Пред лагерным судом

Раз в три месяца в лагерь приезжала медицинская комиссия, определявшая категории заключенным. Всякий раз, когда становилось известно, что прибывает очередная комиссия, люди начинали бояться, что их переведут в более высокую категорию. А это значило, что вместо легких работ у них будут более тяжелые. Разными способами люди вредили своему здоровью. Страх перед переводом в бригаду, работавшую на разгрузке или в глиняном карьере, был таким огромным, что многие перед осмотром три дня ничего не ели и курили так много, что представали перед комиссией бледными и изможденными. Но и это не помогало.

Моя спокойная жизнь длилась недолго. Как-то вечером, после работы, дневальный велел мне срочно явиться в канцелярию. Я испугался. Неужели что-то опять случилось? Неужели меня снова отправят на тяжелую работу? А может, меня вызывают потому, что я позавчера не выполнил норму? Я решил прежде всего получить на кухне свой паек. Я не сомневался, что в канцелярии ничего хорошего меня не ждет, дурную же весть там можно получить в любой момент.

Я взял миску и отправился на кухню. А там сварили, что бывало крайне редко, гороховый суп. Я попросил повара вместо каши налить мне двойной суп. Повар налил два половника супа и добавил каши. Я посчитал это хорошим предзнаменованием.

После ужина я поспешил в канцелярию. Нарядчик сообщил, что на завтрашний день я от работы освобождаюсь, а вместо этого мне следует к восьми часам явиться в канцелярию, откуда мы с ним вместе пойдем на суд.

Я знал, что меня ждет. Ведь в НКВД все давным-давно уже решено. И все-таки я был взволнован.

За прошедшее время ситуация на фронте изменилась. Немцы отступали на всех фронтах. Когда я с друзьями оказался в тюрьме, СССР находился на грани военной катастрофы, благодаря «гениальной политике» Иосифа Сталина. Красная армия в начале войны оказалась практически без генералов. Самые выдающиеся полководцы – Тухачевский, Якир, Блюхер и другие – были расстреляны еще в 1937 году. Те же, кто оказался в начале войны во главе армии, были, за редким исключением, выдвиженцами, постигшими науку вылизывания сталинских сапог. Но о войне они не имели понятия.

Благодаря большой помощи американцев, выражавшейся, главным образом, в поставке боеприпасов, продуктов питания и медикаментов, положение на фронте начало меняться. И теперь я надеялся, что у режима отпала надобность в козлах отпущения. Заключенных больше не будут обвинять во всех тех несчастьях, в которые ввергла Россию сталинская политика.

Однако я лишний раз убедился, что обычное мерило среднего европейца, нельзя применять к российским условиям. Процесс против меня и моих товарищей все-таки состоится. Об этом я думал всю ночь.

Я встал, как и обычно, в пять часов. Умываясь, я только сожалел, что не могу побриться. Штаны мои были сплошь в заплатах, поэтому я пошел в соседний барак и одолжил у друзей более новые и целые. На суде мне хотелось выглядеть аккуратным.

Без нескольких минут восемь я уже был в лагерной канцелярии. Нарядчик отвел меня на вахту и сдал охранникам. Стоял прекрасный осенний день. Меня вели два конвоира, молча прокурившие всю дорогу. Мы шли не спеша. Я весь был поглощен мыслью о том, что меня ожидает. Готовил ответы на вопросы судьи и радовался, что снова увижу Йозефа и Георга. Интересовало меня и то, как будут держаться свидетели. Несколько раз во мне вспыхивал огонек надежды, что кто-нибудь из свидетелей, раскаявшись, откажется от своего ложного показания. Но в Советском Союзе такого случиться не могло. У НКВД были надежные свидетели.

Лагерный суд размещался в деревянном двухэтажном здании. Когда мы пришли, один из конвойных вошел внутрь. Вернувшись через несколько минут, он завел меня в коридор. Солдаты остались с наружной стороны двери. В коридоре я встретил Йозефа. Из свидетелей был только Рожанковский, который забился в угол и не решался даже взглянуть на нас.

Я поздоровался с Йозефом. Через несколько минут привели и Георга. Его конвоиры также остались снаружи. Таким образом, мы могли говорить без помех.

Между тем привели и второго свидетеля, имевшего задание свидетельствовать против Йозефа. Это был инженер Ерус, который, в отличие от Рожанковского, подошел к нам, поздоровался и угостил соленой рыбой и хлебом. Мы сели на скамью и позавтракали. В коридор несколько раз выходила судебный секретарь, проверяя, все ли пришли. До двенадцати часов нам никто не мешал разговаривать. Потом снова появилась секретарь и сообщила конвою, что судебное разбирательство переносится на послезавтра. Не явились свидетели.

И послезавтра привели лишь нас, троих обвиняемых, и свидетеля Еруса. Не пришел даже Рожанковский. Разбирательство снова отложили, на этот раз на неделю.

В третий раз нам объявили, что суд состоится, невзирая на отсутствие свидетелей.

Нас ввели в зал. Нас, обвиняемых, посадили в первом ряду. Свидетели остались в приемной, а солдаты с автоматами на изготовку встали с каждой стороны скамьи подсудимых. Остальные солдаты выстроились у двери. Вдруг один из солдат крикнул:

– Встать!

Мы поднялись. Из соседнего помещения вышли судьи во главе с печально известным Гороховым. За ним шли один человек в штатском, один в форме НКВД и молодая девушка, судебный секретарь.

Разбирательство проходило без государственного обвинителя, а у нас не было адвокатов. Но даже если бы у нас и было право на защиту, защищать нас не взялся бы ни один юрист. При сталинском режиме ни один юрист не решался защищать человека, обвиняемого по 58-й статье.

Мы снова сели. Судьи разместились на сцене за столом, покрытым красной тканью. Пока Горохов листал документы, я рассматривал его. Мы все его ненавидели. Еще когда он входил, я заметил, что он хромой. У него было маленькое, сухое тело и большой горб, лицо изборождено оспинами, левый глаз – стеклянный. Таким мне в детстве виделся Квазимодо.

Горохов что-то пробормотал, из чего следовало заключить, что разбирательство началось. Первым вызвали Йозефа, который на вопрос, признает ли он себя виновным, ответил: «Нет!»

Затем вызвали меня.

– Признаете ли вы себя виновным в контрреволюционной агитации среди заключенных лагеря Норильск?

– Это все домыслы НКВД. Ни я, ни мои друзья не являемся ни фашистами, ни контрреволюционерами, – ответил я.

Последним вызвали Гeopгa.

На вопрос Горохова, есть ли у него замечания по составу суда, он ответил:

– Я не признаю суд в таком составе, так как члены суда являются сотрудниками НКВД.

Горохов склонился налево, затем направо. Мы видели, что ему что-то шепчут, после этого он повернулся к нам:

– Суд отклоняет замечание.

Начался опрос свидетелей.

Сначала Горохов огласил содержание восьми листочков, на каждом из которых была отмечена причина неявки в суд того или иного свидетеля: болен, умер, переведен в лагерь, расположенный вне округа Норильского управления НКВД. Присутствовали лишь два свидетеля. Одним из них был Ларионов, подтвердивший все, сказанное им во время очной ставки.

– Как случилось, что вас после окончания срока выпустили из лагеря, – спросил я Ларионова, – в то время, как тысячи людей, также отбывшие свое наказание, освобождены не были?

Горохов меня прервал.

Второй свидетель заявил, что он сидел с Бергером в одной камере в тюрьме и слышал, как тот вел с другими заключенными контрреволюционные разговоры.

В качестве третьего свидетеля появился опоздавший Ерус. Горохов на скорую руку задал ему несколько вопросов. Ерус заявил, будто Йозеф говорил, что большинство осужденных за контрреволюционную деятельность ни в чем не виновно.

Первым с заключительным словом выступил Йозеф. Свидетелей он назвал агентами НКВД и доказал на фактах, что они за последние два года уже пять раз выступали на этом суде в качестве свидетелей по разным делам.

– Я запрещаю вам оскорблять свидетелей, – прервал его Горохов.

Йозеф говорил, что абсурдно его, еврея, обвинять в том, что он с нетерпением ждал победы Гитлера. НКВД должно бы быть известно, какая судьба ожидает евреев и коммунистов в случае победы Гитлера.

Я тоже произнес последнее слово.

Я говорил в основном о свидетелях, Ларионове и Рожанковском. Мне давали возможность говорить, хотя Горохов и мешал нетерпеливым постукиванием карандаша о стол. Но когда я начал доказывать, что не всякая критика режима является фашизмом, и подчеркнул, что в мире есть и другие мировоззрения, заметив для убедительности, что в союзных России странах господствует другой режим, Горохов меня прервал:

– Этого достаточно!

Он встал, за ним поднялись другие, и все вместе они покинули зал. Через полчаса суд вернулся и Горохов зачитал приговор.

Мы втроем были в равной степени признаны виновными в организации в лагере контрреволюционной группы и в распространении среди заключенных пораженческих настроений. По статье 58–10 и 58–11 мы были приговорены к десяти годам лагерей и пяти годам поражения в гражданских правах.

В конце Горохов сообщил, что мы имеем право обжаловать приговор в высшей инстанции.

Я простился с Йозефом и Георгом. Меня снова отправили в IX лаготделение усиленного режима, а Йозеф и Георг вернулись в VII отделение.