Зверь Панов

Часовой в тюремном бараке очень удивился, увидев меня. Он приветствовал меня словами:

– Ты снова здесь? Мне не верилось, что ты выживешь.

Затем он добавил, что слышал в санчасти, будто я умер. Я узнал, что на запрос VII лаготделения из больницы ответили, что я умер.

В бараке меня встретили радостно. Многие говорили, что я хорошо выгляжу. После того, как я вкратце рассказал о своих приключениях, мне довелось услышать много неприятных вещей.

В пять утра звучала побудка. Все должны были выходить из бараков во двор, даже тяжелобольные. Контролировали нас вооруженные дубинками лагерные погонялы. Затем начальник зачитывал список тех, кого врач освобождал от работы, и отправлял их назад в барак. Остальные должны были идти на работу. Я не знал, как я смогу работать в таком состоянии, но нужно быть готовым ко всему.

Завтрак, состоящий из баланды, селедочных голов и 50 г овсяной каши, я съесть не смог. Меня разбаловала хорошая больничная пища. У меня осталось еще немного сухарей, и поэтому я удовлетворился одним кипятком. Появился врач, чтобы выяснить, есть ли больные.

Я обратился к нему. Врач, молодой литовец, лишь взглянул на меня и тут же сказал старшему погоняле, что я освобождаюсь от работы. Он приказал чуть позже привести меня в амбулаторию.

Со мной в бараке осталось еще трое больных. Когда все ушли, больные вынесли парашу во двор и вылили из нее испражнения. После этого часовые закрыли нас. В обязанности больных входило убирать в бараке и топить печку. В первой половине дня меня отвели в амбулаторию, где уже собралась медицинская комиссия.

Врачи удивились, что меня так быстро выпустили из больницы. Литовец, проводивший меня до барака, сказал часовому, что я не пойду на работу и что он поставит в известность лагерное управление. Мне он пообещал, что мне будут давать больничный паек.

Я лег на свое место и стал рассматривать барак. Он выглядел так, словно был нежилой. Нары стояли голые, поскольку лагерники унесли с собой все «постельные принадлежности». Штаны служили матрацем, подушку заменял бушлат на вате, а вместо одеяла использовалась телогрейка. Те, у кого были полотенца, повязывали их вокруг шеи вместо шарфов.

Мои товарищи вернулись с работы в глубокие сумерки. Двери барака открыли, и каждый поспешил на свое место, чтобы хоть немного согреться. От мороза не защищала даже одежда на вате. Вокруг рта, носа и глаз висели сосульки, до неузнаваемости менявшие облик людей. Руки у них настолько закоченели, что они не могли даже расстегнуть пуговицы и развязать тесемки на одежде. Я помогал им сбросить с себя смерзшееся тряпье. Немного согревшись, они заговорили. Ужин раздавал бригадир со своими помощниками. Заключенные обычно получали пол-литра овощной баланды и кусок соленой рыбы. Иногда давали и кашу. Существовали и три различные пайки хлеба – от трехсот до восьмисот граммов. В тот день я получил тюремную пайку, больничную мне выдали только на третий день.

После ужина люди постепенно успокаивались. Напряжение спадало, лагерники оживали, кое-где раздавался даже смех. Потом они начинали рассказывать мне, что было на работе. Новостей всегда хватало. Случалось, что конвойные кого-нибудь избивали до смерти, или тяжело ранили «при попытке к бегству». А то и просто кого-то пристреливали как собаку.

Я был освобожден от работы целых две недели. Единственной моей обязанностью было вместе с другими больными топить печь. Товарищи оставляли мне одежду, которую нужно было поштопать. В таких случаях я отдавал им свою одежду. За две недели она полностью поистрепалась. Я быстро поправлялся. И наступил день, когда врач сказал мне, что я завтра могу выходить на работу. Я стал готовиться к этому. Прежде всего, я принялся штопать ватные штаны. На бушлате осталась всего одна пуговица. Валенки были слишком велики, и мне приходилось наматывать на ноги множество тряпок. Валенки больших размеров были у заключенных в цене. Каждый готов был поменять свои валенки на большие, отдавая за них даже последний кусок хлеба. Меховая шапка у меня тоже была хорошей, и только с рукавицами была проблема. Они так истрепались, что штопать их было очень трудно.

На следующий день я встал в колонну. От тюремного барака до главных ворот лагеря нас вели лагерные погонялы, а затем нас принимал конвой. Товарищи предупредили меня, что до места работы нужно идти два километра. Шли мы по крутой дороге, ведущей на возвышенное плато, где находился карьер по добыче гравия. К нему мы шли через открытый рудник. Работавшие там заключенные на несколько минут бросали свою работу и, влекомые любопытством, приближались к нам. Искали знакомых, хотя это было почти бесполезно из-за одинаковой у всех одежды. И все же иногда отыскивали и приветственно махали руками. Однако шахтеры вынуждены были тут же возвращаться на свои места, так как конвоиры направляли на них дула винтовок и автоматов.

Во время марша конвойные внимательно следили за тем, чтобы мы четко выполняли инструкции. Мы часто останавливались и выслушивали брань и угрозы начальника конвоя, что он будет применять оружие. Если кто-нибудь на гололедице поскальзывался и падал, нас в наказание ставили на пятнадцать минут на колени в снег. И все это время конвоиры ругали нас самой отборной бранью. Я был счастлив, когда мы приходили на рабочее место.

Мы остановились перед деревянным сараем. Начальник конвоя, начальник карьера и наш бригадир пошли на место работы выяснить фронт работ. Вся рабочая территория была окружена табличками с нарисованными на них черепами и надписями: «Запретная зона». Конвойные окружали эту территорию. В нашу задачу входило очистить территорию от больших снежных заносов, ломами и кирками разбивать замерзшую щебенку, грузить ее в вагонетки и отвозить их в бункер. В каждой группе было по шесть человек. Четверо долбили щебень и загружали им вагонетки, а двое толкали эту вагонетку к бункеру. Несмотря на очень низкую температуру, нам было жарко. Работа была тяжелой, норма высокой. Кроме того, конвоиры следили за тем, чтобы работа шла интенсивно. Того же, кто, по их мнению, работал плохо, заставляли снимать телогрейку. Таким образом его заставляли выкладываться до конца, чтобы не замерзнуть. Если же, по мнению конвоиров, и это не помогало, жертва должна была снимать и бушлат. Так, лагерники работали в одних рубашках. Поэтому и не удивительно, что многие довольно быстро уходили в мир иной.

Работали с восьми часов утра без обеденного перерыва. Конвоиры с собаками менялись через каждые два часа. После работы начальник конвоя получал в дирекции карьера расписку, в которой отмечалось, на сколько процентов мы выполнили норму. За каждый перевыполненный процент конвоиры получали премию. Если в расписке значилась недоработка, конвоиры на обратном пути вымещали на нас весь свой гнев: они загоняли нас в глубокий снег и строго следили за тем, чтобы мы не нарушали строй. Каждые пять минут они останавливали нас и начальник кричал:

– Ну, как вам это нравится? Я научу вас работать!

Норму мы выполняли редко, но все же, благодаря добродушному начальнику карьера, в расписках часто значилось, что мы выполняли ее на сто процентов.

После тяжелой работы и сильного мороза мы радовались возвращению в теплый барак и овощной баланде. Мы так тщательно вылизывали пальцами и языком свои миски, что их не нужно было даже мыть. Во время раздачи хлеба в бараке случались и кровавые драки, хотя бригадир, тоже политический, старался быть справедливым. Он давал большие куски тем, кто лучше работал, но уголовники, работавшие плохо, стремились ухватить куски побольше и постоянно угрожали бригадиру. Иногда и нападали на него. Однажды один из бандитов направился к ящику, где хранился хлеб, а бригадир хотел остановить его. Урка вынул нож и нанес бригадиру пятнадцать ударов. Мы стали звать на помощь, но никто из караульных не откликнулся. Тогда я схватил кусок деревяшки и бросил ее в окно. Караульный, дежуривший на вышке, открыл огонь. Через некоторое время в барак прибежали лагерные погонялы. Тяжело раненный бригадир умер по дороге в больницу.

После этого убийства бригадиром назначали уголовника. Теперь над нами издевалась не только конвоиры, но и новый бригадир. Во время раздачи баланды политические получали лишь редкую жижицу. Уголовникам же он черпал с самого дна. Кроме того, он давал им и больше хлеба. Таким образом, те, кто больше работал, в скором времени из-за плохого питания становились негодными к работе. Из-за этого, а также из-за безделья уголовников, нормы больше не выполнялись. Начальник карьера все реже выдавал хорошую расписку, поскольку продуктивность была такой низкой, что он не мог брать на себя ответственность. Начальник конвоя получил выговор от своего непосредственного начальника.

Однажды ночью нас разбудил нечеловеческий крик. Открыв глаза, я увидел, что посреди барака стоят пьяные часовые и кричат:

– Фашисты, контрреволюционеры, троцкисты!..

Далее следовала отвратительная брань. Они стащили с нар нескольких политических, повалили их на пол и стали пинать коваными сапогами.

– Мы покажем вам, как нужно работать! – кричали они при этом.

Одного схватили за шиворот.

– Ты будешь лучше работать? Будешь выполнять норму? – орали они.

Бедняга ничего не мог ответить. Это еще больше разозлило пьяных солдат. Они стали его бить по голове. Через полчаса в барак пришел трезвый солдат и увел своих пьяных товарищей.

На следующий день на работе конвоиры продолжали издеваться над нами. Когда им казалось, что кто-то отлынивает, начальник конвоя Панов подзывал его к себе и начинал бить пистолетом.

– Так будет с каждым, кто будет плохо работать, – кричал он.

В тот день избили двадцать изнемогших товарищей. Мы все старались работать так, чтобы к нам не придирались.

Вечером, перед возвращением домой Панов выступил перед нами и сказал, что он идет в контору за распиской. Если в ней будет значиться, что мы не выполнили норму, то он всех нас перестреляет. И наши самые сильные товарищи становились все более не способными выполнять норму и удовлетворять вооруженных и пьяных мучителей.

Конвойные неистовствовали все больше, а Панов с помощниками не уходили, пока не изобьют кого-нибудь до полусмерти. Сначала они били прикладами до тех пор, пока жертва не падала, а затем пинками они заставляли ее подняться. Избитый мог вернуться в лагерь только с помощью своих товарищей.

Как-то в барак зашел начальник отдела труда и спросил бригадира, почему мы так плохо работаем. Бригадир ответил, что он и сам ломает голову, каким образом нас, фашистов, можно заставить работать. После таких слов один из нас не выдержал.

– Гражданин начальник, – сказал он, – это неточно, что мы не желаем работать. Мы все работаем сверх своих сил, но посмотрите на этих людей, – он указал на окружавших его товарищей. – Разве они могут выполнить норму?

Эти слова придали мужества и другим заключенным. Они сбросили свои грязные рубашки, показывая свои ребра и синяки. Начальник спросил, откуда у них синяки.

– Помимо тяжелого труда, мы вынуждены терпеть и издевательства.

Не говоря больше ни слова, начальник покинул барак.

Когда мы на следующий день пришли на работу, Панов вел себя, как взбесившаяся собака. Прежде всего, он подозвал к себе бригадира и беседовал с ним несколько минут, затем он вызвал всех тех, кто вчера жаловался, и, отправляя их работать в одной группе, сказал:

– Так вот, если вы хотите вернуться в барак живыми, выполняйте норму. Я покажу вам, как жаловаться.

В конце рабочего дня Панов узнал, что эта группа выполнила норму на пятьдесят процентов.

– Вы что думаете, фашисты, что вы здесь будете симулировать, a советская власть вас будет кормить? Вы не достойны жить на советской земле, если вы не желаете работать.

Панов повернулся, взял кирку и протянул ее одному из заключенных.

– Бей их, но только так, как я бы это сделал, понимаешь?

Заключенный не сдвинулся с места.

– Ну, чего ждешь? – с угрозой в голосе спросил Панов.

Заключенный молчал.

– Так, значит, ты не хочешь?

– Не могу, – ответил тот.

Панов вырвал у него из рук кирку и стал его бить. Заключенный пытался защищаться рукой, но это еще больше разъярило мучителя.

– Что, ты еще защищаешься?

Он отдал винтовку стоявшему рядом с ним солдату и изо всей силы начал бить заключенного. Тот упал в снег.

– Встать! – закричал Панов.

Заключенный продолжал лежать.

– Встать! – орал Панов.

Но заключенный продолжал неподвижно лежать на снегу. Панов бросил кирку и побежал в сарай, откуда принес полное ведро воды и вылил ее на лежащего.

– Сейчас ты встанешь, как миленький!

Но человек не шевелился. Панов позвал бригадира.

– Поставь его на ноги!

Бригадир поднял его. Он снова упал!

Заключенный был мертв!

В бараке уже никто не думал об ужине. Кто-то начал кричать:

– Сколько мы еще будем это терпеть?! Неужели нам недостаточно голода и тяжелой работы? Неужели и нас вот так убьют?

Услышав это, бригадир подскочил к нему:

– Людей подстрекаешь? Против кого их бунтуешь? Против советской власти?

Бригадир хотел его ударить, но лагерники схватили бригадира за руки и свалили на пол. На помощь ему подоспели два помощника, но и им пришлось несладко. Когда караульный принес ужин, мы потребовали, чтобы он позвал кого-нибудь из лагерного начальства. Караульный сообщил об этом дежурному офицеру. Я как раз стоял в очереди за кашей, когда в барак вошел офицер.

– Встать! – крикнул караульный.

– Кто меня звал? – спросил офицер.

– Посмотрите, что здесь происходит, – выступил вперед один заключенный. – Помимо тяжелой работы и побоев, которые мы терпим от конвоиров, в бараке еще и бригадир продолжает избивать нас.

– Где бригадир?

Бригадир вышел вперед. Офицер закричал на него:

– Что здесь происходит, бандитская твоя морда?

– Эти фашисты не хотят работать, – бригадир начал выкладывать обычные в таких случаях аргументы, но офицер прервал его:

– Знаю я тебя! Ты один хорошо работаешь, а все остальные плохо. Пошел вон в карцер!

Утром следующего дня в барак пришел все тот же офицер вместе с инспектором отдела труда. После многочисленных жалоб нам назначили нового бригадира.

Нового бригадира, Собакара, за подлог приговорили к пяти годам лагерей. Во время войны его еще раз осудили, на сей раз по 58-й статье, за то, что в разговоре с другими заключенными он сообщения Совинформбюро называл ложью. Сейчас он ждал очередного суда.

Новый бригадир Собакар сразу же нашел общий язык с начальником конвоя, рассказав ему, что произошло вчера в бараке. Видно было, как он пальцами указывал на заключенных, которые жаловались. Но в тот день конвойные вели себя безразлично. По дороге в лагерь никто над нами не издевался. Первый раз мы возвращались домой спокойно.

В бараке нас дожидалась медкомиссия. Мы разделись догола. Увидев столько изувеченных людей, врачи были поражены. На наши жалобы ответил главврач:

– Можете не жаловаться, мы сами все видим.

На третий день после осмотра нам сообщили, что норму снизили на шестьдесят процентов. Многие радовались тому, что мы теперь будем меньше работать, но некоторые продолжали твердить, что и эту норму невозможно выполнить. После снижения нормы начальник конвоя Панов исчез. Новому же начальнику было безразлично, выполняем мы норму или нет.

Новый бригадир ругался меньше, но у него была своя методика подталкивания к труду. После раздачи пищи оставалось несколько пайков, которые он обещал тем, кто перевыполнит норму. Иногда же он говорил, что начальник обещал в качестве премии пачку махорки. Методы нового бригадира были, конечно, более безобидными, но заставляли заключенных работать сверх своих сил в надежде получить вечером побольше баланды или каши.

Через некоторое время режим немного ослабили, а еду из кухни стали приносить не караульные, а сами заключенные под конвоем караульных. У раздаточного окошка часто встречались знакомые, помогавшие нам кусочками хлеба или чем-нибудь еще. Мы кое-что и сами предпринимали для борьбы с голодом. Так, когда пришла моя очередь идти за обедом, я воспользовался предоставившейся возможностью и побежал в барак, где жил мой знакомый Саша, молодой студент из Сталинграда. Я сидел с Сашей на Соловках в одной камере. Саша не получал от своих родных никаких денег, и я помогал ему едой и махоркой. В бараке я нашел Сашу сидящим за столом и читающим книгу. Я вкратце рассказал, в каком тяжелом положении нахожусь, и тут же объяснил ему, что у меня мало времени. Но он холодно прервал меня:

– Если человек сидит в тюрьме, то других беспокоить не надо. К тому же ты знаешь, что приходить в другие бараки запрещено.

Я убежал. Эта встреча на меня страшно подействовала. В тот вечер мне есть не хотелось вообще.

Нас снова вызвали на медкомиссию. Врачи установили, что большинство в тюремном бараке болеет истощением и цингой второй и третьей степени. Через несколько дней пришло указание тяжелобольных перевести из тюремного барака в лагерь. Среди переведенных оказался и Йозеф Бергер. Я остался в тюремном бараке, но с этого времени мое положение улучшилось. Йозеф предпринимал все, что мог, чтобы помочь мне – приносил хлеб, выдумывал различные способы, чтобы связаться с нами, хотя это было и небезопасно.

Однажды я получил от Йозефа вместе с кусочком хлеба еще и записку с известием, что умер Керёши. Я был глубоко потрясен, хотя и ожидал этого. Записку, написанную по-немецки, я показал и другим немцам.

На следующий день на рабочем месте я заметил, как наш товарищ, Крук, направился к снова вернувшемуся начальнику Панову и стал ему что-то говорить. Через полчаса меня позвал Панов. Удивленный этим вызовом, я подошел к нему.

– Что за листовку ты показывал? – спросил он.

Я не поверил своим ушам.

– С чего вы это взяли? Я ничего не показывал.

– Лучше сразу отдай листовку, а не то будет хуже.

Я знал, что передо мной стоит убийца, для которого ничего не стоит «застрелить за попытку к бегству» или забить до смерти за «нападение на конвойного». Я подыскивал слова, чтобы убедить его в том, что я не распространял листовки. Все это время я молчал. От страшного мороза или же от страха перед убийцей?

– Ты отдашь листовку?

– У меня ее нет, – тихо ответил я, и тут вдруг до меня дошло, что это донос Крука.

Панов воткнул в снег винтовку с примкнутым штыком, освобождая руки.

– Я сейчас раздену тебя догола и так долго буду искать, пока либо не найду листовку, либо ты не замерзнешь. Снимай телогрейку! – приказал он.

Обыскав телогрейку и ничего в ней не найдя, он бросил ее в снег.

– Снимай бушлат!

Обыскал и бушлат. Снова ничего. У меня начали замерзать руки. Дошла очередь до штанов. Я стоял в нижнем белье и дрожал от холода и страха. Наконец он вытащил из кармана записку, которую мне передал Бергер. И тут я понял, о какой листовке идет речь. Поскольку он не мог прочитать содержание записки, он спросил об этом меня. Я сказал ему, что там сообщается о смерти моего друга.

– Хорошо, я передам записку твоему следователю, и если ты соврал, тебе несдобровать.

Он разрешил мне снова одеться. После этого моя связь с Йозефом прервалась на несколько дней. Я разными способами пытался снова связаться с ним, но безуспешно.

Как-то раз, вернувшись с работы, я заметил, что пурга намела столько снега у ограждения из колючей проволоки, что и самого ограждения не было видно. Вечером, когда мы выносили во двор парашу, я договорился с товарищем, что останусь на улице, а он пусть один занесет парашу в барак. Часовой пропустил нас и снова спрятался от мороза в будке. На это я и рассчитывал. Часовой словно забыл про нас.

Пока он закрывал двери, я ползком перебрался через снежный холм. Не заметил меня и часовой на вышке, иначе он тут же бы и пристрелил меня. Йозеф не поверил своим глазам, увидев меня в своем бараке.

– Как тебе удалось выбраться?

– Через проволочное ограждение.

Йозеф сначала недоверчиво посмотрел на меня, а потом сказал:

– Понимаешь ли ты, что этим самым ты поставил на карту свою жизнь?

Но он успокоился, когда я убедил его, что часовой на вышке не может заметить меня. Тем временем Йозеф собрал полную наволочку хлеба и рассказал мне все новости. Нужно было возвращаться. Я раздумывал над тем, что сказать часовому. Невольно в моей голове всплыли слова из старого шлягера:

Как Майер взберется на Гималаи,

Как Майер сойдет с Гималаев…

Положение мое было незавидным: если я снова буду перебираться через ограждение, вполне возможно, что часовой на вышке меня все-таки заметит, а если и не заметит, в барак я все равно попасть не смогу. Я решил просто-напросто пойти в караулку и позвонить. Пусть будет что будет.

Часовой вышел на крыльцо и закричал:

– Кто здесь?

– Пустите меня внутрь, – ответил я, но мои слова поглотила метель.

– Какого черта не отвечаешь?

– Откройте, я из этого барака, – кричал я изо всей силы.

Но часовой по-прежнему не слышал меня. Вплотную приблизившись ко мне, он еще раз спросил:

– Кто это здесь бродит? Ты что, хочешь, чтоб тебя пристрелили?

Наконец он понял, что мне нужно попасть в тюремный барак. Часовой зашел в караулку, я за ним.

– Чего тебе здесь надо?

– Я из этого барака, – произнес я.

– Ты из тюремного барака?

– Да.

– Как ты попал сюда?

Я рассказал ему правду. Он взглянул на меня и остановил взгляд на моем мешке.

– Что это у тебя?

– Хлеб.

– Ну хорошо, подожди, пока придет мой помощник. Пусть он с тобой немного поговорит.

Я сел на скамейку и стал ждать. Мысленно я уже представил себе, как у меня отнимают хлеб, как меня бьют и тащат в карцер. Мне стало жарко. Я расстегнул телогрейку и достал из мешка замерзший кусок хлеба. Решив насытиться перед тем, как у меня отнимут этот хлеб, я подержал его над печкой. Второй часовой все не приходил. Уголь кончился, печка потухла, и часовой взялся за ведро. При этом он ругал так и не появившегося помощника, из-за чего ему приходится идти за углем самому.

Я сказал ему, что я могу принести уголь.

– А ты не убежишь? – посмотрел он на меня искоса.

– Куда бежать?

Взяв ведро и совок, я вышел во двор.

Мне пришлось довольно долго счищать снег с ящика. Часовой за это время дважды выходил проверять меня. Наконец, я добрался и до угля. Часовой был доволен, когда я вернулся с полным ведром. Затопив печь, я завел с ним разговор. Его интересовало, кто я такой и почему второй раз нахожусь под следствием.

– Ты очень легкомысленно рискуешь жизнью из-за нескольких кусков хлеба.

– Я больше думал о голоде, чем о жизни, – признался я.

– Ты мне нравишься, парень! Идем, я тебе открою барак, но больше не делай подобных глупостей.

В бараке меня встретили с радостью. После того как я рассказал о своих приключениях, одни стали меня ругать, а другие хвалили за геройство. Я опустошил мешок, раздав хлеб друзьям. И тут ко мне подошел один урка с просьбой «одолжить» ему до завтра немного хлеба. Я вынужден был поделиться с ним.

После того как больных убрали из тюремного барака, к нам из тюрьмы прибыла новая группа. Из ста человек большинство было уголовников. И теперь к тяжелой работе и вечному голоду прибавились еще грабежи, воровство и убийства. Если кто-либо не успевал сразу же съесть весь свой хлеб, он мог быть уверен, что его у него украдут. Так, один урка оставил свой хлеб на печке и пошел за кипятком. Когда же вернулся, хлеба уже не было.

– Бросьте свои шутки и верните хлеб на место, – сказал он.

Никто не пошевелился, из чего следовало, что никто и не шутил. Тогда он подошел к печке, взял железную кочергу и направился к группе молодежи, обвиняя их в воровстве. Уголовники клялись на своем блатном жаргоне, что до хлеба даже не дотрагивались.

– Даю вам десять минут времени. Если за это время не вернете хлеб, в силу вступает лагерный закон.

Урка с кочергой в руке ходил по бараку. Не прошло и пяти минут, как его подозвали те самые молодые и один из них что-то шепнул ему на ухо. Урка повернулся и направился к молодому парню, сидевшему на верхних нарах.

– Леха, отдай хлеб.

– Оставь меня в покое, – ответил тот.

Урка залез на нары, перерыл всю постель и нашел большую консервную банку, в которой лежал уже откушенный хлеб.

– Братцы, посмотрите, у него столько хлеба, что он даже не может его съесть.

Уголовники начали кричать:

– Его нужно убить, разрезать на куски!

Урка стал бить парня. Причем, старался кочергой попасть по голове. Парень спрятал голову в одежду. Вдруг он обеими руками схватился за голову и закричал:

– Я ничего не брал, я ничего не брал!

Кровь сквозь доски просочилась на нижние нары. Парень быстро затих. Урка подошел к окну и постучал, через некоторое время появился часовой.

– Я тут отделал одну дохлятину, – сказал урка. – Унесите его, чтобы не вонял.

Часовой подошел к месту, где лежал убитый, и покачал головой.

– Да-а, хорошенькое дельце.

Затем вышел из барака и закрыл дверь. Урка вернулся на свое место, съел остаток хлеба, который нашел в жестянке, и, засмеявшись, произнес:

– Теперь олухи будут знать, у кого красть хлеб.

Лишь поздно ночью в барак пришел уполномоченный НКВД вместе с начальником лагеря и врачом. Мы все проснулись. Составив протокол о происшествии, они отправили куда следует покойника вместе с убийцей.

В бараке началась дискуссия об этом событии. Мнения разделились. Одни считали, что убитый был невиновен, другие утверждали, что украл именно он. Доказательством вины они считали то, что у него был найден хлеб, хотя его соседи говорили, что парень имел привычку сразу съедать свою долю. Друг его, лежавший с ним рядом, подтвердил, что убитый именно сегодня жаловался ему, что не может есть.

Через два дня, однако, выяснилось, что убитый был не виновен, а подлинными виновниками оказались те, кто на него указал.

Бригадир Собакар назначил Крука своим помощником. Они же и еще двое заключенных стали теперь каждый день приносить с кухни еду. Заключенные носили котел с баландой, а Собакар с Круком – рыбу или другие продукты, разделенные на пайки. Но Собакар прятал часть продуктов, которыми потом подкармливал своих помощников. И бывало так, что, вместо положенных на ужин баланды, каши и рыбы, заключенные получали только баланду и кашу.

Через некоторое время заключенные узнали об этих махинациях. Уголовники избили Собакара и его помощников до полусмерти. Бригадира пришлось увезти в больницу.

После этого часовые предложили стать бригадиром мне. Когда начальник отдела труда сообщил мне, что меня назначили на эту должность, я заявил, что отказываюсь от нее.

– Вы будете выполнять ту работу, какую мы вам дадим, – ответил начальник.

Мне ничего другого не оставалось, как подчиниться. Но в первый же день у нас с Пановым произошла стычка. На новом рабочем месте нужно было убрать мох. Замерзший мох, находившийся на глубине двадцати сантиметров, следовало обрезать с четырех сторон, выдернуть из земли и эти квадраты сложить один на другой. Эту работу всегда выполняли либо друзья бригадира, либо те, кого назначал начальник конвоя Панов. Я же послал на эту работу наиболее физически слабых. Это не понравилось тем, кто до сих пор занимался этой работой. Они нарочно стали высказывать свое недовольство так громко, чтобы их услышали конвоиры. Панов сразу же заинтересовался происходящим.

Уголовники, недовольные тем, что бригадиром стал я, начали кричать, что бригадир «фашист» и самую легкую работу раздал своим «фашистам». Панов коротко приказал:

– Сейчас же направьте на эту работу тех, которые и раньше ею занимались.

Я попытался объяснить, что на эту работу я послал самых слабых.

– Если ты сейчас же не сделаешь того, что я требую, я сделаю это сам, – произнес Панов.

Я спросил Панова, зачем тогда существуют бригадиры, если начальник конвоя сам распределяет работу. Это настолько взбесило Панова, что он тут же сорвал с плеча винтовку и направил ее на меня:

– Ты еще не знаком с этой штукой? Сегодня познакомишься.

Конвоиры закричали:

– Укокошь его!

Особенно старался монгол с собакой. Пока он кричал, его собака пыталась вырваться и наброситься на меня.

– Отдай его моему Минусу, он из него человека сделает.

Но Панов уже передумал.

– Хорошо, пусть все остается по-твоему. Посмотрим, как пойдет работа. Если норма не будет выполнена, вечером тебя домой отнесут.

Подошедшему ко мне начальнику карьера я сказал:

– Меня против моей воли назначили бригадиром и вот, в первый же день у меня неприятности с конвоирами.

Я рассказал ему о ссоре с начальником конвоя и о его друзьях. Начальник карьера, сам бывший заключенный, отсидевший десять лет за «вредительство», успокоил меня:

– Следите за тем, чтобы люди работали, а остальное будет в порядке.

По окончании работы Панов отправился за распиской. Вернувшись, он крикнул своим подчиненным:

– Посмотрите, они выполнили норму на 130 %.

Конвоиры удивлялись.

– Жалко! А я уже радовался, что мой Минус потащит его в лагерь, – с сожалением вздохнул монгол.

Старая пословица гласит: «Где голод, там и мыши». В нашем бараке было много мышей, хотя пищи не было. Если у кого случайно и падала крошка на пол, он тут же ее бережно поднимал и отправлял в рот. Однажды мы заметили, что два заключенных встают по ночам и почему-то возятся у печки. После длительного наблюдения мы установили, что они по ночам ловят мышей и варят их в большой консервной банке. Многие возмутились, но другие взяли мышеедов под защиту.

Прошло полгода. Наше положение ничуть не изменилось. Конвоиры и их командир Панов продолжали вести себя как звери. Как-то Панов заставил какого-то парня снять верхнюю одежду, так как ему показалось, что он плохо работает. Парень крикнул конвоирам:

– Пока другие кровь на фронте проливают, вы здесь на заключенных свое геройство показываете.

Панов не привык слушать такие слова.

– Подойди ближе, – приказал он.

Заключенный медленно приближался.

– Быстрей, быстрей! Лицом в снег!

Парень послушно лег. Панов взял винтовку и стал его бить. Выместив на нем все свое бешенство, он приказал ему встать. Но у парня не было сил подняться. Панов снова начал его бить, выкрикивая после каждого удара:

– Встать!

Наконец парень, собрав последние силы, поднялся.

Когда он в бараке снял рубашку, мы увидели на всем его теле следы запекшейся крови. Трудно было понять, как он смог такое выдержать.

Поскольку подобные случаи становились все более частыми, заключенные стали убегать с работы. Они прекрасно понимали, что далеко уйти им не удастся, но таким образом они хотя бы на день спасались от побоев. Для побега заключенные использовали «черную пургу», во время которой даже в метре от себя ничего не было видно. Едва начиналась пурга, нас сгоняли в кучу. Если она не прекратилась в течение нескольких часов, мы возвращались в бараки. И довольно часто нам приходилось неподвижно простаивать по три-четыре часа, прежде чем мы отправлялись в лагерь. Начальник конвоя пересчитывал нас через каждые полчаса. Если кого-то не хватало, давали сигнал тревоги. По этому сигналу в казарме поднимался наряд с поисковыми собаками и начиналась погоня.

Любимым местом укрытия беглецов был БМЗ (Большой металлургический завод). Добраться до него было не трудно, несмотря на то, что путь туда пролегал мимо большого количества караульных вышек. Заключенные, однако, были уверены, что в такую пургу ни один часовой не высунет своего носа. На заводе имелось много темных мест, где люди могли укрыться и немного согреться. Особенно большой популярностью пользовались огромные котлы, куда из печей сливали жидкий горячий металл. Освобожденные затем котлы оставляли остывать в большом крытом цехе, беглец обычно вползал в такой котел и от слабости и усталости тут же засыпал. Но находили его там быстро и сразу же тащили в караулку, где избивали до тех пор, пока тот не успокаивался навечно. Чтобы напугать остальных заключенных, беглеца приводили в барак и в присутствии всех избивали прикладами и при этом кричали:

– Вот тебе за то, что бежишь! Теперь ты навсегда освобождаешься от работы.

Бывали случаи, когда беглеца не могли отыскать и по нескольку дней. Один заключенный два дня скрывался в сарайчике для угля, находившемся рядом со столовой для вольнонаемных. Днем он работал на кухне, зарабатывая себе на пропитание, а ночью забирался на чердак и устраивался около теплой трубы.

Но были и такие, кто не желал отдаваться в руки солдат. Один из моих соседей по нарам, польский еврей Подольский, перебежал на русскую сторону, чтобы не оказаться в нацистском плену. Но на границе его арестовали люди из НКВД. В Киеве, куда его переправили, ОСО приговорило его за переход границы на пять лет лагерей. Его переправили в Норильск, откуда он, подбив на это еще двух товарищей, пытался бежать. Их поймали в окрестностях Игарки и вернули в Норильск. Теперь он ожидал нового суда.

Подольский терпел многие издевательства. Конвоиры взяли его, как еврея, на заметку. Работал он хорошо, и с этой стороны Панов ничего не мог с ним поделать. Но он вскоре нашел выход. Подольский однажды сказал мне, что попытается бежать с места работы. Я пробовал отговорить его, поскольку побеги обычно заканчивались трагически. Но он ответил, что живым в руки не дастся. И вот как-то перед нашим возвращением в лагерь начальник конвоя пересчитал ряды. Все было в порядке. Но, когда мы остановились у ворот лагеря, где нас должны были принять лагерные погонялы, оказалось, что одного не хватает. Нас дважды пересчитали – ошибки не было. Начальник конвоя вынул записку с фамилиями и стал их зачитывать. Так установили, что нет Подольского. Мы не заметили, когда он исчез, а поскольку мы находились уже в лагере и нас приняло лагерное начальство, конвоиры не могли выместить на нас свой гнев. Но Панову это не помешало пригрозить, что он рассчитается с нами завтра.

На следующий день мы готовились, как и всегда, к построению для выхода на работу. Но время нашего выхода уже миновало, а мы все еще стояли на месте. Три дня мы ждали команды «Марш!». А потом узнали, что на работу нас водить не будут. Всех конвойных VII лаготделения послали в погоню за беглецом. Но все было напрасно.

Наконец, нас снова отправили на работу, и мы решили, что Подольского поймали. К нашему удивлению, конвоиры вели себя спокойно, на протяжении всего дня мы не услышали ни одного грубого слова. Только вечером, во время последней переклички Панов произнес:

– Сегодня все? Никто не убежал? Да и все это было бы напрасным. Куда бежать? И Подольского поймают.

Так мы узнали, что Подольского все еще ищут, и все этому обрадовались. Уже давно мы не чувствовали себя так хорошо.

Через неделю некоторых заключенных из нашего барака повели к врачу в амбулаторию. Вернулись они с новостью, что Подольского видели недалеко от двадцать пятого завода. На третий день в Норильске снова была большая тревога. Многие бригады, в том числе и наша, не вышли на работу. По опыту мы знали, что идет охота на беглеца. Снова стали искать Подольского. Напали на его след.

Его нашли невдалеке от того места, куда свозился выработанный на БМЗ жидкий шлак. Увидев, что его окружают и что спастись уже невозможно, Подольский прыгнул в кипящую жидкую массу. Вверх поднялись только клубы дыма. Подольский сдержал слово: не дался живым в руки своих мучителей.

После этой истории администрация лагеря стала больше интересоваться делами нашего барака. Однажды нас навестил даже начальник VII лаготделения. Некоторые решились и высказали ему свои жалобы. Особенно жаловались на конвоиров и уголовников.

С этого момента наше положение улучшилось. Бандитов, до сих пор беспрепятственно грабивших и кравших, лагерная вахта начала наказывать. Бандит Паклин украл меховую шапку. Заключенный донес об этом. В барак пришел нарядчик с двумя лагерными погонялами и приказал Паклину вернуть шапку. Но тот не признавался в краже. Они обыскали место, где он спал, но сначала ничего не нашли. И лишь после повторного обыска шапку обнаружили под нарами. Паклина заставили раздеться догола, и погонялы стали бить его резиновыми дубинками. Это продолжалось довольно долго. Наконец Паклин попросил прекратить избиение и обещал больше никогда не красть. После этого в бараке краж не было.

Но, несмотря на известное облегчение, наше положение продолжало оставаться невыносимым. Одни пытались изменить свое положение бессмысленным побегом, другие – болезнями, которые сами же и вызывали. Самым распространенным средством был понос: натощак пили сырую воду или глотали мыло. Но часто случалось, что ослабленные люди не выдерживали даже такого недомогания и вместо короткого отдыха, к которому они стремились, зарабатывали себе вечный покой.

Ежедневно кто-нибудь специально обмораживал себе части рук или ног. Это делалось очень просто: нужно было всего лишь на несколько минут снять рукавицы или неаккуратно обмотать ноги, и обморожение второй или третьей степени обеспечено. Если в первом случае человек мог рассчитывать поправиться через два-три месяца, то во втором случае он мог потерять руку или ногу.

После всего этого на работу выходила лишь половина заключенных. Те же, кто от работы освобождался, еды получал все меньше. Голод становился все более невыносимым, цена одной миски баланды стала равной цене человеческой жизни.

Так, раз случилось, что во время раздачи обеда одного парня толкнули и он разлил свою баланду. В первый момент он не знал, что делать, затем, недолго думая, он бросился на пол спасать то, что можно было спасти. Он как собака слизывал остатки баланды с пола. И долго еще после этого он не мог успокоиться, плакал, словно ребенок. Мои друзья, к немалому удивлению остальных, поделились с ним хлебом.

– Смотрите, они дали ему хлеб, – слышалось из всех углов.

Панов не забыл стычки со мной, происшедшей в первый день моего бригадирства, и постоянно искал возможность рассчитаться со мной. При выполнении нормы, не обходилось и без обмана. Группа, вырезавшая мох, складывала вырезанные квадраты таким образом, что в середине оставалось свободное пространство. Панов приметил это.

– Бригадир, быстро иди сюда! – крикнул он.

Когда я остановился от него метрах в пяти, он спросил:

– Что делают эти люди?

Я удивленно посмотрел на него.

– Что ты дураком прикидываешься?

– Что вы имеете в виду? – спросил я.

– Я сейчас тебе покажу, что я имею в виду!

– Объясните мне, что здесь не в порядке?

– Поди к той группе справа вверху и посмотри, чем она занимается.

Панов насмешливо смотрел на меня. Повернувшись в ту сторону, я стал думать, как бы выпутаться. Едва Панов задал мне первый вопрос, я уже знал, чего он хочет. Подойдя к той группе, я начал неестественно ругаться, обвиняя их в том, что они всех обманывают.

Возвращался я к Панову не спеша, стараясь хоть на немного отложить неминуемое. Я снова остановился в пяти метрах от него.

– Подойди ближе и расскажи, что ты там увидел.

Я что-то невнятно пробормотал.

– И кого же это вы, фашисты, хотите обмануть?

– Это не обман. Люди страшно ослабли и таким образом они хотят облегчить свое положение.

– А, так ты их защищаешь?! Покрываешь врагов, обманывающих советскую власть?

– Я их не защищаю, я пытаюсь вам объяснить.

– Что ты хочешь мне объяснить? – Панов весь задрожал.

Я не знал, что мне делать. Тут Панов снял с плеча винтовку и плоской стороной штыка ударил меня но щеке.

– Марш отсюда!

Но только я повернулся, как ощутил на своей спине удар прикладом. У меня тут же сперло дыхание, я оступился и упал в снег.

Вечером, вернувшись в лагерь, я попросил часового отвести меня к начальнику лаготделения. Я ему рассказал все, что произошло, и попросил освободить меня от обязанностей бригадира. Начальник не соглашался. Однако, когда я заявил, что с сего дня не считаю себя бригадиром, он сдался. Но велел потерпеть еще три-четыре дня, пока не назначат нового бригадира.

На следующий день произошло нечто такое, что заставило меня тут же отказаться от бригадирских обязанностей. Один двадцатилетний парень решил во время работы немного отдохнуть и уселся на снег. Заключенным разрешалось отдыхать только всем вместе, причем всего лишь пять минут через каждые два часа работы. Один из помощников Панова, заменявший его в тот момент, приказал парню встать, но тот словно не слышал его.

– Ты встанешь или нет? – крикнул конвоир.

Парень ответил, что он болен и больше работать не может. Конвоир, находившийся метрах в ста от нас, приказал парню подойти к нему. Нам не было слышно, что кричал конвоир и что ему на это отвечал парень, но мы видели все их жесты и движения. Конвоир добивался от парня, чтобы он отошел в сторону. И как только парень сел на то место, какое ему указал конвойный, последний снял винтовку и выстрелил. Пуля попала в парня, который в предсмертном порыве полуобернулся к нам и тут же упал замертво. Из ближайшей казармы, встревоженные выстрелом, выскочили солдаты. Вскоре прибыла и комиссия, которой убийца объяснил, что и как произошло.

Через два дня нам зачитали приказ начальника конвойной части Норильска, в котором объявлялась благодарность конвойному, предотвратившему, благодаря своей бдительности, попытку к бегству. Кроме того, ему выдали премию в размере пятисот рублей. После всех этих событий мои мысли были заняты только одним – как спастись от верной смерти? Я видел только одну возможность – покалечить себя.

Я решил отморозить себе пальцы на левой ноге. Утром, обуваясь, я намотал на левую ногу столько тряпок, что еле засунул ее в валенок. Таким образом, нога в валенке не могла шевелиться и циркуляция крови была затруднена. В тот день было очень холодно, и я был уверен, что все завершится удачно. Для полной же уверенности я отошел в сторону, чтобы меня никто не видел, и смочил пальцы левой ноги. Я старался как можно меньше двигаться, чтобы нога окоченела. Я мечтал о том, как уже сегодня окажусь в больнице в теплой постели и, наконец, высплюсь. Лечение, вероятно, будет продолжаться несколько месяцев. Конечно, ожидают меня и страшные боли, поскольку вместе с валенком с замерзшей ноги сдирается и кожа. Но что это в сравнении с наступившим потом покоем? Тогда я не задумывался над тем, что на всю жизнь могу остаться калекой.

Возвращаясь в лагерь, я удивлялся, что не чувствую боли. Утешал себя тем, что при отмораживании боль проявляется через несколько часов. В бараке товарищ помог мне снять левый валенок. Как я был разочарован, определив на ноге лишь обморожение первой степени. В один миг растаяла мечта о теплой постели и покое. Но я все-таки пошел в амбулаторию. Просидев три часа в очереди, в кабинете у врача я не услышал тех слов, которых жаждал услышать.

– Холодная ножная ванна, – обратился врач к медсестре.

Понурив голову, возвратился я в барак.

Дружба с часовым помогала мне легче переносить лишения. Время от времени он приглашал меня к себе в караулку, где я топил печь, приносил уголь и мыл пол. За это я получал немного продуктов. Иногда, когда начальника лагеря не было на месте, он разрешал мне сходить в другой барак, где можно было немного разжиться хлебом. Часто он посылал меня на кухню за едой, и от повара я всегда получал и кое-что для себя. Вернувшись в барак поздно вечером, разочарованный неудачной попыткой обморожения ноги, я пожаловался часовому на невыносимую обстановку на работе и на начальника-мучителя Панова. Часовой пообещал посодействовать тому, чтобы меня назначили уборщиком барака. До сих пор барак убирали лишь остававшиеся в нем больные. Но занимался я уборкой всего несколько дней. Узнавший об этом начальник отменил должность специального уборщика и снова приказал выполнять эту работу больным. «К счастью», я опять заболел и с высокой температурой попал в больницу.

Врач, испугавшись, что у меня тиф, направил меня сначала в инфекционное отделение. За то короткое время, что я находился в больнице, от брюшного тифа умерло много заключенных. Изголодавшиеся люди ели все, что попадало им в руки. Многие рылись в мусорных ящиках, отыскивая селедочные головы и откапывая испортившиеся остатки продуктов. У большинства начинался понос, но немало заболевало тяжелой желудочной болезнью. А вскоре вспыхнул тиф.

Многие умирали от переедания. Случалось так, что какой-нибудь заключенный каким-то образом дорывался до съестного изобилия, но отвыкшие от еды, уменьшившиеся в объеме и пустые желудки не выдерживали этого и люди умирали.

В больнице можно было видеть, как тяжелобольные, которые не могли есть, дрожали над каждым сухарем. Ежечасно они пересчитывали свои запасы, и горе, если исчезал хотя бы один кусок. Умирая, они из последних сил кричали, что их обокрали, и требовали вернуть им сухарь. Это было предзнаменованием того, что заключенному оставалось жить всего несколько часов. За «наследство» умирающего велись настоящие битвы. После смерти часто оставалось несколько сухарей и немного сахара, и каждый больной старался первым присвоить себе это богатство. Не только больные, но и санитары с нетерпением ожидали последнего вздоха умирающего. Можно было видеть, как санитар, прежде часами не подходивший к тщетно просившему воды больному, вдруг начинал хлопотать около него. Теперь, когда больной умирал, все якобы хотели ему помочь.

В больнице я узнал, что тюремный барак расформировали и людей перевели в лагерь. Я радовался тому, что больше не вернусь в это пекло. Но когда меня выписали из больницы, то отправили не в лагерь, как других, а посадили в карцер.

Итак, и на сей раз не оправдались мои надежды на возвращение к «нормальной лагерной жизни». Что собираются со мной делать? Почему одного меня не вернули в лагерь? Я знал, что жертве не так легко вырваться из лап НКВД, но я не мог поверить в то, что именно я оказался самым «опасным» среди сотен тысяч заключенных Норильского лагеря. Обвинения против меня были вымышлены. В НКВД прекрасно знали, что я не фашист, хотя у меня и были причины ненавидеть сталинский режим и НКВД. Почему же мне уделяют особое внимание? Начальник управления НКВД Норильска в начале войны выбрал меня и моих друзей в качестве своих первых жертв, а теперь он увидел, что мы выскальзываем из его рук. Но ему не хотелось в этом признаваться. Поликарпов в Норильске был всемогущим, и он не мог примириться с тем, что заключенный оказался сильнее его.

Массовые расстрелы не представлявших опасности для режима заключенных, производившиеся в восьми тысячах километрах от линии фронта, были прекращены по приказу Сталина. Это была его уступка западной демократии. Но все это не мешало Поликарпову отправлять на тот свет отдельных людей. НКВД еще раз хотел попытаться добиться своей цели, а Поликарпов надеялся, что ужасные условия сломят меня.

Две недели я находился в одиночке с окнами, зарешеченными толстыми железными прутьями.