В карцере

Прошло три недели. Однажды вечером, придя в барак и забравшись на нары, я увидел надзирателя, который приказал мне следовать за ним. Я поднялся с неохотой, поскольку устал от напряженной работы. Покинув барак, я стал думать, зачем меня зовут. Возможно, начальнику нужны какие-нибудь объяснения или кто-то донес на меня.

Надзиратель ключом открыл дверь в заборе, опоясывавшем карцер. Я остановился.

– Иди, иди! – сказал он.

Я пошел за ним во двор, затем в карцер. Крутые ступеньки вели в плохо освещенное помещение. Надзиратель вытащил из кармана лист бумаги и протянул мне его.

«Администрации лагеря стало известно, – читал я, – что заключенный Штайнер, работающий поваром, кормил банду иностранцев. За подобное нарушение лагерного режима Штайнер наказывается пятью днями карцера.

Начальник лаготделения 030 старший лейтенант Ковалев».

Надзиратель открыл одну из четырех камер. Внутри были нары, на которых сидели два человека. В темноте я не мог их разглядеть, лишь перебросившись с ними несколькими словами, я установил, что один был корейцем, а второй русским.

Я очень устал. Лег на жесткие нары и быстро заснул. Около полуночи проснулся, почувствовав, что все мое тело закоченело от холода. Прохаживаясь туда-сюда по узкому проходу, я пытался немного согреться, но из-за сильного мороза это было невозможно. И те двое тоже не могли спать. Так мы по очереди и ходили по камере.

Когда рассвело, в нашу дыру сквозь маленькое зарешеченное окошко ворвалось немного света. 300 г хлеба и кружка кипятку, обычный карцерный паек – вот и вся еда на целый день. В первой половине дня на работу нас не водили. Нарядчик пришел только в два часа и повел нас к казарме, где мы копали глубокие ямы для установки столбов электрического освещения. В восемь часов вечера мы вернулись в свою дыру. И вдруг послышался тихий стук в окно. Кореец поднялся с нар, подошел к окну, схватился за решетку и прижался к отверстию.

– Здесь сидит Карл Штайнер? – раздался голос.

Я стащил корейца за ноги, а сам поднялся.

– Карл, это ты?

Я узнал голос Ханса Балтеса.

– Как бы мне передать тебе хлеб? – спросил он очень тихо, но кореец все услышал и крикнул:

– Разбей стекло.

Послышался звон разбитого стекла, и в камеру ворвался поток холодного воздуха. С трудом нам удалось сквозь маленькое отверстие протолкнуть несколько кусочков хлеба. Пока я разговаривал с Хансом, кореец успел один кусочек съесть. Разделив хлеб, я протянул русскому несколько больший кусок. Кореец начал возмущаться, но русский напомнил ему, что он уже один кусочек съел.

Я был очень благодарен Хансу, который в первый же день решился проделать такой опасный путь, преодолев несколько рядов колючей проволоки. Корейцу очень захотелось узнать имя человека, принесшего хлеб. Я сказал ему, что в темноте не смог распознать, кто это был. На это кореец ответил:

– Я знаю, кто это был. Это тот самый немецкий врач, твой приятель.

– Ты хлеб сожрал? Что тебе еще нужно? – вместо меня ответил ему русский.

На следующий день Ханс пришел снова. Я опять поднялся к окну и вытащил тряпку, которой мы заделали дыру. Ханс принес несколько кусочков хлеба и кусок сахара. Мы разделили это на три равные части. Я удивлялся, откуда у него столько хлеба, ведь ему самому всегда не хватало.

На следующий день, идя на работу, я заметил, что кореец остановился, чтобы поговорить с нарядчиком. Я тут же понял, что он доносит на меня и на Ханса.

– Кореец настучал на тебя за хлеб, – сказал русский.

– Но он же получил свою долю.

– Да, но в этих людях никогда нельзя быть уверенным.

– Было бы понятно, если бы я съел все сам.

– У некоторых людей предательство в крови, – ответил русский.

Когда мы после работы вернулись в камеру, нарядчик посмотрел на окно и спросил, кто разбил стекло.

– Окно уже было разбито, когда мы пришли. Мы его только заткнули тряпками, – произнес русский.

Нарядчик молча вышел из камеры.

Я был счастлив, что все так благополучно закончилось.

На четвертый день, это была суббота, надзиратель вывел меня из карцера и сказал, что меня требует к себе офицер МГБ. Это меня очень удивило, так как казалось невероятным, чтобы за работу на кухне меня повели на допрос к офицеру МГБ. Но там я хоть немного согреюсь, в этот момент для меня это было самым важным.

Надзиратель ввел меня в комнату, находившуюся рядом с кабинетом начальника лагеря. За письменным столом сидел офицер МГБ в форме, отличавшейся от формы сотрудников бывшего НКВД лишь огненно-красными погонами. В НКВД они были синими.

Когда я появился в кабинете, офицер улыбнулся, словно увидел старого знакомого. Не зная, как на это реагировать, я смотрел на него равнодушно.

– Как вы себя чувствуете?

Вопрос был не нов. Если офицер МГБ или МВД хочет выразить симпатию кому-нибудь, подобный вопрос как раз и был выражением этого.

– Не особенно хорошо.

– Как это? Работаете не кухне, а жалуетесь, что вам плохо.

– Во-первых, я больше не работаю на кухне, а сижу в карцере. Во-вторых, работа на кухне – это лишь наименьшее зло.

– Почему вы в карцере?

– Потому что я некоторым своим землякам наливал чуть побольше баланды.

– Я прикажу вас выпустить из карцера.

– В этом уже нет необходимости, поскольку завтра пятый день, и меня и так должны выпустить, – ответил я.

Офицер встал, закурил сигарету, прошелся по кабинету. Выкурив полсигареты, он спросил, не хочу ли я покурить.

– Спасибо, я не курю.

Пока офицер курил, я сидел неподвижно и глазами следил за каждым его движением. Что они опять готовят?

До сих пор я сталкивался лишь с двумя разновидностями сталинского полицейского аппарата – с НКВД и МВД. Но, кажется, судьба уготовила мне знакомство и с третьей.

Офицер в чине майора был среднего роста, широкоплечий и круглолицый блондин. Наконец, майор сел, подперев голову правой рукой.

– Вы долго находитесь в этом лагере? – спросил он.

– Примерно два месяца.

– Вы были в 033-м?

– Да.

– Я вас знаю. Я знаю, что вы были в 033-м.

– Вы меня знаете? Но я вас вижу в первый раз, – удивленно посмотрел я на него.

– Я многое о вас знаю, – поправился майор. – Кто еще вместе с вами перешел сюда из 033-го?

– Я знаю лишь нескольких человек из сотни переброшенных сюда заключенных.

– Назовите их фамилии.

Я назвал первые пришедшие на память два-три имени.

– С кем вы дружили в лагере 033?

– В лаготделении 033 у меня не было друзей, единственным моим другом был Йозеф Бергер, но его потом сослали.

– Капп и Штифт, разве они не были вашими друзьями?

– Как раз наоборот. Они были моими врагами.

– Как это? – удивился майор.

– Я не хотел иметь никаких связей с авантюристами.

– Нам известно, что они были вашими единомышленниками, – важно произнес майор.

– Вас, как и всегда, информировали неправильно. Я самым решительным образом заявляю, что с этими авантюристами у меня не было ничего общего.

– Хорошо, об этом мы поговорим завтра. Сегодня у меня больше нет времени.

Майор отпустил меня. Я пошел в барак и решил вернуться в карцер лишь вечером, предположив, что надзиратель не узнает, как долго длился допрос. Забравшись на нары, я в спокойной обстановке стал думать о том, что произошло. «Снова начинается», – подумал я. Это уже третье следствие. Когда в 1943 году Горохов добавил мне новых десять лет, до конца срока мне оставалось лишь три года. Сейчас мне осталось всего шестнадцать месяцев. Так мне никогда не удастся вырваться из лап НКВД, МВД и МГБ. Неужели меня можно «причислить» к компании Каппа, Штифта и Чернявского и таким образом, наконец, расправиться со мной?

Так я пролежал несколько часов, не чувствуя ни голода, ни потребности во сне, хотя я три дня не ел ничего горячего и четыре ночи не мог заснуть. Вслед за отчаянием пришла апатия.

Пусть будет что будет. У меня нет сил что-либо изменить.

Я слез с нар и хотел было пойти к Хансу Балтесу, но вспомнил, что еще слишком рано и он не вернулся с работы.

Дал знать себя голод. Я направился на кухню, но наскочил на надзирателя.

– Закончился допрос? – спросил он.

Я ответил утвердительно, но он все же разрешил мне съесть обильный обед, которым угостили меня мои друзья на кухне. Только после этого он отвел меня в карцер. Русский с корейцем поинтересовались, где я так долго был, но увидев, что отвечаю я без охоты, оставили меня в покое. Только сейчас я вспомнил, как несколько дней назад мои знакомые по лагерю 033 рассказали мне, что их допрашивали в МГБ и требовали от них заявления, что я готовил вооруженное восстание. Тогда я предположил, что они выдумали это для того, чтобы получить от меня побольше еды.

Итак, против меня ищут свидетелей. А если ищет МГБ, то оно их обязательно найдет. Старая русская пословица гласит: «Была бы голова, а хомут найдется».

В воскресенье срок моего пятидневного наказания истек. Несмотря на то, что срок мой заканчивался в девять часов вечера, надзиратель выпустил меня в десять утра, но предупредил, чтобы я не ходил по зоне. А то кто-нибудь заметит, что он меня раньше отпустил. Я сразу же пошел к Хансу, который очень обрадовался, что неприятный эпизод закончился. Он хотел раздобыть для меня немного хлеба и не желал верить тому, что я вчера на кухне хорошо наелся. Мне с трудом удалось его отговорить.

Мы поговорили о том, куда меня направят работать. И пришли к выводу, что меня ждет самая тяжелая работа – погрузка вагонов в ночной смене. О допросе я ему ничего не сказал.

Прежде всего, мне нужно было найти теплую одежду, так как ватные штаны и валенки у меня отобрали и выдали для работы на кухне летние штаны и ботинки. Для того, чтобы получить теплую одежду, мне нужно было пойти к нарядчику и попросить у него требование для кладовщика. Но нарядчик ответил, что от начальника ему не поступало никаких распоряжений относительно моей работы в тайге. Раздался удар в рельс, а я все еще не знал, с какой бригадой мне следует выходить на работу. Я снова побежал к нарядчику.

– Жди меня в бараке, – последовал ответ.

Барак опустел, все ушли на работу. Когда пришли с проверкой, дневальный отрапортовал:

– Гражданин начальник, бригада в численности сорока двух человек в полном составе находится на работе.

Начальник отдела труда потоптался у двери, повернулся и ушел в сопровождении своих помощников. Меня они не заметили, да и дневальный забыл о том, что я остался лежать на нарах.

Через час пришел нарядчик и спросил у дневального, где я. И только после этого дневальный вспомнил, что я лежу на нарах. Потянув меня за ноги, чтобы разбудить, он сказал:

– К начальнику!

Спустившись с нар, я отправился в канцелярию. В ответ на мой стук в дверь раздался глубокий бас Ковалева:

– Входи!

Нарядчик остался снаружи. Войдя, я остановился у двери. Ковалев смерил меня с головы до ног. Я не шелохнулся.

– Ну, что? – заговорил Ковалев.

Я молчал.

– Скажи, правильно ли мы посадили тебя в карцер? – спросил он.

Я не ответил.

– Ты что, язык проглотил? – начал раздражаться он.

– С вашей точки зрения все было правильно, – произнес я.

– Ах, с моей точки зрения! А с вашей нет, хотя вы пригоршнями и шапкой раздавали друзьям продукты, предназначенные для всех заключенных.

– Гражданин начальник, я раздавал им только то, что оставалось в котле после распределения.

– Никто не имеет права получать ни на грамм больше того, что они заслужили. В тайге тогда никто не станет и выполнять норму, если будет знать, что повар, как заботливая мать, даст им то, чего недодаст начальник.

Я молчал, зная, что ни один начальник не любит, когда с ним спорит заключенный.

– Возвращайся на кухню, но пеняй на себя, если я узнаю, что ты кому-нибудь выдал хоть на ложку баланды больше.

Завкухней весьма удивился, что я после карцера вернулся на кухню, но был этим доволен.

На меня все смотрели, как на воскресшего, когда я во время ужина занял свое место у раздаточного окошка. Вечером я встретил Ханса. Он сказал, что очень редко случается, чтобы из карцера снова возвращались на кухню. Это значит, что меня весьма ценят как работника.