Первая посылка от моей жены

Февраль 1950 года. Лютый мороз. Как-то раз, возвращаясь с работы в казарме, мы остановились у ворот, дожидаясь, пока их откроют. У ворот стояла упряжка, на санях в соломе лежало несколько посылок. Румын с любопытством заглянул туда и заметил, что некоторые ящики лежат адресами вверх. Вдруг он закричал:

– Карл, тебе посылка!

Зная его любовь к шуткам, я не обратил на это внимания.

– Ведь твоя фамилия Штайнер? – повторил он.

Тогда и я взглянул на посылку. С нетерпением ждал я той минуты, когда мне ее вручат. В присутствии нескольких офицеров посылку вскрыли и тщательно обследовали каждый предмет. Копченое сало разрезали на мелкие кусочки, просо рассыпали на газете и осмотрели его, то же сделали с сахаром, а чай отобрали, так как заключенные не имели права его получать. Я был счастлив, когда вернулся в барак с посылкой. Оскар и Ганс ждали меня с нетерпением. Я сразу же отправился на «офицерскую» кухню и сварил котелок каши. Затем принес ее в барак, и мы втроем уселись в круг и с благодарением богу съели кашу. Сытые и довольные, мы завели разговор о моей жене, которая верно ждет меня уже второе десятилетие. Мы радовались, что на несколько дней избавимся от голода.

Рано утром Ганс принес кипяток, который мы подсластили сахаром. Так, хлеб и сало мы запивали сладким чаем. Остаток посылки я сложил в ранец, который сшил из японского одеяла. Ранец положил под подушку и попросил дневального присмотреть за ним. Он согласился. По возвращении я первым делом проверил ранец. Но его не было! Я спросил дневального, не видел ли он, кто взял мой ранец, он сказал, что ничего не видел. Оскар и Ганс были в еще большем отчаянии, чем я. Они советовали мне заявить о краже. Но я знал, что это не имело никакого смысла. Дневальный, однако, побежал на вахту и заявил о краже.

На следующее утро меня пригласили на вахту. Войдя туда, я заметил в углу свой ранец.

– Это ваше? – спросили меня.

– Да.

– Возьмите его и распишитесь.

Я взял ранец. В нем было белье и ботинки. От посылки не осталось и следа.

Одиннадцать лет я ждал эту посылку.

Бывало, что после чистки картофеля нам перепадали остатки супа. Однажды мы сидели в углу столовой и хлебали суп из котла, когда вошел солдат. Заметив нас, он крикнул повару:

– Ты зачем кормишь этих фашистов?

С тех пор мы ничего не получали. Часто мы наблюдали, как повар у казармы выливает суп, который не доели солдаты.

Как-то мы чистили картошку. Мы были очень голодны. На кухне топилась железная печь. Румын взял несколько картофелин и сунул их в топку под золу. Я вышел во двор за дровами. Повар открыл дверь и поманил меня пальцем. Когда я вошел, он спросил, кто это положил картошку в золу. Задумавшись, я сообразил, что мои товарищи, воспользовавшись тем, что меня нет, все на меня и свалили.

– Да, я пек эту картошку.

Повар сильно ударил меня по лицу, и я отлетел к стене. Он подошел ко мне и стал бить кулаками. Я не двигался и не защищался. Шум привлек остальных поваров. Один из них, который часто нас подкармливал, сказал этому «герою»:

– Оставь его в покое.

Повар перестал меня бить.

Я решил больше не приходить сюда. В тот же вечер я пошел к Зимину, рассказал ему, что случилось, и попросил найти мне другую работу. Зимин находился в бухгалтерии. Услышав мой рассказ, он страшно разозлился.

– Вы думаете, что можете здесь свободно выбирать себе работу? Вы забываете, где находитесь.

Бухгалтер Иоганн или, как его называли в лагере, Иван Иванович, поволжский немец, сидевший рядом с Зиминым, спросил, что случилось. Зимин ответил ему полусерьезно:

– Как тебе нравится этот парень? Сначала устроил забастовку, а теперь ему и легкая работа в казарме не нравится.

Иван Иванович, относившийся к тем заключенным, которые были опорой лагерной администрации и могли влиять на начальника лагеря, сказал:

– Он в Норильске был поваром. Пошлете его на кухню?

Зимин ответил, что не знал о моих кулинарных способностях, и обещал поговорить с заведующим кухней. Я пошел с Зиминым на кухню. Так я снова стал поваром.

Моим коллегой в кухне стал француз, которого отец еще ребенком привез в Россию. Берте по виду был типичным французом – высокий, худой, с озорными чертами лица, полон юмора и искреннего товарищества. Во время приготовления пищи мы говорили обо всем. Настоящее удовольствие доставляло смотреть на то, как он смеется, как содрогается его худое тело в то время, как руки делают знаки, чтобы я перестал говорить.

Заведующий кухней, огромный, как Геркулес, еврей из Бессарабии, считал нас двоих лучшими своими помощниками, и гордился тем, что на кухне, по его выражению, представлен «целый интернационал». Из пяти поваров один был французом, затем австриец, русский, еврей и латыш. При любой возможности он перечислял возможности каждого из нас. Дойдя до русского, он говорил:

– А ты – самый большой жулик.

Заведующий кухней вел ожесточенную борьбу с уголовниками, которые угрозами пытались добиться лучшего питания. В спецлагере содержались только политзаключенные, но среди них были и типичные воры, служившие раньше в армии маршала Рокоссовского. В армии они совершили различные политические преступления и, таким образом, попали в спецлагеря. В лагпункте 033 орудовала банда, предводимая одноруким Васькой. Банда грабила посылки заключенных, а у поваров с помощью шантажа добывали рыбу, маргарин и другие продукты. Наш бессараб отказывался давать бандитам даже лишний грамм. Он оставался непоколебим.

– Я не намерен уменьшать ни на грамм и без того скудный паек заключенных.

В один из дней Васька осуществил свою угрозу. Когда заведующий кухней сидел у порога своего барака и разговаривал с заключенным, Васька нанес ему десять ударов большим ножом. После этого он убежал в барак к своей компании. Я как раз находился на кухне, когда залитый кровью заведующий вбежал с криком:

– Дай мне топор, дай мне топор!

Мы поняли, что произошло. Я не знал, что делать. Топор, как и все кухонные ножи, согласно инструкции, были закрыты в шкафу. Ключ находился у дежурного повара. Я дал ему топор. Весь окровавленный, он побежал искать убийцу, но потерял сознание посреди двора. Его отнесли в больницу. Спустя несколько часов его отправили в центральную больницу, где он и умер, как нам сообщили. Но через несколько лет стало известно, что сообщение о его смерти было ошибочным.

Ваське и его банде ничего не сделали. За нарушение «лагерного режима» он получил двадцать дней карцера. И это все! Лагерная администрация с симпатиями смотрела на междоусобицы заключенных.

После ранения бессараба меня назначили заведующим кухней. Я отказывался, но Берте и Иван Иванович так настойчиво уговаривали меня, что я в конце концов согласился. У меня появилось много друзей. Я помогал им, сколько мог, но имел от этого одни неприятности. Ho я знал, что заключенные мною довольны. Не устраивал я лишь начальников лагпункта и санчасти.

Отношения между начальником лагпункта старшим лейтенантом Сорокиным и главным врачом, заключенным Иваном Ивановичем были очень тесные. Сорокин и Попов знали друг друга уже несколько лет. Попов поэтому имел большое влияние на назначение на должность заведующего кухней, который был обязан хорошо кормить самого Попова и его помощников из амбулатории. Таким образом, из лагерной кухни исчезало большое количество маргарина, мяса, сахара и т. д. Большую часть этих продуктов, через Попова, получал Сорокин.

Я тоже Попова кормил лучше, чем остальных, но это его (не говоря уже о Сорокине) не удовлетворяло. Поэтому оба старались меня сместить. Через несколько недель из другого лагпункта к нам был переведен старый знакомый Попова и Сорокина Сергей Коноваленко. Меня пригласили в канцелярию, где в обществе офицеров, завхоза, Сорокина и Попова находился и Коноваленко. Начальник лагпункта Сорокин сказал:

– Передадите кухню новому заведующему Коноваленко.

– Как прикажете, гражданин начальник, – бросил я.

В тот же день на кухню пришел Коноваленко, которому я, в присутствии завхоза, сдал дела. Коноваленко предложил мне остаться на кухне поваром. После короткого раздумья я согласился.

Коноваленко был аферистом из Одессы. Во время оккупации он оставался в Одессе и торговал с немцами. Когда вернулись советские части, его арестовали и осудили на десять лет лагерей.

Коноваленко в лагере освоился быстро. С помощью Попова он связался с офицерами из управления, которым продавал предметы одежды заключенных. Во время своего первого заведования кухней он бессовестно грабил заключенных и большую часть продуктов раздавал офицерам. Он в этом, однако, немного переборщил, на него посыпались жалобы и его сместили. Но сейчас его снова вернули на старое место.

Продукты, предназначенные для заключенных, нужно было разделить на отдельные пайки и передать дежурному повару. Коноваленко этого не придерживался. Он, не взвешивая, все выдавал младшим поварам, остальное присваивал. Поваров терроризировал, при каждом случае угрожал изгнанием. Никто не решался противоречить ему. Пытаясь его образумить, я вел с Коноваленко ежедневные бои из-из-затого, что видел, как он обкрадывает заключенных.

Кормили все хуже. Все больше офицеров и сержантов приходило на кухню за своими пакетами. Дружба между офицерами и Коноваленко до такой степени укрепилась, что они вместе стали ходить на рыбалку. Для этих целей построили несколько лодок и сплели несколько сетей. Пойманную рыбу заключенные даже не видели. Ее получали офицеры и охранники, охранявшие рыбаков. Санчасть во главе с Поповым жила на широкую ногу. Мясо и масло, предназначенные для больных, попадали к Попову и его помощникам, а часть этого получал и Сорокин.

Я больше не мог всего этого терпеть и подумывал над тем, чтобы бросить работу на кухне. Я обратился за советом к своим друзьям, но они просили меня остаться, так как боялись потерять ту незначительную добавку к пайку, которую они получали от меня. Я делал все, что мог, для этих людей. Они находились вдали от своей родины, и им было гораздо труднее, чем русским, которым все-таки помогали родные. Впрочем, и некоторые из последних не стеснялись просить о помощи. Случалось даже такое, что некоторые получали посылки и все-таки ежедневно приходили к раздаточным окошкам на кухне и попрошайничали.

Однажды, когда я возвращался из кухни в барак, ко мне подошел человек, о котором я знал, что он был священником с Закарпатской Украины.

– Простите, пожалуйста, что я вас беспокою, но пойти на это меня заставила нужда, – начал он на хорошем немецком языке.

– Что я могу для вас сделать?

– Я хотел бы попросить вас помочь мне питанием.

Я обещал сделать все, что смогу. Сказал, чтобы он каждый день подходил к окошку раздачи. Священник приходил несколько недель, я давал ему баланду, а иногда и кашу. Однажды я сказал об этом Оскару и тот мне поведал, что священник этот ведет себя совсем не как священник. Он получает много посылок, но еще никогда никому ничего не дал. Я страшно удивился. Я рассказал Оскару, что он каждый день приходит ко мне за едой. Оскар ответил, что этот человек прячет в своем ранце килограммы сала, которое уже портится. С этого дня я перестал его подкармливать.

Постоянным посетителем раздаточного окошка был и украинский писатель Майстренко. В отличие от священника, Майстренко очень неохотно приходил за едой. Я с ним подружился еще раньше. Став поваром, я хотел ему помочь. Мне стоило больших трудов доказать ему, что нет ничего аморального в том, чтобы, находясь в нужде, получать помощь.

Майстренко во время оккупации оставался в Киеве. Он рассказал мне, что в то время не написал ни строчки. Чтобы хоть как-то жить, он работал учителем в средней школе. После освобождения города его арестовали за «сотрудничество» с фашистами и осудили на десять лет лагерей. Майстренко ненавидел фашистов. Всякий раз, как у нас речь заходила об оккупации, он со страшной ненавистью говорил о преступлениях эсэсовцев в Киеве. Майстренко рассказал, что до 1941 года в Киеве преобладали антикоммунистические настроения, но всего лишь один год оккупации превратил всех людей в коммунистов. Даже те, кто с воодушевлением встретил в Киеве немецкие части, повернулись к ним спиной после того, как немцы расстреляли в Бабьем Яру, на окраине Киева, пятьдесят тысяч евреев и закопали их в землю наполовину живыми. В 1951 году Майстренко заболел, его отправили в центральную больницу и все следы его затерялись.

К близким друзьям Коноваленко относился и начальник КВЧ (культурно-воспитательной части) старший лейтенант Комаров, бывший постоянным гостем кухни. Он обычно ругал поваров за каждую мелочь и говорил, что повара должны строго следить за тем, чтобы заключенные в точности до грамма получали все, что им полагается. Его посещения заканчивались тем, что он вместе с Коноваленко шел на склад и набивал карманы продуктами, предназначенными для заключенных.

Недалеко от лагеря жила молодая девушка, на квартире которой офицеры устраивали гулянья с большим количеством водки. Приходил туда и Комаров, у которого были жена, семнадцатилетняя дочь и двенадцатилетний сын. Чтобы заработать деньги на водку, они освободили от работы одного художника, заставив его рисовать картины, которые затем продавали на рынке в Тайшете. Комаров приносил на кухню украденных у жены кур и заставлял их печь. Его жена обвиняла в этих кражах заключенных, пиливших дрова рядом с их домом. Погонялы часто наведывались в офицерскую кухню, проверяя, не варят ли заключенные кур.

Однажды обнаружили исчезновение двух заключенных. Это были латыши, служившие в латышском полку и воевавшие на стороне немцев. В 1944 году они попали к русским в плен и военный трибунал приговорил их за измену родине к двадцати пяти годам лагерей. Они работали дневальными и никогда не покидали территорию лагеря. После нескольких дней расследования МВД установило, что под прикрытием густого тумана они с помощью пожарных лестниц перебрались через высокую лагерную ограду. По следам определили, что они перелезли через забор у самой наблюдательной вышки.

Беглецы добрались до реки Чуны, но перебраться на другой берег не смогли. Они зашли глубоко в тайгу, где их не могли найти. Однажды два офицера МВД возвращались из тайги с охоты и неожиданно наткнулись на беглецов, гревшихся у костра. Заметив их, беглецы бросились бежать, но было поздно. Одного застрелили, а второй, споткнувшись, упал и его схватили живьем. Доставили их в лагерь – одного отправили в морг, другого – в карцер, где он и умер от кровоизлияния. Работавшие в санчасти говорили, что на умершем было много синих и черных синяков.

Мои отношения с Коноваленко испортились настолько, что я решил уйти с кухни. Вскоре мне представилась такая возможность.

Как-то раз Коноваленко выдал мне продукты на ужин, но не дал ни грамма маргарина, хотя я, согласно норме, должен был получить четыре килограмма. Я сказал ему, что ужин готовить не буду, на что он ответил:

– Иди к дьяволу!

Я снял белый фартук и побежал в барак, а вечером пошел к нарядчику и объяснил ему, почему не желаю больше работать на кухне. Зимин отправился к начальнику лагпункта за инструкциями. Тот против моего ухода не возражал.

Меня направили в бригаду Чернявского, которая занималась ремонтом путей. С бригадиром у меня были очень хорошие отношения. Будучи поваром, я сделал ему немало услуг, и он чувствовал себя моим должником. Уже с первого дня моего появления в бригаде Чернявский был со мной предупредительным. Работа в бригаде была легкой, многие стремились сюда попасть. Чернявский принимал не каждого. Если администрация направляла к нему заключенного против его воли, новичок мог рассчитывать на самую тяжелую работу.

Чернявский, белорусский крестьянин, был маленького роста, худой, с выпирающими скулами и тупым выражением лица. Вид у него был, как у грабителя-убийцы. Во время немецкой оккупации он служил начальником полиции в районном городке. Его «особые заслуги» состояли в том, что он, как и многие другие, участвовал в уничтожении евреев и партизан. Его помощником в бригаде был белорус Копак, также бывший полицай, очень похожий на Чернявского, разве что более сильный и кровожадный. Третьим в «штабе» был украинец с Волыни Лещенко, циник. Четвертым был священник, отличавшийся от этой троицы тем, что не имел ничего общего с их людоедскими взглядами и играл в бригаде роль душеспасителя. Главная его задача заключалась в подкармливании бригадира и его помощников продуктами, из богатых посылок, которые он получал от своих прихожан.

Члены бригады Чернявского были настоящей бандой, ждавшей своего часа, чтобы под руководством своего бригадира-пахана грабить и убивать. Они бы, как выразился Чернявский, и всех оставшихся евреев затащили в газовые камеры, а при этом не забыли бы и коммунистов.

В этой бригаде я познакомился с австрийцем Францем Штифтом, одним из высших руководителей организации гитлерюгенд в Австрии. Штифт начал свою карьеру со вступления в гитлерюгенд в своем родном городе Шайбсе в Нижней Австрии, где он жил с отцом, бедным крестьянином.

Я сразу же установил, что Штифт является единомышленником бригадира. На плохом русском языке он высказывал мысли, созвучные с бригадирскими. Штифт после поражения Гитлера пытался вместе с невестой бежать на Запад, и это ему почти удалось, но близ Семмеринга его узнала и выдала русским какая-то женщина. Он получил пятнадцать лет лагерей. Я сблизился с Францем Штифтом, и во время отдыха мы с ним часто беседовали.

Многие удивлялись моей дружбе с нацистом и тому, что я пошел в бригаду Чернявского. Ведь было известно, что она состоит из бандитов и приверженцев нацизма.

В 033-м лагпункте одна часть заключенных работала на погрузке, а другая на лесоповале. Эта работа была очень тяжелой. Приемлемой для меня была лишь путейская работа. Мне ничего не оставалось, как ради своего спасения согласиться на эту «протекцию». Речь шла о моей жизни, поэтому я заставил себя жить вместе с самыми отвратительными людьми.