В VI лаготделении

В Норильске наш транспорт встретили представители лагерной администрации и всех прибывших распределили по разным лаготделениям.

От станции Норильск в колонне по пять мы направились по Горной улице через Заводскую к так называемому Большому металлургическому заводу (БМЗ). На этом заводе я работал в первые годы своего пребывания в Норильске. Тогда это была всего лишь огромная стройплощадка, на которой десять тысяч заключенных примитивными инструментами долбили вечную мерзлоту. Позже здесь возвели небольшой сталелитейный завод. А сейчас глазом не охватишь большие цеха с огромными трубами, производственные помещения, мастерские и склады. Разветвленные железнодорожные пути покрыли всю территорию. Из всех труб валил дым, паровозы тащили вагонетки с горячими шлаками цветных металлов. На еще не освоенных участках работали заключенные теми же инструментами, какими некогда работал и я с товарищами.

Да, много всякого построено! Но где строители этого огромного предприятия? Где Ондрачек, Керёши, Фельдман и тысячи иностранных коммунистов, которые построили все это вместе с сотнями тысяч русских, украинцев, узбеков, грузин и представителей других народов СССР? Где мои товарищи?

Они лежат в бесчисленных братских могилах Норильска! Так же упокоится и большая часть тех, которых я вижу сейчас.

Отныне моим новым местонахождением станет VI лаготделение, граничащее с БМЗ.

Прежде всего двести человек вновь прибывших осмотрела медкомиссия, определявшая каждому рабочую категорию. Дожидаясь своей очереди, я подошел к одному человеку, которого видел впервые. Он уже несколько раз входил и выходил из кабинета врача. Как опытный лагерник, я легко определил в нем одного из «придурков». И не ошибся – это был завхоз санчасти.

– Простите, пожалуйста, могу ли я две минуты поговорить с вами? – обратился я к нему.

– Что вы от меня хотите?

– Я буду искренен. Я нахожусь в тюрьмах и лагерях с тридцать шестого года. Я – единственный старик среди тех, кто прибыл сейчас из Дудинки. Я знаю, что всех нас снова бросят на тяжелую работу. Я прошу вас, помогите мне, хотя бы на время, избежать этого.

– Какая у вас категория?

– Я еще не был у врача.

– Как вас зовут?

Я назвал ему свое имя, он записал данные на листок бумаги и вошел в кабинет врача. Через десять минут он вышел.

– Вы получили категорию IIА. Вы довольны?

– Большое вам спасибо! Что я должен делать?

– Вы будете работать санитаром в здравпункте.

Я облегченно вздохнул. Мне снова удалось на какое-то время избавиться от тяжелого труда.

В VI лаготделении кроме больницы, обязательной для каждого лаготделения, существовал еще и так называемый ОП, оздоровительный пункт. Туда помещались люди, которые не были больны, но которые были настолько истощены физически, что не могли больше работать. Глядя на этих, в основном, молодых людей, я сам себя спрашивал: как они еще держатся на ногах? Некоторые были настолько слабы, что при каждом шаге за что-нибудь хватались, словно маленькие дети, учащиеся ходить. Здесь они три раза в день получали улучшенное питание: на завтрак было положено масло или маргарин, обед состоял из трех блюд, и каждый день обязательно было мясо. Поскольку большинство из них болело цингой, то они получали и кое-что из свежих овощей и пол-литра кваса. Заключенные оставались в ОП около трех недель. Кто не смог поправиться за этот срок, оставался еще на три недели. В это время они не работали. Но особенно залеживаться, кроме тех, кто был чересчур слаб, им все-таки не давали, заставляя по два часа в день убирать зону лагеря. Некоторые стремились здесь задержаться как можно дольше, используя при этом любые средства. Они продавали хлеб или меняли его на табак. Из-за этого врачи запретили выдавать хлеб кусками, а вменили санитару в обязанность крошить его в суп. И мне приходилось делать это наряду с уборкой барака. Мне стоило больших трудов не поддаваться на просьбы не делать этого. Я иногда сдавался, но при этом наживал себе неприятностей. Те, которым я отказывал в этой услуге, доносили на меня врачу.

Мы, четверо санитаров, спали в небольшой соседней комнатке на солдатских кроватях с соломенными тюфяками, покрытыми простынями и покрывалами, а питались тем же, что и больные. Через два месяца у меня оказался слишком здоровый вид и мой защитник сказал, что вынужден меня отпустить, так как врачи посоветовали ему вместо меня взять более слабого человека. Мне ничего другого не оставалось, как поблагодарить его за помощь.

Меня перевели в бригаду, закладывавшую фундамент нового коксоперерабатывающего завода. Все подобные работы на этой территории производил Металлургстрой, управляющим которого был инженер Эпштейн, с которым я познакомился сразу после прибытия в Норильск из Соловков. Тогда он был еще заключенным. Мы с ним вместе строили железную дорогу Дудинка-Норильск. Эпштейн отбывал свои десять лет лагерей, полученные за «вредительство», а когда началась война и потребовалось ускоренными темпами строить цеха для выпуска важной военной продукции, инженера-строителя Эптштейна, работавшего в нашей бригаде, назначили начальником одного из отделов Металлургстроя. Эпштейн очень хорошо работал на новом месте, ему скостили часть срока, а когда он первым завершил строительство своего объекта, его и вовсе освободили, назначив директором огромного комбината. Во время нашей повторной встречи на груди его красовались две высших награды Советского Союза.

Во время обеденного перерыва я отправился в здание управления с намерением попросить Эпштейна дать мне соответствующую работу. Я не знал, как он встретит меня. Да и захочет ли человек, чью грудь украшали ордена, разговаривать с заключенным? Я зашел в приемную, где сидела секретарша. Боясь, что она меня выгонит, я робко сказал ей, что хочу поговорить с гражданином начальником. Осмотрев мою испачканную глиной одежду, секретарша сказала:

– Начальник занят.

Я хотел было представиться ей и попросит узнать у начальника, когда он сможет меня принять, но передумал и направился к выходу. И вдруг меня догнал сам Эпштейн, спешивший в кабинет главного инженера. Он не заметил меня, или не захотел узнать. Пока я раздумывал в коридоре, что мне делать, и уже совсем собрался уходить, вернулся Эпштейн. Мы стояли друг напротив друга.

– Как вы здесь оказались? – спросил он.

– Я искал вас.

– Ну, пойдемте, пойдемте.

Эпштейн пошел вперед, я за ним.

– Как вы поживаете?

– Как может поживать заключенный? Вы же сами видите? – я указал на свою грязную одежду.

– Где вы работаете?

– На строительстве коксоперерабатывающего завода.

– Хотите стать бригадиром?

– Если честно, мне не нравится эта работа, – взволнованно ответил я.

– Я знаю, что такая работа не соответствует вашему характеру. Бригадир должен ругаться. А, может быть, вы этому уже научились? – засмеялся он.

– К счастью, нет.

После того, как я рассказал ему, чем я все это время занимался, он посоветовал мне обратиться к его заместителю, а если тот не найдет мне соответствующую работу, чтобы я снова пришел к нему.

Я направился к заместителю Эпштейна, которому и объяснил, кто я, какой у меня срок и какими профессиями я овладел в последние годы. Когда я упомянул о своем последнем месте работы – старшим железнодорожным диспетчером, Лям, такая была фамилия у заместителя, сказал мне, что в Металлургстрое освободилось место начальника транспортного отдела. Он спросил, не устроит ли меня эта должность. После некоторого раздумья я согласился, потому что эту работу я хорошо знал.

В тот же день я отнес начальнику VI лаготделения письмо за подписью Эпштейна, в котором сообщалось о том, на какую должность я назначен, и в котором содержалась просьба предпринять необходимые меры, чтобы предоставить мне возможность трудиться. Это означало и переселение в барак, где жили нарядчики, начальники отделов и другие руководители. В этом бараке вместо обычных нар была так называемая «купейная система», то есть нары были установлены, как полки в вагонных купе пассажирских поездов. Здесь рядом были места для четырех человек, разделявшиеся небольшим пространством. Каждому полагалось соответствующее белье. Посередине барака стоял большой стол, за которым не только ели, но читали и писали. Жившие здесь заключенные по своему желанию могли покидать зону отделения и заходить на территорию соседнего завода. Кормили здесь тоже соответственно.

На следующий день я приступил к исполнению обязанностей начальника транспортного отдела Металлургстроя. Сто пятьдесят человек, разбитые на четыре бригады, занимались разгрузкой всех грузов, доставляемых на Металлургстрой поездами или машинами. Работа была круглосуточной. Под разгрузку отводилось строго определенное время: вагон грузоподъемностью 20 тонн следовало разгрузить за 20 минут, а на разгрузку больших американских грузовиков «Мак» отводилось двадцать пять минут. По своему опыту, добытому на железной дороге, я знал, какие трудности меня ожидают. Чтобы выполнять эти строго определенные нормы разгрузки и перегрузки, нужны были здоровые и сильные люди, а таких в бригадах было очень мало. Поэтому нормы почти никогда не выполнялись. Я знал, что мне не добиться успеха, если опираться только на сознательность заключенных. Нужно было искать другие средства.

Для того, чтобы заставить заключенного работать интенсивнее, применялось очень простое, но зверское средство. Никто на свете не поверит, что обычный лист табака, выращиваемый в поле, способен превратить человека в животное. Но в НКВД умели и такой незлобивый лист табака использовать в своих целях. Я уже упоминал о том, что транспорты союзников, поставившие в Норильск тысячи тонн продуктов, спасли от голода заключенных и вольняшек. Но табака не хватало. Так полюбившаяся всей России махорка была здесь настоящей редкостью. И в НКВД быстро заметили, какое важное средство имеется у них в руках. Махорка выдавалась лишь в качестве премии за перевыполненную норму. Высокие нормы, которые прежде почти не выполнялись, теперь стали часто перевыполняться. До начала работы на стройплощадку приходил начальник. Бригада получала задание на день, причем начальник сразу же сообщал, сколько махорки он выдаст вечером, если задание будет выполнено.

И тогда начиналось безумие. Ни нарядчику, ни бригадиру теперь уже не требовалось подгонять работающих. Люди соревновались друг с другом. Даже более того, соревнуясь, они истязали себя до изнеможения. Страстное желание получить хоть немного курева заставляло их выкладываться полностью. Они работали без отдыха, часто отказываясь даже от часового перерыва. Едва успев проглотить маленький кусочек хлеба, они снова принимались за работу. Некурящим приходилось работать так же, как и курящим. Из-за щепотки табака друзья становились врагами. В конце рабочего дня нарядчик проверял результаты работы. Все напряженно ждали. Если норма была выполнена, нарядчик произносил долгожданную и желанную фразу:

– Бригадир, получи записку и иди за махоркой.

С не меньшим напряжением люди ждали возвращения бригадира с махоркой. И, ожидая, мечтали о том, как они выкурят сигарету. Некурящие же планировали, как они эту махорку поменяют на хлеб. К ним подходили курящие и уговаривали поменяться именно с ними.

Но чаще всего мечты так и оставались мечтами. Вначале бригадир обещал пачку махорки на двоих, но получалось так, что пачку получал каждый четвертый, и ее нужно было разделить на четыре части. Остаток бригадиры оставляли себе. Мерой служил спичечный коробок. На каждого выходило по два коробка. На следующий день гонка начиналась сначала. Целыми днями то и дело было слышно, как один покрикивает на другого:

– Эй ты, почему не работаешь? Из-за тебя мы не получим махорки.

Нередко доходило и до кровавых потасовок. Заключенные дрались лопатами и всем, что попадалось под руку. Нередко их обманывали: обещанную махорку не приносили, или нарядчик говорил, что норма не выполнена. В другой раз не было кладовщика или махорку делили между бригадирами. В дни, когда не хватало махорки, одну сигарету курили по десять человек.

Когда я вступал в новую должность, Лям сразу вручил мне пятьдесят пачек махорки.

– Используйте это как можно лучше, – сказал он при этом. – Это важнее увеличенного пайка.

Я решил не применять это средство. Нужно было использовать опыт, полученный мною на железной дороге. Прежде всего, я попытался установить хорошие отношения с железнодорожными диспетчерами. И в этом мне очень помогла махорка. Я выдавал каждому по нескольку пачек махорки, а они, взамен, лишь изредка следили за своевременной разгрузкой вагонов.

В конце месяца, когда суммировали результаты моей работы, оказалось, что впервые за долгое время Металлургстрою не пришлось платить штраф Управлению железной дороги. Мой авторитет резко повысился. Директор Металлургстроя был доволен тем, что он не ошибся в выборе. И я был удовлетворен своим успехом. Но были и недовольные. И, в первую очередь, диспетчеры Металлургстроя. Поначалу я никак не мог понять причины их недовольства, но позже узнал, почему они мне пакостили, где только можно было.

Бывший начальник транспортного отдела вместе с диспетчерами занимался небольшими незаконными сделками. Ночью, а иногда и днем, они использовали грузовики для своих личных целей. На территории Металлургстроя находились никем не охраняемые горы каменного угля. Этим углем они загружали грузовики и развозили по квартирам вольнонаемных. За это они получали деньги, которые и делили с конвоирами.

После того, как я однажды отказался участвовать в таких махинациях, против меня началась настоящая война. О каждой ошибке, о каждом моем промахе в работе они тут же докладывали директору. Но Эпштейн не обращал внимания на эти докладные. Для него главным было то, что не нужно было платить штраф Управлению железной дороги.

Спустя два месяца я понял, что ошибся, согласившись на эту должность. Саботаж диспетчеров, неспособность бригадиров, думавших только о том, где бы украсть, превратили мою работу в ад. Меня вынудили круглосуточно следить за работой. Вскоре я понял, что не выдержу всего этого, и попросил Эпштейна освободить меня от этой работы. Но он и слушать этого не хотел.

Главным инженером на Большом электролитном заводе (БЭЗ) работал мой друг Строганов. Подружились мы с ним во время войны в Норильской тюрьме. Строганов находился под следствием из-за принадлежности к религиозной секте. Недавно его приговорили к десяти годам лагерей и он вернулся на свое место в БЭЗ, где его очень ценили как специалиста. Директором завода был вольнонаемный, но все знали, что настоящим руководителем был именно Строганов. Директор был, так сказать, «рядом с партией» – он получал большую зарплату, а заключенный Строганов работал за миску баланды и каши. Вольнонаемный, конечно, прислушивался к мнению Строганова, так как знал, что без последнего он ничего бы не достиг.

Я попросил Строганова помочь мне. Он тут же готов был зачислить меня контролером БЭЗа. Для выполнения этой работы никакие специальные знания не нужны. Я уже радовался, что наконец-то избавлюсь от всех этих неприятностей. Строганов обещал поговорить с Эпштейном, который должен дать добро на переход, но тот был неумолим. Эпштейн отговаривался тем, что не может найти мне подходящую замену. Однако мне помог случай.

Металлургстрою требовался брезент для пошива халатов для служащих. В то время брезент был только на БЭЗе. Эпштейн попросил Строганова отпустить ему необходимый материал, а Строганов использовал представившуюся возможность и добился разрешения на мой переход. Вернувшись в свое управление, Эпштейн сказал Ляму:

– Я продал Штайнера за двенадцать халатов.

С понедельника я уже должен был работать на новом месте. Прежде всего, я пошел на завтрак. Но когда я вернулся в барак, дневальный сказал, что меня искал надсмотрщик. «Что это значит?» – охватил меня страх. Но удовлетворительного ответа я найти не мог. Еще в субботу мы с ним договорились, что в воскресенье я отдохну, а в понедельник займу место контролера на БЭЗе. Я направился в барак, где жил Строганов, но он уже ушел. Мне ничего не оставалось делать, как явиться к надсмотрщику.

– Вы меня искали?

– Да. Ты будешь работать не на БЭЗе, а на двадцать пятом заводе, – сказал он и отвернулся.

Я знал, что ничего изменить уже нельзя. Я присоединился к бригадам, работавшим на двадцать пятом заводе.

Завод находился в левой, самой удаленной части огромного края. Красные кирпичные здания опирались на склон холма. Их видно было издалека, но лишь немногие знали, что производит этот завод. Те, кто там работал, об этом не говорили.

На заводе меня включили в бригаду, освобождавшую вагонетки от красной илистой массы, которая стекала в какой-то обрыв. Эта масса падала из огромных сосудов, находившихся на верхних этажах.

Даже проработав несколько недель на двадцать пятом заводе, я так и не смог узнать, что на нем производится. Все было покрыто тайной. Уже сам факт, что здесь работали в основном уголовники, свидетельствовал о том, что НКВД тщательно старался сохранить тайну этого заведения. И делал это даже тогда, когда о нем многие уже знали.

Работа, которой я занимался, была не из легких: три человека в течение одиннадцати часов должны были вытолкнуть сорок вагонеток и засыпать их содержимое в обрыв. Норму можно было выполнить лишь в том случае, если все шло гладко, но лютые морозы зимой 1947 года привели к тому, что рельсы в одних местах сузились, в других расширились, и вагонетки часто сходили с рельсов. Бревнами и железными прутьями мы пытались поднять до краев наполненные вагонетки. Часто мы на это тратили более получаса. Мы не могли обувать валенки, поскольку во время выгрузки мы ходили по илистой массе. Но в ботинках при сорокапятиградусном морозе легко было отморозить себе ноги. Поэтому через каждый час мы уходили греться в теплое помещение.

В 1947 году в Норильск перестали поступать продукты из Америки, вследствие чего уменьшился паек. Снова начался период голода. Из самой России продуктов присылали мало.

Крестьяне надеялись, что по окончании войны колхозы распустят. Поэтому они считали себя обманутыми. Во время войны сталинское окружение распространяло слухи, что колхозы распустят. Это был сознательный обман. И это было уже не в первый раз. И крестьяне поступили точно так же, как и в 1933–1934 годах: они посеяли меньше, чем им было приказано. Аппарат, заставлявший их работать в колхозах, за время войны и оккупации был полностью уничтожен. Урожай 1946–1947 годов был очень плохим. Молотов в одном из своих выступлений причиной этого назвал засуху. Но это была уже не первая ложь, произнесенная устами ближайшего соратника Сталина и партнера Риббентропа при подписании пакта между СССР и гитлеровской Германией.

Точно такую же пассивность проявили и рабочие: промышленное производство в 1946–1947 годах оказалось ниже, чем до войны, вопреки лживым цифрам Центрального статистического управления. И причина этого была схожей с крестьянской: рабочие надеялись, что после войны у них будет больше свободы и выше зарплаты. Вместо этого они получили лишь обещания и новую волну репрессий. Но рабочие, вернувшиеся с фронта, были уже не столь пугливыми, как до войны. Не решаясь все-таки открыто выступать против террора и завышенных планов, они применяли пассивное сопротивление: по нескольку дней не появлялись на работе. Так же было и в деревнях.

Но террор должен был поспособствовать новому подъему экономики. За невыход на работу в течение трех дней людей арестовывали, судили как саботажников и отправляли в лагеря. Промышленные города рекрутировали новых заключенных. Колхозников, не наработавших минимума трудодней, ссылали в лагеря или отправляли на Крайний Север. Но даже это не приносило желаемого эффекта. Сталин решился на новый шаг – на денежную реформу. В России уже давно не было богатых. Кто же, в таком случае, стал жертвой денежной реформы? Разумеется, рабочие, госслужащие, колхозники, интеллигенция и, как бы это ни звучало парадоксально, самые несчастные из несчастных – заключенные. На основании указа каждому вкладчику денег в сберкассе сумму до трех тысяч рублей меняли по курсу 1:1, до десяти тысяч рублей – 1:3, а свыше десяти тысяч – по курсу 1:10. И только бедные заключенные, имевшие на своем счете незначительные суммы, которые им присылали родственники, вынуждены были менять деньги по курсу 1:10, несмотря на величину суммы.

Во время войны, особенно в последние годы, заключенным обещали, что после победы над Гитлером будет большая амнистия. На собраниях, которые собирались исключительно для заключенных, выступали представители лагерной администрации и НКВД и призывали работать еще интенсивнее и терпеливее переносить голод, поскольку после победы все будет хорошо. Однажды я присутствовал на собрании, на котором выступал начальник Норильлага полковник Воронов. Он начал свое выступление такими словами:

– Товарищи! Да, да, товарищи, я не оговорился. Вы все наши товарищи, только временно изолированные и после войны вы будете освобождены…

Но обещанная амнистия охватила одних только уголовников, которые как раз меньше всего и работали. А политические заключенные, которые во время войны больше всего работали и голодали, под амнистию не попали.

Когда я во время войны лежал в больнице, встретил там старого знакомого Давида Ивановича Киасашвили, бывшего члена Центрального Комитета партии меньшевиков Грузии. Мы разговорились о перспективах послевоенной жизни. Киасашвили тогда думал, что после победы в России все изменится. Я не поддержал его оптимизма. Я сказал ему, что меньшевики часто ошибались, и боюсь, что так получится и на сей раз. К сожалению, я оказался прав.

В лагере вновь, как и в начале войны, начался сильный голод. Уже в пять часов утра возле кухни выстраивались огромные очереди. Едва в шесть часов открывалось окошко раздачи и заключенные получали свой крошечный паек, они тут же его и поедали. Не было сил идти с ним до барака.

Я вспоминаю, как во время одной из дискуссий в ООН по поводу положения заключенных в Советском Союзе шла речь и о том, что заместитель председателя Совета министров Микоян утверждал, будто в СССР вообще нет лагерей, а заключенные живут так, что им бы могли позавидовать английские и американские рабочие. А все противоположные утверждения он назвал клеветой.

Тем временем я познакомился почти со всеми цехами двадцать пятого завода. Главной его продукцией был кобальт. В небольших цистернах его отвозили прямо на взлетную полосу.

Я пытался получить более легкую работу. Но, поскольку здесь главную роль играли уголовники, все мои попытки были безуспешными. И я решил снова попытать счастья на железной дороге. Я подал заявление в Управление железной дороги, упомянув, что я в Дудинке долгое время работал старшим диспетчером. Начальник товарной станции Норильской железной дороги Гилельс знал меня еще по работе в Дудинке, ему я и принес заявление. Он пообещал меня устроить. Но прошло несколько недель, а ответа все не было. Что-то мешало моему переходу.

И я решил попробовать выбраться из VI лаготделения иным способом. Здесь были те же возможности, что и в IX лаготделении. Я обратился к своему старому приятелю Василию Чупракову, уже отбывшему свой срок и сейчас в качестве вольнонаемного работавшему главным инженером коммунальной службы Норильска. Василий меня и выручил. Весной 1948 года он устроил меня на должность так называемого специалиста по строительству каналов на одном из участков, которые он возглавлял. Меня должны были перевести во II лаготделение.

Наступил день моего перехода. Но на завод пришел нарядчик и забрал меня с работы. Я не знал, в чем причина.

Когда мы пришли в лагерь, он приказал мне сдать все вещи, которые я получил в VI лаготделении. Но, чтобы не передавать меня конвою совсем голым, вместо одежды мне вручили какие-то лохмотья. Такова была практика в этом лагере. Ради экономии точно так же поступали и с заключенными, отбывшими свой срок и выходившими на свободу. Освобожденный заключенный получал документы только тогда, когда он сдавал свою одежду. Охранник на вахте имел приказ выпускать только тех, у кого была расписка начальника УРЧ. Из-за этого люди, выходящие на свободу, с первых же шагов оказывались перед почти непреодолимыми препятствиями. Но большинство выходили из положения таким образом, что за хлеб и еду снова покупали себе одежду у заключенных.

Во время войны заключенных, отбывших свой срок, не освобождали. Им вообще ничего не сообщали, а когда они сами начинали об этом спрашивать, в администрации им отвечали, что они должны остаться в лагере. Таким образом, все те, у кого закончился срок еще в начале войны, оставались в лагере вплоть до 1946-го, а то и до 1947 года. И, соответственно, поступали с ними, как и с остальными заключенными.

У большинства освобожденных не было денег, но были и такие, которые получили деньги от родственников, пока еще были в лагере. Многие рассчитывали на то, что при освобождении им выплатят деньги с их счета и на эти деньги они смогут купить себе самые необходимые вещи. Но случилась денежная реформа, и вместо пятисот рублей они получали пятьдесят. А за такие деньги невозможно было купить даже рубашку.

На территории БЭЗа у заключенных можно было купить много разной одежды. Как только заключенный получал новые штаны или телогрейку, он тут же их продавал. Управление лагерем усилило контроль за процессом купли-продажи, но не смогло его совсем закрыть.

По дороге во II лаготделение мы обошли всю территорию БЭЗа. И я увидел рабочего, сломавшего обе ноги при разгрузке досок. Все носилки были в крови. Я был счастлив, что уже не являлся начальником транспортного отдела, ибо администрация с радостью обвиняла в несчастных случаях не завышенные нормы, а своих подчиненных.

За нами закрылись железные решетчатые ворота БЭЗа. Я шел по Норильску под конвоем. Было уже поздно, рабочий день закончился, со всех сторон двигались в колоннах по пять заключенных, которых под усиленной охраной разводили по разным лаготделениям. Среди заключенных я заметил несколько знакомых, махнувших мне рукой в знак приветствия.

Спустя несколько минут ожидания перед воротами II лаготделения меня принял надзиратель, поинтересовавшийся, нет ли у меня вшей. К счастью, у меня их не было. Тогда он вручил мне записку в барак, где проживала бригада, работавшая в механической мастерской коммунального управления. Бригадир уже знал, что я направлен в его бригаду, и занял для меня хорошее место на нарах. Я лежал всего в нескольких метрах от него, что считалось большой честью. Благосклонность бригадира я приписал моей дружбе с главным инженером.

Вместе со слесарями в механической мастерской я выполнял различную работу. Со двора я приносил железные прутья и толстую проволоку, которые затем долотом и молотком рубил на куски определенной длины. Эту работу делали два человека – один держал железо и долото, второй бил молотком. Время от времени мы менялись. Мой партнер, выдававший себя за слесаря, был старшим, я считался его помощником. Если же мы ошибались в размерах, вину он сваливал на меня. Когда же я однажды укорил его в несправедливых обвинениях и сказал, что он, как специалист, несет ответственность за результат работы, он мне ответил:

– Ты пойми, что я не могу взять на себя вину. Тебя защитит твой друг, а меня сразу же перебросят на тяжелую работу.

Через несколько недель меня сделали начальником гаража Управления коммунального хозяйства. Но, из-за постоянных стычек с шоферами, я попросил найти мне новую работу. О работе железнодорожного диспетчера у меня остались самые теплые воспоминания, поэтому я стремился снова попасть на железную дорогу. И мне помог случай.

Из-за нехватки мест рабочих коммунальных участков перевели в бараки III лаготделения, а это как раз и было железнодорожное отделение. Теперь все было гораздо проще. Я позвонил по телефону начальнику товарной станции Норильской железной дороги, и он обещал перевести меня к себе. Через два дня после этого меня перевели в бригаду железнодорожников, жившую в бараке в другом конце зоны. Люди были заинтересованы во мне, потому что начальник товарной станции сообщил, что усилит группу железнодорожных диспетчеров квалифицированным кадром. Конечно же, под этим кадром он подразумевал меня.