Смертельный конвейер

Поскольку я решительно отказывался подписывать какой бы то ни было документ, следователь перестал меня вызывать на допросы. Тюрьма НКВД была до такой степени переполнена, что часть находящихся под следствием лагерников пришлось перевести в другую тюрьму. В отличие от первой, деревянной, эта была каменной. Одноэтажное здание вытянулось на сорок метров. С обеих сторон полутемного коридора по двадцать камер различных размеров, в которых могло разместиться от четырех до сорока человек. Но и здесь заключенных было в три-четыре раза больше нормы. Как и в первой тюрьме, здесь тоже половина камер была предназначена для смертников. Железные двери с решетками отделяли камеры смертников от остальных камер. В конце коридора размещалось четыре карцера. Слева от главного входа находилась тюремная канцелярия, а рядом большое помещение в сорок квадратных метров, изолированное свинцовыми плитами. Здесь расстреливали людей.

Меня привели в четырнадцатую камеру. Едва успел войти, как тут же вспомнил московские Бутырки. В камеру набилось восемьдесят человек, и все они сидели голые до пояса, поскольку из-за перенасыщенности было очень жарко. Встретил я и нескольких лагерных знакомых, а некоторых я знал даже по первой норильской тюрьме. Особенно много здесь было офицеров из прибалтийских республик. До недавних пор они находились в специальном лагере для прибалтийских офицеров на озере Пясино, в сорока километрах от Норильска. Сейчас, спустя два месяца после начала германско-русской войны, часть этих офицеров перевели в тюрьму.

Я устроился рядом с эстонским генералом Брёдисом. Он лежал справа от меня, а слева расположился его адъютант, капитан Рюберг. Здесь же находились и эстонский капитан Луйк, и латыш старший лейтенант Грюмберг, капитан Лидакс и еще некоторые, чьих имен я не помню. Самым известным среди офицеров был, без сомнения, генерал Брёдис, с которым мы стали добрыми друзьями. Это был весьма образованный человек и отличный военный специалист. Он свободно говорил на немецком, русском, английском, французском и итальянском языках Особенно хорошо знал он культуру французского и немецкого народов. Он провел несколько лет в Германии, а в Париже учился в Академии Генерального штаба. Его арестовали вместе с военным министром Эстонии генералом Лайдонером. Лайдонера расстреляли в лагере еще до начала войны[15].

Во второй Норильской тюрьме находились заключенные, которых еще только ожидал суд или приговор ОСО, специальной судебной тройки. ОСО выносило решение заочно. Многие заключенные, сидевшие в этой тюрьме, еще не знали, что они уже осуждены на смерть. Когда их вели в комнату для расстрелов, они думали, что их ведут на суд. В этом было и определенное преимущество, так как сама смерть не была такой уж страшной. Многие хотели умереть. Гораздо страшнее было мучительное ожидание, часто длившееся месяцами, а порою и годами.

Здесь я встретил одного тата, представителя маленького мусульманского народа, живущего на Кавказе. Этого молодого кавказца лагерный суд проговорил к смертной казни за выступление в пользу турок. Уже полгода прошло, как он подал прошение о помиловании, окружной суд отменил смертный приговор, но, поскольку формальных причин для начала нового следствия не было, он снова предстал перед лагерным судом. И снова был приговорен к смертной казни. Так повторялось три раза. После двухлетнего пребывания в камере смертников он наполовину обезумел.

Наконец, ему помогли: его расстреляли.

Как и в первой тюрьме, и здесь тоже уголовники и политические сидели вместе. И голод был таким же страшным. При дележе хлеба доходило до драки. Староста камеры получал хлеб у дежурного тюремного надзирателя и выдавал его заключенным с доски, на которой он был разложен по пайкам. Некоторым казалось, что тот или иной кусок больше, особенно острая борьба разгоралась за горбушки. Дабы прекратить ссоры во время раздачи хлеба, мы договорились установить очередь на получение горбушки. И каждый следил за тем, чтобы его не обошли. Кое-кто уже с вечера предупреждал старосту:

– Староста, завтра моя очередь.

Но каково же было разочарование, если на следующий день к нам не попадало ни одной горбушки!

Первое блюдо разливал заключенным сам надзиратель. Бочка с баландой устанавливалась в коридоре у самой двери. Заключенные в камере выстраивались в очередь и по одному подходили к кормушке, куда надзиратель ставил наполненную миску, ведя точный подсчет. Он выдавал точно столько порций, сколько заключенных было в камере, и тут же закрывал кормушку. И часто случалось так, что последний или предпоследний не получал баланды из-за того, что некоторые успевали по два раза встать в очередь. Или же надзиратель просто сбивался со счета и недодавал несколько порций.

Некоторые заключенные особенно радовались дням массовых расстрелов – в такие дни лишние порции раздавались в качестве добавки. Но политические, несмотря на страшный голод, редко пользовались такими добавками.

Во второй тюрьме жизнь была менее монотонной, чем в первой. Каждый день происходили события, потрясавшие нас. Особенно много работы задавали надзирателям смертники, да и сами расстрелы. Из камер смерти постоянно слышались крики. Смертники требовали больше еды, но в ответ слышали всегда одно и то же:

– Вам больше ничего не нужно. Ваши дни сочтены.

Тогда раздавались страшные ругательства. И охранники выволакивали в коридор кандидатов на тот свет и избивали их до полусмерти.

Расстреливали по ночам. Это вызывало во всей тюрьме страшное возбуждение. Многие смертники отказывались покидать камеру, и надзирателям приходилось применять силу. При этом часто доставалось и тем, чья очередь еще не наступила. Зачастую вся камера отбивалась от палачей, и получалось так, что жертв перед смертью еще и основательно избивали.

События в камерах смерти действовали на всю тюрьму. Начиналась настоящая резня. В такие дни надзирателям выдавалась водка. Некоторые так упивались, что еле держались на ногах. Подогретые водкой, они совсем теряли рассудок. Их дикие крики были слышны даже за пределами тюрьмы. Это заставило НКВД перенести расстрелы на день. Они регулярно начинались в четыре часа пополудни. Об этом становилось известно уже во время раздачи обеда. Пьяные лица надзирателей означали, что сегодня «мясной день». Трупы вывозили ночью на грузовиках и закапывали в общие могилы на тюремном кладбище.

Это ужасно действовало на лагерников в камере. Отныне кончалась обычная жизнь заключенных в русских тюрьмах: допросы, побои, голод и, в конце, приговор.

Отныне здесь каждый ожидал смерти.

Лишь вопросом времени было, когда наступит очередь того или другого.

У многих была привычка делить свой четырехсотграммовый кусок хлеба, получаемый утром, на две-три части, оставляя кое-что на обед и ужин. Обед для русского будет неполный, если у него нет хоть кусочка хлеба. Но здесь было мало желающих оставлять хлеб на потом, каждый боялся, что обеда у него может уже и не быть.

Как-то утром, когда мы проснулись, генерал Брёдис мне сказал:

– Сегодня мы хорошо позавтракаем.

Я не понял его. Но генерал достал из-под подушки спрятанный от воров мешочек.

– Здесь у меня несколько кусочков сахару, которые я сохранил для того, чтобы в день эстонского национального праздника устроить праздничный завтрак. Однако мне кажется, что я до этого дня не доживу, поэтому отпразднуем сегодня.

– Я уверен, что на нашем веку будет еще много праздничных дней. Не трогайте этот сахар, – ответил я.

– Я не такой оптимист, как вы, – отмахнулся генерал.

И тут же повернулся к Рюбергу:

– Господин капитан, пожалуйста, позаботьтесь, чтобы у нас было достаточно кипятка, и пригласите двух наших товарищей.

Он имел в виду двух эстонских офицеров.

Когда принесли кипяток, эстонские офицеры сели на наши нары в круг. Вместо скатерти постелили грязное полотенце. Над кружками поднимался горячий пар. Перед каждым из нас генерал положил кусочек сахару. Мы заедали горячую сладкую воду хлебом, который только что получили. Закончив праздничный завтрак, наши гости поблагодарили и удалились, Брёдис повернулся к нам:

– Теперь мне остается лишь одно – написать завещание.

– Не нужно портить хорошее настроение после такого хорошего завтрака, – произнес я.

– Я привык смотреть правде в глаза.

– Неужели вы в самом деле думаете, что нас расстреляют?

– Не только думаю, но и уверен в этом. И в ближайшие же дни.

– Но я не желаю терять надежду.

Генерал некоторое время молчал, затем произнес:

– Я вспоминаю, как, еще будучи молодым офицером, я приехал в пограничный город Сувалки. Хорошая жизнь была в этом городке. Смазливые уличные девки встречали гостей на железнодорожной станции. Вот было времечко!

Он посмотрел куда-то вдаль, голос его был взволнован.

– Скажите, как же вы позволили русским отправить себя в Сибирь? – спросил я его.

Он некоторое время молчал.

– Да, это длинная история.

– Расскажите, – попросил я его.

– Хорошо, я расскажу вам, как это произошло. Наша трагедия началась в тот день, когда мы разрешили русским достроить в нашем порту укрепления. Тогда кое-кто думал, что нам угрожает Германия. После занятия Судет и оккупации Австрии мы испугались, что потеряем независимость. Я был против того, чтобы заключать договор со Сталиным, но Лайдонер, наш министр обороны, занимал ту же позицию, что и наши гражданские политики. А именно: лучше всего будет, если мы своевременно договоримся с русскими. И только социал-демократы выступили против подписания договора о строительстве в нашей стране русской военной базы. Я присоединился к мнению социал-демократов. Лайдонер, мой начальник, жил со мной в одном доме, и мы часто с ним встречались. В критические дни мы постоянно были вместе. За неделю до подписания договора с русскими на меня напала бессонница. Меня волновала судьба республики. Я позвонил Лайдонеру и сказал прислуге, что хочу срочно переговорить с министром. Она ответила, что он не один и что у него какие-то господа. Я настаивал, чтобы она доложила обо мне. Лайдонер вышел, весь дрожа, удивленно посмотрел на меня и спросил, что случилось. Я попросил его поговорить со мной, но он сказал, что мне придется еще часок обождать. Я вернулся в свою квартиру, которая была этажом ниже. Не прошло и получаса, как за мной пришла прислуга. Министр завел меня в свою комнату и закрыл дверь на ключ.

– Я хочу поговорить с тобой как с другом, – начал я.

– Говори, что случилось?

– Неужели мы в самом деле позволим русским занять нашу страну?

– Если мы им на какое-то время уступим опорные пункты, то это не значит, что мы уступим им и всю страну.

– Это только начало, и ты, как военный, должен бы знать, что мы их оттуда никогда не сможем выгнать.

– Что ты предлагаешь? Войну с русскими? – спросил он.

– Да, я за то, чтобы дать отпор русским, если они попробуют войти против нашей воли.

– И как долго мы сможем сопротивляться? Три дня? Неделю? Но они после этого не удовлетворятся одними базами, они захватят все.

– Мы будем не одни. С нами будет Запад.

Уже рассвело, но мне все не удавалось убедить Лайдонера, что отпор необходим. Я понял, что все потеряно.

Вернувшись к себе, я позвонил в штаб и сказал, что сегодня не приду, а сам поехал к своему старому отцу, работавшему лесничим недалеко от Таллина. Я рассказал ему о том, что нас ожидает. Сначала он не хотел мне верить, затем мы вдвоем стали думать над тем, что мне делать. Я предложил ему переселиться в Германию. Мой отец, родившийся в Германии, отказался просить у Гитлера убежище от Сталина. Он пожелал остаться дома. Несмотря на долгие уговоры, отец так и не согласился покинуть Эстонию, он сказал, что дни его сочтены и у него больше нет времени искать новую родину.

Я вернулся в Таллин в надежде все-таки найти людей, готовых, как и я, защищать родину. Но было уже слишком поздно. Лишь когда русские заняли сначала часть, а потом и всю страну, люди поняли, что все потеряно. Некоторое время они терпели наше гражданское управление, но довольно скоро начались аресты и депортации. Сначала пришла очередь буржуазии, потом богатых крестьян, интеллигенции и, наконец, наша. Поначалу нам объявили, что нас временно командируют в военную академию для пополнения знаний. Отправили нас на учения в какой-то лес в окрестностях Таллина. Когда собралось несколько сот офицеров старой эстонской армии, появились сотрудники НКВД, предварительно окружившие лес, и потребовали сдать оружие. Сопротивление не имело смысла, так как на нас были направлены пушки и пулеметы. Тогда мы поняли, в какую ловушку нас заманили. Офицеры НКВД обыскали каждого из нас, стоявшего перед ними с поднятыми руками, затем нам приказали раздеться догола. После чего нас построили, одежда лежала перед нами. Лишь спустя несколько часов нам снова разрешили одеться. Фирменное блюдо НКВД! После этого нас погрузили в машины и отвезли на железнодорожный вокзал. На таллинском вокзале стоял товарный поезд, а маленькие вагонные окошки были забиты жестью. Вагоны разделены на две части, между которыми были решетки из проволоки. В каждом отсеке оборудованы деревянные нары. В каждый вагон втискивали по восемьдесят человек. В коридоре дежурил энкавэдэшник, следивший за каждым нашим движением. Нам было запрещено громко разговаривать.

На станциях по вагонам стучали большой деревянной кувалдой. Ночью это было особенно неприятно. Таким образом проверяли, не опустел ли вагон. Бывало, что заключенные на полном ходу выпрыгивали из поезда. Дальше все шло обычным путем, по разным пересылкам, разбросанным вдоль всей Транссибирской магистрали, вплоть до Красноярска. В Красноярске нас погрузили на большую закрытую баржу. Небольшой пароходик, тянувший за собой четыре такие баржи, доставил нас на нижний плес Енисея. Нашу баржу, которую отцепили еще в Дудинке, отбуксировали к реке Валек, затем по реке мы добрались до озера Пясино. Здесь мы некоторое время жили в палатках. Все трудились на тяжелых работах. Мне и еще трем генералам, по возрасту, нашли «легкую работу» – чистить уборные.

Так продолжалось вплоть до начала войны. О том, что началась война, мы узнали лишь 5 августа 1941 года, когда меня и еще двадцать пять товарищей отправили в норильскую тюрьму.

Затем меня вызвали на допрос, зачитали обвинение: осталось всего несколько пунктов 58-й статьи, которые в нем не упоминались. Обвинение гласило: измена родине, связь с врагами народа, служба во враждебной армии, террор и контрреволюционная агитация. Я все признал. Мне было безразлично, по какой статье меня расстреляют.

За разговорами время пролетело незаметно. Наступил полдень. Уже первые заключенные, получавшие баланду, заметили, что надзиратели пьяны. Уголовник громко произнес:

– Братцы, сегодня «мясной день».

Остальные закричали на него:

– Ты паникер!

– Кончай глупые анекдоты!

Я получал обед последним и обратил внимание, что надзиратель едва держится на ногах. Уголовник прав, подумал я. Что-то готовится. Может сегодня моя очередь?

Но отчаяние не испортило мне аппетит.

После обеда я лег на свое место. Мои соседи, генерал Брёдис и капитан Рюберг, также лежали на нарах, углубившись в свои мысли. Некоторые стояли у двери и слушали, что происходит в коридоре. В камере стояла напряженная тишина, но в коридоре было спокойно.

И вдруг раздался крик. Мы вскочили со своих мест и поспешили к двери. Крики прекратились. Что-то тяжелое тащили по коридору. Через десять минут мы услышали, как открывается дверь камеры напротив и как кто-то спокойно выходит. Движение в коридоре становилось более оживленным, камеры все чаще открывались и закрывались. Были слышны только шаги. Вот шаги раздались у нашей двери. Тут же зазвякали ключи. Все застыли на своих местах. Дверь камеры открылась, вошел надзиратель, дошел до середины и стал рассматривать людей на верхних и нижних нарах. Затем остановился и пальцем поманил к себе уголовника, которого за светлые волосы звали Седым.

– Пошли, Седой, – сказал надзиратель.

– Куда?

– Тебя вызывает начальник.

– Ссать я хотел на твоего начальника, – ответил Седой.

– Он тебе хочет что-то сказать, и ты сразу же вернешься.

– Оставь меня в покое, я никуда не пойду.

Надзиратель вышел из камеры, но скоро вернулся с тремя сослуживцами.

– Седой, выходи!

– Не выйду.

– Выйдешь!

Седой выругался. Надзиратель схватил его за ногу, но Седой вырвался и попытался залезть на полку, укрепленную над верхними нарами. Теперь все четверо надзирателей схватили его за ноги и стали тянуть вниз. Седой крепко держался за полку. Это перетягивание длилось несколько минут, пока не сорвались балки, закреплявшие полку, и не свалились на голову сидящих на нарах. Седой оказался на полу и стал отчаянно кричать. В камере началось волнение. Все принялись ругать надзирателя:

– Палач, кровопийца! Оставь человека!

Прибежал часовой с «грушей» в руке. Надзиратель хотел было воткнуть ее Седому в рот, но тот намертво стиснул зубы и отчаянно защищался. Надзиратель начал бить его по зубам, пока не потекла кровь. После нескольких сильных ударов ему удалось всунуть «грушу» в рот. Седой захрипел. Его схватили за ноги и выволокли из камеры, а ручеек крови протянулся от нар до двери. Все съежились на своих местах, наступила мертвая тишина. Когда вечером принесли баланду, камера ожила. Мы ели так, будто ничего не произошло.

Мы все очень удивились, когда в камеру привели однорукого капитана советского военно-морского флота Меньшикова. Мы знали только то, что война была в разгаре, но известия о военных событиях были очень неполными. Меньшиков лично участвовал в боевых действиях, и от него мы узнали много интересных подробностей.

Меньшиков был комендантом острова Новая Земля. На Новую Землю плыли морские транспорты под усиленным конвоем американских и английских военных кораблей. От Новой Земли суда плыли без охраны до Дудинки и Игарки. Часть груза, предназначенного для норильских предприятий цветной металлургии, оставалась в Дудинке. В Дудинке и Игарке транспорты перегружались, и грузы доставлялись по Енисею в Красноярск.

И в августе на Новую Землю прибыл такой же караван судов. Военные корабли развернулись, чтобы вернуться на свои базы, в Англию и Америку. Но спустя всего лишь несколько часов часовой с вышки доложил, что на горизонте появилось неизвестное судно. Посчитали, что это отставший корабль союзников, и больше никто не обращал на него внимания. Через некоторое время часовой доложил, что судно приближается к заливу.

– Я вышел, – рассказывал Меньшиков, – чтобы проверить, что же происходит. Но едва поднявшись на вышку, я ужаснулся – это был немецкий военный корабль. Я тут же приказал дать сигнал тревоги, но было слишком поздно. Суда, прошедшие долгий и трудный путь, стояли в заливе. Экипажи отдыхали. Требовалось несколько часов, чтобы развернуть корабли. А немецкий крейсер был все ближе и ближе. Один из союзных транспортных кораблей, двинувшийся первым, хотел было покинуть залив, но немцы только этого и ждали: как только корабль вошел в самое узкое место, раздался залп. Затонув, «союзник» закрыл выход остальным кораблям. Береговая артиллерия тщетно пыталась блокировать огонь немецкого крейсера. Поняв, что наша береговая артиллерия не может их достать, немцы приблизились к острову и стали засыпать его снарядами. Пострадали все суда, стоявшие в заливе, и все портовые постройки. Было сто сорок мертвых и раненых. И мне кое-что досталось, – Меньшиков показал на обрубок левой руки.

– Меня вместе с другими ранеными отправили в больницу в Дудинку, где я пролежал три недели, после чего был арестован и попал в эту камеру.

Его обвинили в том, что он немецкий шпион.

Однажды в нашей камере выбирали старосту. Меня очень удивило, что доктор Оленчик, с которым я не очень дружил, предложил мою кандидатуру.

Оленчик, хоть и был поляком, но родился в России. Он рассказал мне, что работал врачом в отделении НКВД. После ввода советских войск в восточную и южную Польшу в 1939 году было расстреляно несколько тысяч пленных польских офицеров в лесу под Люблином. После этого расстрела Оленчик попросил отпустить его со службы. Но его арестовали как пораженца и саботажника.

В Норильске, где он отбывал наказание, он во второй раз предстал перед судом за участие в подготовке вооруженного восстания.

С Оленчиком я подружился, но дружба эта продолжалась недолго. Как-то вечером мы получили селедку. Я заметил, как Оленчик достал из мешочка сахарный песок и посыпал им селедку. Это меня очень удивило. Я спросил, почему он ест селедку с сахаром, Оленчик рассердился и поинтересовался, что я вижу в этом необычного. Я сказал ему, что это ненормально. Оленчик страшно разнервничался. Между нами завязалась дискуссия по поводу того, что является нормальным, а что нет. Все закончилось тем, что мы поссорились и больше не разговаривали. История с Седым нас снова сблизила. Возобновление дружбы началось с того, что я крепко пожал Оленчику руку, когда увидел, как он громко возмущается тем, что Седого таким нечеловеческим способом ведут на расстрел. Нужно иметь необыкновенное мужество, чтобы пойти на такое, поскольку и за меньшие проступки можно было схлопотать двадцать дней карцера. А здесь могли обвинить человека и в организации бунта. А если еще знать, что Оленчик обвинен в подготовке вооруженного восстания, то легко представить, насколько он таким поступком мог ухудшить свое положение.

В 1942 году лагерный суд приговорил его к расстрелу.

Неожиданное нападение немецкого крейсера на Новую Землю и потопление транспорта с продовольствием имело катастрофические последствия для жителей Норильска.

Сталинская лживая пропаганда тешила русский народ планами и обещаниями, что по окончании пятилетки наступит полное изобилие. При этом всегда подчеркивалось, что Советское государство, окруженное капиталистическими странами, должно готовить большие запасы продовольствия и на случай войны, которую буржуазия готовит против Советского Союза. Когда же началась война, очень скоро все увидели, что почти никаких запасов нет. С первого дня войны русский народ получал строго определенную норму продуктов. Если население больших городов получало хоть какой-никакой минимум, то люди в других городах не получали ничего. В Норильске положение было отчаянным еще и потому, что там не растет ничего, кроме некоторых сортов капусты, да и те требовали много труда и внимания. Листья у этой капусты были такими горькими, что их почти невозможно было есть.

Снабжение Норильска взяли на себя союзники. Взамен продуктов и товаров, отправляемых в Норильск, американцы получали никель, медь, кобальт и другие цветные металлы. А теперь, после затопления кораблей, население города осталось без продовольствия. В продовольственных хранилищах запасов было лишь на два месяца. В первую очередь снабжали НКВД, конвойных и немногочисленное свободное население. Лагерники получали лишь остатки.

Хлебная норма, составлявшая в тюрьме 400 г, снижена до 300 г. В лагере то же самое. Горячие блюда готовили из несъедобной капусты и соленой рыбы. Мяса, маргарина и сахара не было вообще. Чтобы избежать катастрофы, продовольствие стали доставлять воздушным путем.

Беспокойство росло с каждым днем, причем не только среди заключенных, но и среди вольнонаемных. Заключенным пообещали, что они дополнительно получат все, что им положено. Но одними обещаниями насытить людей было трудно. Проходили дни и месяцы, а питание становилось все хуже. Исчезла и соленая рыба. Положение становилось все более критическим. Но НКВД знает, как надо поступать в таких случаях. Нехватку продуктов должен был возместить террор. Арестовали начальника отдела снабжения норильских предприятий Кричевского и двух его заместителей. НКВД с помощью своих агентов в лагере распространил весть, что раскрыта контрреволюционная организация во главе с польским агентом Кричевским (он был поляком по национальности), которая сознательно портила продукты питания, чтобы сорвать обеспечение продовольствием вольнонаемного населения и заключенных. Кричевский и оба его заместителя во всем признались и были приговорены к смертной казни, но не расстреляны. Через год их выпустили на свободу и восстановили в прежних должностях. Все это произошло без каких-либо объяснений. Но и без этого все было ясно: за это время в Норильск доставлено достаточное количество продовольствия и исчезла необходимость выискивать контрреволюционеров, виновных в плохом снабжении.