из разновидностей рабовладельческого строя? – спросил Саша.

– Нет, я не хочу этого сказать. Рабовладельческий строй отличается от сталинского, как первая паровая машина от дизельного локомотива. Возможно, я не так выразился, но я этим хотел сказать, что рабовладельческий строй весьма примитивен, но даже он гуманнее сталинского, знаменующего собой современное варварство.

– Значит, ты думаешь, что труд несвободных людей нерентабелен?

– Кто утверждает, что труд заключенных в России нерентабелен, тот понятия не имеет о советских лагерях. На системе лагерей строится основа всей экономики Советского Союза. Лагеря в России не только рентабельны, но, пожалуй, это единственные предприятия, приносящие прибыль. Большая часть промышленных предприятий работает с дефицитом, не говоря уже о сельском хозяйстве. На промышленность и сельское хозяйство в виде субсидий идут миллиарды рублей. Откуда их берут? Из прибыли, которую приносят лагеря.

– Можешь ли ты доказать то, что утверждаешь? – с сомнением покачал головой Саша.

– Начнем с Норильска. На содержание каждого из более чем ста тысяч заключенных Норильлага советская власть ежемесячно выделяет по 240 рублей. Сюда включены также все расходы на содержание администрации, охраны и т. д. Продуктами питания обеспечивают себя сами заключенные в различных сельскохозяйственных лагерях. Селедку, которой нас кормят, ловят заключенные в Мурманске. Уголь, которым отапливаются бараки, добывается здесь, в шахтах, заключенными. Железную дорогу, по которой заключенные же доставляют нам все необходимое, построили сами заключенные. Одежду, которую мы носим, шьют заключенные. Даже ткани и нитки производятся в женских лагерях в Потьме и Яе. За то небольшое количество пищи, которое мы получаем, мы добываем тысячи тонн никеля и меди, сотни тонн, кобальта, а об уране я и говорить не буду. За все это сырье, большей частью идущее за границу, Советская Россия получает сотни миллионов долларов! И еще есть люди, желающие доказать, что труд заключенных нерентабелен.

– Хорошо, Карл, на примере Норильска тебе удалось меня убедить. Но как быть с сотнями лагерей в других частях Советского Союза?

– Приведу тебе еще несколько примеров. Начнем с Колымы. Ты ведь знаешь Гундарова, шесть лет пробывшего на Колыме, и, вероятно, помнишь, что он нам рассказывал? Колыма находится на северо-востоке Советского Союза. Еще несколько лет назад там не было европейцев. Как и здесь, в Норильске, там жили племена кочевников, занимавшихся разведением северных оленей. Сейчас там огромный лагерь с полутора миллионами заключенных. Большинство из них работает на золотых приисках. Неужели ты думаешь, что этот лагерь нерентабелен? Хочешь еще примеры? Пожалуйста! Воркутинский лагерь – это рудники. Уголь, добываемый там, лучше донбасского угля. Железную дорогу из Воркуты, протяженностью две тысячи километров, по которой транспортируется уголь, построили заключенные. В Эмбанефти добывают нефть. Нефтяные вышки построили заключенные, они же работают и на очистительных заводах. А деревообрабатывающая промышленность? Известно, что древесина является одной из важнейших статей экспорта. Не только бревна, но и доски, а особенно шпалы приносят огромные суммы долларов, фунтов и другой валюты. А кто работает на лесоповале? 95 % всего количества древесины дают заключенные. Работают они и на большинстве лесопильных заводов в Сибири, на Урале и на севере России. На каждого из этих людей советское правительство выделяет всего по двести сорок рублей в месяц, а в европейской части и того меньше.

– Ты говоришь о предприятиях, которые уже освоены и работают на рынок. Я согласен, что такие предприятия дают большую прибыль, но как быть с большими стройками? Я имею в виду большое строительство железных дорог, например, БАМ или южносибирскую трассу, которая от Челябинска через Абакан тянется до монгольской границы. Или дорогу вдоль побережья Северного Ледовитого океана от Воркуты до Игарки, которую будут продолжать до Якутии, или железную дорогу Тайшет-Братск-Лена-Комсомольск, и многие другие. Затем, как быть с гидроэлектростанциями, строящимися на сибирских реках?

– Это другой вопрос. Здесь речь идет не о рентабельности, а о финансировании строек.

– Да, я это и имею в виду, – согласился Саша.

– Заключенные некоторым образом финансируют и эти стройки.

– Что?… Это смешно.

– Я не шучу. Это правда! Я подчеркиваю, что заключенные финансируют все эти затеи лишь частично. На строительстве задействованы сотни тысяч, а на строительстве БАМа работало полтора миллиона заключенных. Как только заключенный попадает на стройку, он получает от лагерной администрации почтовую открытку следующего содержания:

«Мои дорогие!

Сообщаю вам, что я здоров, посылаю вам свой новый адрес: БАМ, почтовый ящик № 21311161. Прошу ежемесячно высылать по этому адресу немного денег, так как в ларьке я могу покупать самые необходимые продукты и табак.

С приветом…».

Заключенному оставалось только подписать открытку и дописать свой домашний адрес. Почти все родственники, несмотря на то, что и сами голодали, спешили что-нибудь послать несчастному. Уже через неделю в банк на счет лагеря поступали почтовые переводы на сумму от 50 до 1000 рублей. Но заключенный только в исключительных случаях получает небольшую часть этих денег. Заключенному нужно было три месяца подряд выполнять норму на сто процентов, чтобы он мог снимать со своего счета 50 рублей в месяц. Но какой заключенный может три месяца подряд выполнять норму? Иногда все-таки случается, что он получает свои 50 рублей, и тогда он снова требует деньги от родных. Большинство же родственников, даже не дожидаясь подтверждения о получении денег, продолжает слать все новые суммы. У заключенных нет возможности писать, и роспись на почтовом переводе чаще всего является единственным доказательством того, что заключенный жив, пускай даже эту роспись поставил лагерный бухгалтер, так собираются сотни миллионов рублей, которыми распоряжается лагерная администрация.

Но это только один способ.

Назову еще один. Уже стало традицией для рабочих и служащих предприятий ежегодно обращаться к правительству с просьбой о новом займе, который им необходим для «скорейшего построения социализма». Советское правительство, естественно, не может отказать в такой просьбе и спешит удовлетворить требование трудящихся. Каждый рабочий, служащий и колхозник добровольно вкладывает в этот займ свой месячный заработок. Эта сумма, вычитаемая из зарплаты, распределяется на десять одинаковых взносов. Знаешь ли ты, что и заключенные добровольно ежегодно делают взносы в этот займ? Но, поскольку у заключенных нет постоянного заработка, эти взносы берутся из средств, которые им присылают родные. А это в сумме составляет сотни миллионов рублей в год…

– Я чувствую, что ты прав, но…

– Подожди, это не все. Ты знаешь, чем обычно заканчивается каждый приговор? Конфискацией всего имущества. Люди, осужденные в Советском Союзе, не являются миллионерами, но у каждого из них, особенно у интеллигенции, есть мебель, часы, картины, драгоценности. На чем держится НКВД? Ведь с собой запрещается брать даже пару старых сапог. Таким образом собираются новые сотни миллионов.

– Ты преувеличиваешь, Карл, – рассмеялся Саша.

– Я докажу тебе это! Во всех крупных городах, особенно в Москве, есть антикварные магазины. Там можно купить бриллианты, украшения из золота, картины, фарфор, ковры, даже старые иконы. Откуда берутся эти вещи? Все это конфискованное имущество, за продажу которого правительство получает доллары, фунты и марки. Это миллионы рублей ежегодно! Не нужно забывать и о деньгах, конфискуемых после ареста.

– Это изощренный способ.

– Способ? Слишком мягко сказано! Это государство, которого нет на географической карте. Называется оно ГУЛАГ. А жители этой великой страны, которых, по подсчетам 1938 года, было двадцать один миллион, называются заключенными. К ним еще следует прибавить и восемьсот тысяч «свободных поселенцев», работающих в управлении, охране, в политических отделах и т. д.

– А какова структура этого ГУЛАГа?

– Но ты же был наркомом, ты должен это знать.

– Тебя удивляет, что я, как бывший нарком, не знаю структуру ГУЛАГа? Ты пойми, что, кроме Сталина, в это было посвящено всего лишь три-четыре наркома. Остальных такие вещи не должны были интересовать.

– А структура почти такая же, как и в Совнаркоме. Разница лишь в названиях. ГУЛАГ (Главное Управление лагерей) имеет разные министерства, как настоящее государство. Я тебе перечислю только самые значительные: Гулаг деревообрабатывающей промышленности, Гулаг дорожного строительства, Гулаг цветных металлов, Гулаг нефтяной промышленности, Гулаг по горному делу и т. д. В ГУЛАГе есть коллегия, куда входят начальники специализированных Гулагов. Это что-то вроде Совета Министров.

– Но этому никто на свете не поверит.

– Да, самое страшное, что об этом знает лишь небольшое количество людей на свете. В Москве работают или приезжают на несколько дней иностранные корреспонденты. Один хвалит, другой критикует. Но что можно прочитать в этих критических замечаниях? Кто-то из них обратил внимание на то, что люди в Москве одеты не по последней моде. Другим не нравится то, что в магазинах недостаточно товаров. Третьему не по душе гостиничный номер, в котором он остановился. И об этом читают за границей. И какая реакция у людей? Не так хорошо, как у нас, но и не так плохо. То же самое относится и к дипломатам. К примеру, приезжает в Москву какой-нибудь опытный дипломат, побывавший до этого в Вене, Берлине, Токио и Риме. Он регулярно отсылает отсюда сообщения своему правительству. Правительство эти сообщения принимает за чистую монету; да и как иначе! Но, по существу, это все ерунда. Все эти люди не имеют представления о том, что происходит в стране, в которой они живут многие годы.

– Но это же умные люди, почему они ничего не понимают?

– Чтобы узнать все, что здесь происходит, нужно оказаться в нашем положении.

– Хотел бы тебе напомнить, что некоторым людям, отсидевшим в лагерях, посчастливилось уехать за границу и обо всем написать. Я вспоминаю какого-то поляка, побывавшего на Соловках и опубликовавшего на родине книгу о своих страданиях.

– Все это так, но большинство людей не верит этому, а те, которые верят, говорят, что это внутреннее дело России и что их это не касается.

– А как быть с политиками? Я не могу поверить, что такие люди, как Черчилль, Рузвельт, Спак и другие, не понимают этого, пусть даже они и не все знают.

– Многие политики догадываются, хотя бы в общих чертах, о том, что здесь происходит. Но сиюминутные интересы собственной страны ставятся ими выше мировых интересов и они не задумываются над тем, что завтра нечто подобное может случиться с венграми, послезавтра с поляками и остальными.

Было поздно. Я вернулся в свой барак. Разговор с Сашей позволил мне хотя бы на короткое время забыть о том, что мне еще целых десять лет предстояло оставаться узником Сталина. Я не мог заснуть до утра. Утром я встал уставшим, с головной болью. Мои товарищи думали, что я удручен из-за приговора. Но я больше не думал о том, что вчера получил новых десять лет.

В полдень мне стало немного лучше. Я вытащил из кармана хлеб, который не смог съесть утром. Во мне снова проснулся голод. Желая успокоить меня, ко мне подошли несколько знакомых. Все говорили одно и то же:

– Война закончится, и нас освободят.

Хорошо, когда люди не теряют надежду.

Я привык работать на кирпичном заводе и был счастлив, что работаю под крышей. Началась полярная ночь, и под открытым небом работать было особенно тяжело. Четыре месяца мы будем лишены солнца, четыре месяца мы будем работать при искусственном освещении. Поэтому было приятно работать в закрытом помещении. Работа в теплом помещении имела и еще одно преимущество – здесь не так ощущался голод, как на морозном воздухе.

Наступили ноябрьские праздники. Предприятия не работали, и мы радовались, что будем отдыхать целых два дня.

Седьмого ноября нас выгнали на очистку от снега дорог в зоне. Восьмого ноября новая неожиданность – в наш барак пришел надзиратель и приказал бригадиру отвести всю бригаду в амбулаторию на медосмотр заключенных. Известие подействовало на всех, как холодный душ. Пригорюнился и я. Недолго мне оставалось наслаждаться в тепле легкой работой. Но я утешал себя тем, что я еще очень слаб. Во всяком случае, ни один врач не признает меня годным к тяжелому труду.

В коридоре амбулатории нам приказали раздеться до пояса и ждать вызова. Я сравнивал себя с товарищами, пытаясь найти более слабых, чем я. У большинства из них были, как говорится, лишь кожа да кости. На мой взгляд, я выглядел даже лучше, чем многие другие.

Подошла моя очередь. Санитар протянул мою амбулаторную карту председателю комиссии.

– На что жалуетесь?

– Я еще очень слаб, – отвечаю, – очень быстро устаю.

– Вторая, – раздался голос за моей спиной.

Я едва удержался на ногах: это значит, что меня переведут на более тяжелые работы.

На следующий день пришел нарядчик, прочитал фамилии, в их числе и мою, и сказал, что мы переводимся в железнодорожную бригаду. Я взял свои вещи и отправился в барак, где располагалась бригада путейцев.