В тайге

Лаготделение 030 находилось в шести километрах от лагеря 033.

Мы шли по таежной тропе вдоль железной дороги, голода не чувствовали, так как шли очень быстро. Остановились лишь один раз, чтобы оправиться. В десять часов утра у ворот нас принял дежурный офицер. Нас было ровно сто человек, и направили нас сюда, чтобы помочь валить тайгу. Нас по одному вызывали к заместителю начальника лаготделения, который расспрашивал каждого, чем тот занимался до ареста. Но даже если заключенный до ареста работал врачом, адвокатом или столяром, он всех тут же направлял в бригаду дровосеков. Я подумал, зачем тогда было тратить несколько часов на бессмысленные расспросы.

Меня направили в бригаду Микуленко. Войдя в мрачный барак, где жила бригада, я представился новому бригадиру. Он меня также спросил, кто я по профессии. Этот вопрос показался мне настолько смешным, что я рассмеялся. Он рассмеялся вслед за мной, так как тоже почувствовал бессмысленность этого вопроса. Смех нас сразу же сблизил, хотя мы видели друг друга впервые, и мы стали хорошими друзьями.

Микуленко работал учителем в одном из украинских сел. Продолжал учительствовать и при немцах. За это его потом приговорили к десяти годам лагерей.

Лаготделение 030 находилось в котловине, и казалось, что бараки посажены глубоко в землю. Но еще более печальную картину представляло кладбище, расположенное рядом с лагерем. В двадцати двух бараках помещалось около двух тысяч заключенных и все работали в тайге на лесозаготовках. Лишь некоторые заключенные работали в зоне или в ближайших окрестностях чинили бараки.

В первый момент мне показалось, что все бараки здесь не заселены. Как же я удивился, узнав, что они переполнены.

В первый же день я узнал о многих неприятных вещах. Заключенные боялись начальника лаготделения старшего лейтенанта Ковалева. На их лицах рождался ужас, когда Ковалев появлялся в зоне или на лесозаготовках.

Тяжелая работа отнимала последние силы у заключенных. В этом лагере более легких работ не было. Можно было только валить лес. А поскольку в больницу отправляли лишь тяжелобольных, большинство стремилось заболеть. Каждую неделю, по вторникам, в больницу отправляли очередную группу заключенных, и каждый желал в следующий вторник оказаться в числе больных, чтобы хоть в больнице прийти в себя. Каждый месяц на замену умершим прибывала новая группа.

После ночи, проведенной на жестких нарах, я поднялся по удару в рельс. Вместе с остальными членами бригады я пошел в узкую столовую, где за длинными деревянными столами завтракало одновременно десять бригад. Назначенные бригадиром заключенные приносили баланду на деревянных подносах и в алюминиевых котлах. В бараке мы получили 600 г черного хлеба. Это трехдневная норма для новичков, а затем им выдают хлеб согласно выполненной норме. Голодные заключенные с упоением ели овощную баланду с этим мизерным куском хлеба. Они спешили, так как в предбаннике уже ждали другие бригады. В бараке мы выпили и по кружке кипятка, который принес дневальный. Но некоторые еще не успели допить кипяток, как прозвучал второй удар в рельс.

– На работу!

Заключенные с неохотой выходили из барака и строились на развод.

Покинули мы зону еще в сумерках. Нас приняла большая группа конвоиров. Сначала по широкой дороге мы шли в направлении железной дороги, а миновав ее, оказались в тайге. Расчищенная тропа длиной в четыре километра привела нас сначала на большую прогалину, центр лесозаготовок. Здесь стояли сарайчики с инструментом. Передвижная динамо-машина обеспечивала станки током. В одном из бараков помещалась контора распорядителя работ, в другом находились конвойные, в третьем – станция скорой помощи. В открытом сарайчике помещалось несколько полевых кухонь, где готовили обед для заключенных. На площади в несколько десятков квадратных километров работало несколько сот человек. Территория была окружена солдатами. Чтобы следить за всеми передвижениями заключенных, вокруг этой территории проложили широкие тропы. Если бы заключенный попытался покинуть место работы, он обязательно вышел бы на одну из этих троп и его тут же засекли бы солдаты, стоявшие друг от друга на расстоянии десяти метров. Контроль был таким жестким, что ни одному заключенному бежать не удалось.

Работали мы группами по три человека. Двое работали электрической или обычной пилой и острым топором, которым в самом начале делали на стволе зарубки. А третий топором обрубал ветви.

Двенадцать часов пробивались мы сквозь снег, доходивший до плеч. Деревья падали, а техника безопасности почти не соблюдалась. О здоровье не думали, все мысли были о том, какую пайку мы получим вечером. Чтобы получить большую пайку, группа из трех человек должна была заготовить сорок кубометров дров, обрубить ветки и распилить ствол на куски шестиметровой длины. Самым тяжелым было обрубать ветки. Пот лился ручьем, а сорокаградусный мороз мы ощущали лишь во время короткого отдыха, когда собирались вокруг костра.

Многие желали смерти. Заключенные-дровосеки затягивали песню, где проклинали родную мать за то, что она их родила.

Не легче была работа и у бригад, вытаскивавших поваленные стволы. Ствол обвязывали веревками, и лошадь с помощью людей оттаскивала его на определенное место, лошади через три-четыре месяца обычно утрачивали работоспособность. Тогда их резали и этой кониной кормили лагерников. Из трехсот сорока лошадей, находившихся в распоряжении лаготделения 030, обычно сто двадцать пребывало в лошадиной больнице. Чаще всего у них начиналась болезнь ног. Разумеется, нас больше занимала собственная нужда, но мы все же не могли без боли смотреть на то, как лошадь, хромая, тащит тяжелый груз, а возчик к тому же хлещет ее бичом. Но и он прежде всего думал о выполнении нормы.

Древесину мы грузили на маленькие вагонетки узкоколейки, которые паровозик тащил в ДОК (деревообрабатывающий комбинат) или на товарную станцию, где ее перегружали в вагоны нормальной железной дороги.

У нас было много возможностей поговорить о том положении, в котором мы оказались. Удивляло то, что теперь, после войны, разговоры стали несколько иными. До войны ругали Сталина и его помощников. Коммунистов приводило в ужас то, что все это делалось во имя социализма, Маркса и Ленина. Сейчас, после войны, ругали Черчилля, Рузвельта и других ведущих западных политиков. Многие не могли понять, почему они сейчас, после разгрома гитлеризма, заигрывают с не менее опасным сталинизмом. Некоторые утверждали, что недалек тот день, когда эти великие политики будут вместе с нами в рваных штанах валить лес и мечтать о том, как было бы хорошо каким-нибудь чудом достать кусочек черного хлеба.

В числе многих немцев я познакомился и с Хансом Балтесом, молодым врачом из Зибенбергера. Его симпатичное лицо не испортила даже одежда заключенного. Ханс Балтес служил в СС. Чем ближе мы сходились, тем я все больше удивлялся, как этот исключительный человек, всегда готовый прийти на помощь, мог служить в армии убийц. Однажды я открыто спросил его об этом. Он ответил:

– Я пошел в СС не потому, что был в восторге от уничтожения других народов, а потому, что был молод и глуп, и поверил, что служу настоящему делу.

Помолчав, он продолжил:

– Разреши, Карл, и тебя кое о чем спросить? Разве вы, коммунисты, вступили в партию ради того, чтобы бороться за установление сталинского режима?

Несмотря на то, что Ханс был врачом, в лагере он редко занимался медициной. Когда я с ним познакомился, он находился в бригаде, складывавшей древесину. Я удивлялся, как удавалось этому интеллигенту во главе своей тройки укладывать огромные стволы в высокие кучи. Казалось, что для него эта работа не была тяжелой, хотя она изматывала даже людей, всю свою жизнь занимавшихся тяжелым физическим трудом.

В лагерь мы возвращались в колонне по одному. Конвоиры боялись, чтобы кто-нибудь во мраке не застал их врасплох. Усталые и голодные, мы бежали по тайге под аккомпанемент собачьего лая и мата конвоиров. Многие спотыкались о корни деревьев и падали в глубокий снег. Ханс помогал мне и не давал отставать, после ужина он приходил ко мне в барак поговорить.

Ханс рассказывал мне о студенческих годах, проведенных им в Венском университете, о невесте – театральной актрисе. Я обещал ему сообщить ей о его судьбе, если меня самого не поглотит сталинский мрак.

Как-то вечером, после работы, меня удивило известие, что на мое имя пришла посылка. Я считал это ошибкой, так как посылку могла послать только моя жена, но я недавно написал ей, чтобы она ничего не посылала, потому что мне «ничего не нужно». Я знал, что ей и без того тяжело. В конторе мне вручили небольшую посылку, в которой было полкило меда, полкило масла и пять пачек махорки. Офицер смотрел на меня сочувственно, но я был необычайно счастлив, ибо понял предназначение этой посылки: я узнал, что мой друг Йозеф Бергер жив. Йозефа должны были освободить в 1951 году, и мы с ним договорились, что он из места ссылки вышлет мне посылочку. Таким образом я получу его адрес, поскольку письмо бы мне не отдали. Теперь я знал, что его сослали в село Казачинск.

С посылкой в руке я побежал делиться радостью к Хансу Балтесу. Мы сели и отпраздновали Новый год, хотя на календаре давно уже был март. Йозеф отправил посылку еще до Нового года, но до меня она дошла только сейчас, так как меня перевели в другой лагерь. Наевшись, мы отправились на прогулку. Тогда Ханс и открыл мне свои планы о побеге. Несмотря на всю трезвость его мышления, план этот был фантастически нереальным. Мне стоило больших трудов уговорить его отказаться от самоубийства.

Через несколько дней после нашего разговора в лагере был дан сигнал тревоги. Бригады быстро вернули в лагерь. О причине тревоги мы узнали лишь спустя несколько дней. Оказывается, в соседнем лаготделении группа из шестнадцати заключенных совершила попытку к бегству. Несколько сот заключенных складывало древесину на реке Чуна. После работы заключенные грузили дрова для кухни на машину. Вcex, грузивших дрова, заведующий кухней немного подкармливал. Кому-то пришло в голову, что эту машину можно использовать для побега. С этим планом он ознакомил двадцать пять товарищей.

Шофер сидел на кухне и грелся. Заключенные закончили разгрузку, и тут один из них сел за руль, а остальные забрались в кузов. Решилось на побег только шестнадцать человек, остальные в последний момент передумали. На полном ходу грузовик помчался к закрытым воротам лагеря, не выдержавшим удара. С вышек открыли огонь по машине. Доехав до замерзшей реки, все выскочили и разбежались в разные стороны. Когда конвоиры добрались до машины, то нашли лишь четверых мертвых и троих тяжело раненных беглецов. Из оставшихся девяти четверых (двое из которых были ранены) поймали в ту же ночь, а пятеро исчезло.

В 1953 году мне рассказали, что одного из этой пятерки поймали на реке Амур и снова осудили на двадцать пять лет лагерей.

После этого происшествия в соседнем лагере у нас перегруппировали бригады. Меня перевели в бригаду Павлова, состоявшую из заключенных, остаток срока которых не превышал двух лет. Эта бригада работала только в ночную смену: в тайге она грузила древесину в вагоны и на машины.

В первую же ночь я понял, что не выживу, если мне не удастся отделаться от этой бригады. Я привык ко всякой жути, но то, что я здесь увидел, превзошло все мое воображение.

Павлов относился к тем людям, которых в камере называли «волками». Его девизом было: «Жить любой ценой!» – даже если при этом страдали другие люди. Павлов любил хвастаться, что за пятнадцать лет он лишь два дня был на тяжелой физической работе. Остальное время он был начальником, бригадиром, нарядчиком, а когда однажды заболел, стал и санитаром. Тогда выяснилось, что он вместе с завхозом вырывал у мертвых заключенных золотые зубы и менял их на деньги и водку. Кроме того, Павлов работал на МВД и МГБ, которые его за это направляли на легкие работы и предохраняли от неприятностей, например в афере с золотыми зубами.

В 1937 году он был осужден на пятнадцать лет лагерей по статье 58-7 и -8, хотя и утверждал, что никогда не совершал политических преступлений. Всему виной была его красивая жена и хорошая квартира в Ленинграде. Его жена хотела с ним развестись, но не могла решить жилищный вопрос. Любовник тогда посоветовал ей донести на Павлова в НКВД, что он якобы ругал советскую власть и Сталина. И в один прекрасный день были сразу решены все проблемы, которые годами не могли сдвинуться с мертвой точки – Павлова арестовали, против него на суде свидетельствовала его жена и ученик с завода, на котором он работал. Ученик говорил, что всякий раз, когда он ошибался, Павлов называл его «вшивым колхозником».

После этого новый муж поселился в квартире разоблаченного «контрреволюционера». Но вскоре Павлов получил письмо, в котором жена умоляла его простить ее и сообщала, что она прогнала «эту свинью», и теперь ждет возвращения «единственного и настоящего мужа».

Когда мы построились у ворот, послышался бас бригадира Павлова:

– Сколько вы еще, курвы, будете строиться!

– Готовы ли вы, медведи? Мать вашу…

Его друг и помощник повторял все, что говорил Павлов.

На рабочем месте нас обычно ждали вагоны, которые следовало загрузить. У каждого вагона становилось по два или три человека, в зависимости от диаметра бревен, перед каждым вагоном стояло по два конвоира с винтовками.

Слабо освещенная рабочая площадка скорее напоминала мышеловку. Нужно было внимательно следить за тем, чтобы не провалиться в глубокий снег или чтобы тебя не придавило бревно. Пока мы работали, бригадиры и конвоиры осыпали нас площадным матом. Особенно доставалось тем, кто не мог уложить последние ряды в вагоне и просил помощи у других.

Когда вагоны были загружены, нам разрешали разжечь костер и отдохнуть, пока паровоз не подаст пустые вагоны. На это обычно уходило полчаса. Но случалось, что маневровый паровоз был занят, и тогда мы отдыхали час-другой. Несчастные случаи чаще всего бывали во время погрузки второй партии, люди уже были уставшими и полусонными, а работа эта требовала постоянного внимания. Мы все это знали, но никто не думал о последствиях. Штрафнику так хотелось отдохнуть, что ему было все равно, каким образом он «заработает» этот отдых – тяжелой травмой или смертью. Я тоже часто думал о смерти. До конца срока мне оставалось всего два года. Но освободят ли меня после этого? Я знал, что почти всегда уже отбывшему наказание лагернику давали новый срок. Но даже если меня и освободят, будет ли это свободой? В лучшем случае, сошлют в ссылку в какое-нибудь село. А что меня там ждет?

Стоит ли жить рабом сталинского «социализма»?

Когда бы я об этом ни думал, всегда приходил к выводу, что единственный выход из этого положения – смерть. Но каждый раз, когда я готовился уже умереть, во мне звучал внутренний голос: «Карл, не теряй мужества! Ты должен выжить!»

На рассвете мы отправлялись в лагерь, причем часто возвращались на два-три часа позже.

За воротами нас обычно встречал начальник. Бригадир докладывал ему, сколько мы загрузили вагонов. Если результат был удовлетворительным, начальник не говорил ничего. Если же мы загрузили слишком мало вагонов, он начинал кричать:

– Фашистские гады! Вы что, думаете, жрать задаром будете? Завтра же я вам покажу! Вы у меня получите всего триста граммов хлеба.

Начальник всегда держал свое слово! Он был честным человеком! Поэтому на следующий день мы все получали штрафной паек, после чего бросались на жесткие нары.

Обычно я укрывался с головой телогрейкой, чтобы мне не мешали хождение дневального или шум открываемых и закрываемых дверей. Но пяти-шести часов для отдыха было недостаточно. И настал день, когда я больше не мог терпеть.

В тот день, загрузив сорок пять вагонов, мы вернулись в лагерь только в одиннадцать часов утра. Этой ночью досталось даже тем, кого бригадир обычно щадил. Во время погрузки последнего вагона сломались две подпорки и сложенные бревна ринулись вниз, закопав под собой двоих. Третий успел вовремя отскочить в сторону. Один был мертв, другому переломало обе ноги, их оттащили в сторону. Конвоиры отказались нести их в лагерь. Нужно было выполнять норму. В ту же ночь случилось еще одно несчастье. На место погибших бригадир доставил двух других, чтобы закончить погрузку. Но один из них свалился с вагона наземь, а второй сломал ключицу. Когда мы вернулись в лагерь, начальник молчал: за эту смену мы загрузили сорок пять вагонов.

Сталинскую норму мы выполнили.

Человеческие жизни были не в счет.

Еще во время работы я подумал, что этой ночью я гружу бревна последний раз. Пусть будет что будет! Я не знал, что предпринять. Но было ясно: просто так заявить, что я не хочу идти на работу, – невозможно. Это кончилось бы карцером. Нужно искать другой выход.

В тот день я настолько устал, что не способен был соображать. После еды улегся на нары. Хотелось спать. Но даже сон меня не брал, поскольку я постоянно думал, что делать. В бараке царила глубокая тишина, лишь около двух часов дневальный начал скрести пол резиновой щеткой. Попробовать отыскать место на кухне? Это было непросто, нужны были связи, а я здесь никого не знал. И я решил действовать официальным путем. Умывшись, я направился к начальнику.

Открыв дверь канцелярии, я увидел начальника лаготделения старшего лейтенанта Ковалева, строго разговаривавшего с бухгалтером. Посчитав этот момент не совсем благоприятным, я решил вернуться.

– Чего нужно? – услышал я голос начальника.

Я повернулся. Вероятно, вид у меня был настолько жалкий, что он переспросил более благожелательно:

– Ну, говори! Чего вы хотите?

По тому, как он, начав с «ты», закончил на «вы», я понял, что он готов меня выслушать.

– Гражданин начальник, я из бригады Павлова. Мне…

– Еще один из бригады Павлова? – прервал меня Ковалев.

– Эта работа для меня слишком тяжела, – продолжил я. – Я полностью измотан.

– А откуда я возьму сильных? Все говорят, что они слабы.

– Но я действительно больше не могу, – произнес я.

– Здесь нет другой работы.

– Я повар, может быть, я мог бы работать на кухне? – робко спросил я.

– Вы – повар? Да, в таком случае можно было бы что-нибудь придумать. Но у меня нет достаточного количества людей для погрузки, а заключенных с двадцатипятилетним сроком наказания я не могу посылать на ночную работу.

– Устройте меня хотя бы временно, чтобы я мог поправиться, а потом я снова пойду работать в тайгу, – просил я его.

– Знаете что, работайте до первого на погрузке, а потом я поставлю вас поваром.

Я поблагодарил его. Обещание, что с первого числа я буду работать на кухне, придало мне сил. Но все-таки я не успокоился. Ведь меня ждали еще две недели ужасов. Нет, я не выдержу этого, я чувствую, что не выдержу. Но где выход?

У меня осталось еще три часа свободного времени. Но что будет, если я за это время ничего не придумаю? Наконец, придумал! Бригадир Павлов – взяточник, я решил предложить ему пятьдесят рублей, если он освободит меня от работы на неделю. Я знал, что есть такая возможность. Особенно, если бригада работает ночью. Бригадир может сказать, что работает больше людей, чем их есть на самом деле. Я нашел его во дворе. Павлов не обратил на меня никакого внимания.

– Бригадир! – окликнул я его. – Могу ли я сейчас поговорить с вами?

– Чего надо? – Павлов даже не остановился, и мне пришлось преградить ему дорогу.

– Пойдем в барак, там и поговорим. Здесь холодно, – попытался он меня оттолкнуть в сторону.

– Об этом я могу говорить только один на один.

Павлов удивленно посмотрел на меня:

– Что вам нужно? Говорите.

– Вac скоро освободят, а у меня есть пятьдесят рублей, которые могли бы вам пригодиться, – я заметил, что он стал слушать меня более внимательно. – Я вам дам эти пятьдесят рублей, если вы меня на неделю освободите от работы.

– И как вы это себе представляете? Нет, это невозможно.

– Я понимаю, что вы не доверяете мне, так как плохо меня знаете. Но я уже шестнадцать лет нахожусь в лагере и знаю, что это возможно. Ничего плохого я вам не подскажу.

– Я подумаю об этом. А ты перед ужином подойди ко мне, – ответил он.

Я понял, что игра выиграна. Но теперь появилась другая проблема – как мне вытащить пятьдесят рублей, которые я зашил в штаны, чтобы не привлекать ничьего внимания. Я залез на нары, снял штаны и, нащупав место, где были зашиты деньги, стал осторожно распарывать шов. Несколько раз мне приходилось останавливаться, так как соседи просыпались. Наконец, дело сделано.

Подошло время ужина, и бригады двинулись на кухню. Бригадир шел последним, и я пристроился за ним. Он меня ждал, поскольку ничуть этому не удивился. Не успел я произнести ни слова, как он сказал:

– Можете остаться в бараке.

– Спасибо вам, – ответил я и вложил деньги в его руку.

– Посмотрим, что вы за человек.

– Можете быть совершенно спокойны.

Немного помолчав, я добавил:

– Скоро я буду работать на кухне и вас не забуду.

– Обязательно устройтесь на кухню, это хорошая работа.

Наконец-то я мог отдыхать. Я снова был счастлив. После ужина мне следовало быть осторожным, чтобы не привлекать внимания. Нужно остерегаться собственных товарищей. Мое положение облегчалось тем, что в ночную смену работало лишь небольшое количество заключенных. Днем я скажу, что работал ночью. Для большей уверенности я отправился спать в другой барак. Но это было не так просто, поскольку вечером барак должны освободить все те, кто в нем не живет. По удару в рельс барак закрывают и открывают только утром.

Я знал, что мне поможет Ханс Балтес. Я пошел к нему и пересказал весь наш разговор с бригадиром. Я спросил его, где мне можно было бы разместиться. Ханс предложил пойти к нему и устроиться на нарах между ним и другим немцем.

Так прошла неделя. Никто меня не обнаружил. Значит, снова нужно отправляться на работу, так как денег у меня больше не было.

Я провел в своем японском ранце «инвентаризацию» в надежде отыскать хоть что-нибудь для Павлова, чтобы добиться освобождения еще на несколько дней. Нашел лишь два рубля и пару ботинок. Снова стал ждать подходящий момент, чтобы поговорить с бригадиром с глазу на глаз. Павлов сначала и слушать не хотел. Он сказал мне, что те пятьдесят рублей ему пришлось поделить с нарядчиком, поскольку тот уже на следущий день заметил, что меня нет. Но в конце концов я все-таки получил еще неделю «отпуска».

Наконец наступило долгожданное первое число. Тридцать первого я пошел в канцелярию напомнить начальнику об его обещании. Я вошел как раз в тот момент, когда он ругал группу бригадиров за то, что их бригады плохо работают. Я дождался подходящего момента, подошел к начальнику и напомнил ему о нашем разговоре.

Он долго думал, а я в страхе стоял перед ним, не двигаясь. Наконец я услышал, как он что-то пробормотал. Я с трудом разобрал, что мне нужно найти своего бригадира. Совершенно случайно Павлов как раз заглянул в канцелярию.

– Павлов, это твой человек? – спросил начальник.

– Да, гражданин начальник, из моей бригады.

– Как работает?

– Очень хорошо, гражданин начальник.

– Он хочет работать на кухне. Как ты думаешь, будет ли он там полезен или начнет воровать?

– Работник он совестливый, не вор, – ответил Павлов.

– Да, да, знаю я таких святых. Они хуже жуликов.

– Люди из бригады, которые были с ним в 033-м лагере, говорят, что он очень хороший повар и выполнял свою работу добросовестно.

– Хорошо, попробуем его, пусть работает до третьего, а потом отправим его на кухню, – заключил начальник.

Поскольку теперь уже не было никакого сомнения, что я буду работать поваром, мне не трудно было добиться еще трех дней «отпуска». На третий день пришел нарядчик и сказал, чтобы я тут же шел в санчасть, где меня в присутствии начальника санчасти основательно обследует врач Сечук. Врач спросил, болел ли я венерическими болезнями. После осмотра начальник предупредил меня, что на кухне нужно работать добросовестно и, прежде всего, забыть о своих друзьях. За наименьшую ошибку я буду строго наказан.

Я представился заведующему кухней и подал ему записку, выданную мне начальником санчасти. Заведующий был кавказцем и говорил с сильным акцентом. На его расспросы о моей предыдущей поварской деятельности я ответил, что могу готовить только в рамках лагерного «меню», чему научился в Норильске.

– Наконец попался один, который говорит правду, – произнес он. – А то все рассказывают, что они работали в лучших ресторанах Москвы и Ленинграда.

Я завоевал его симпатии, когда он узнал, что я иностранец. Он настолько плохо говорил по-русски, что даже не замечал моего ужасного произношения. Мы договорились, что завтра в восемь часов я начну работу в дневной смене.

Из кухни я направился к Хансу Балтесу, чтобы сообщить ему эту новость. Увидев меня в своем бараке, Ханс не удивился.

– Я знаю все, – сказал он.

– Значит, не нужно ничего рассказывать?

– Меня интересует лишь, как все было.

Я рассказал ему все по порядку, от прихода в санчасть до разговора на кухне. Он предупредил об ожидающих меня трудностях, если я буду, как и прежде, помогать иностранцам. Особенно он настаивал на том, чтобы я не давал ему больше положенного, так как все знают, что мы друзья. В конце разговора я сказал ему, что мне лучше работать на лесозаготовках, чем на кухне, если я откажусь помогать тем, кто не получает помощи ни от кого.

Кухня, в которой варили два раза в день еду для двух тысяч заключенных, помещалась в длинном бараке. Здесь не было вспомогательных помещений, где можно было подготовить продукты. В нескольких метрах от кухни находился погреб, в котором десять инвалидов готовили овощи для кухни. Воду приносили из колодца, расположенного в пятидесяти метрах от кухни. В штате состояло два дневных повара, один ночной и два помощника. Кухонные принадлежности были очень скромными, а три больших котла и плита не годились даже для приготовления самой простой еды. На кухне отдельно готовили пищу для пятидесяти больных. Вентиляция отсутствовала, и в помещении, особенно когда готовили одновременно в нескольких котлах, стоял густой пар.

Как и во всех других лагерях, меню для заключенных состояло из баланды и каши. Тем, кто перевыполнял норму, дополнительно выдавали кусочек селедки, а иногда и пятьдесят граммов солонины.

Отработав на кухне первую свою смену, я раздумывал, где лучше работать – в тайге или на кухне. Если бы я знал, что меня ночью пошлют не на погрузку, а на рубку леса, я завтра бы отправился в тайгу.

В последующие дни я приспособился к кухонным обстоятельствам и работать мне стало полегче. В первые два дня мои земляки не досаждали мне просьбами о помощи. Ханс Балтес посоветовал им не создавать мне трудностей в самом начале, но уже довольно скоро на меня начали давить. Мало кто не требовал себе добавки. Я давал им все, что мог: кому баланду, кому кашу, а иногда и кусочек рыбы.

Изголодавшиеся люди кружили вокруг кухни, выжидая благоприятный момент, чтобы подойти ко мне. Я не мог даже отойти в туалет, меня и там останавливали и требовали еду. Те, которым я давал, были мне благодарны. Те, которым я не мог дать, ругали меня.