Паневежис / Понивеж

В конце XIX века в Паневежисе жили 6627 евреев (51,1 % всего населения города).

Эфраим: В Паневежисе до войны жили десять тысяч евреев. После Вильнюса и Каунаса это была третья по значимости еврейская община Литвы. Паневежская иешива была одной из главных в Литве. Брат моего деда Эфраим Зар в ней учился. В 1940 году Советы ее закрыли. Тогда раввины уехали в Израиль и там открыли новую Паневежскую иешиву, одну из самых прославленных в современном еврейском мире.

Рута: Почему Паневежская иешива была так важна?

Эфраим: По двум причинам. Первая – уровень преподавания. В иешиве преподавали лучшие раввины мира, и потому сюда приезжали учиться самые талантливые еврейские студенты. Приезжали отовсюду. Некоторые из них позже сами стали раввинами, другие – просто образованными людьми. И многие, понятно, погибли во время Холокоста. Теперь вернемся в 1941 год. Хотите вы или не хотите, я прочитаю вам опубликованные в Израиле свидетельства выживших.

Рута: Не хочу.

Эфраим: Читаю.

Когда евреев загнали в гетто в самом убогом квартале города, над ними постоянно издевались. Евреев каждый день таскали по городу и били. Собиралась большая толпа горожан посмотреть, как мучают несчастных. Многие еврейские интеллигенты были арестованы, их терзали особенно жестоко. Мужчин из гетто водили работать на цементный завод. Там были большие ямы с известью, и известь в них все еще кипела. Евреям было велено лить воду в ямы, чтобы известь лучше варилась. Тогда евреям было приказано прыгать в ямы и плавать в кипящей воде.

Рута: Это уж точно слишком. Никто не может плавать в кипящей воде…

Эфраим: Как всегда думаете, что это свидетельство – выдумка? Читаю дальше.

Один еврей пытался держать голову над водой, и убийцы решили, что так он хочет спасти свою бороду… Они ударили этого несчастного по голове прикладом ружья, и он нырнул. Когда другие евреи его вытащили, у него глаза были обожженные, совсем белые. Потом всех евреев увезли расстреливать в лес Паюостес.

Рута: Послушайте, всему есть предел. Как же, он плавал себе в кипящей воде и еще думал, как тут спасти бороду… А потом, поплавав, они вылезли на берег, и тогда их повезли расстреливать… Может, я могу предложить вам попробовать? Как вернемся, нагрею для вас котел воды. Как бы я ни уважала свидетелей Холокоста, всяким нелепостям есть предел.

Эфраим: Не было предела пыткам, которым здесь подвергались евреи. Просто не было.

1941 год

Один из самых моих близких и чудеснейших людей – муж тети Гене, подполковник Антанас Стапулёнис, в конце июня 1941 года командовал повстанцами в Паневежисе[192]. Когда пришли немцы, повстанцы сделались полицейскими или помощниками полиции, белоповязочниками. Антанас Стапулёнис, который был комендантом города и округа, стал начальником штаба местной охраны Паневежиса. Когда на службу вернулись все прежние служащие самоуправления, за исключением бургомистра, Стапулёнис назначил временного бургомистра, так и шла служба до самого окончания немецкой оккупации. Штаб местной охраны заботился о порядке в городе, издавал законы, запрещающие грабить оставленное чужое имущество. Насколько начальник штаба должен был оказывать содействие, когда евреев сгоняли в гетто, то есть содействовать выполнению приказа ортскоменданта? Начиная с 11 июля евреи были загнаны в один квартал, из которого выселили литовцев. Оставленные евреями дома разорило паневежское простонародье. Штаб охраны не мог это остановить… Из 4423 поселенных в квартале евреев только у 3207 была крыша над головой, остальные 1216 жили во дворах под открытым небом. Обсуждали, что, когда из занятых евреями домов вынесут шкафы, столы и диваны, можно будет вселить туда хотя бы половину этих оставшихся без крова евреев[193].

Была ли у друга моей мамы Лиле, десятилетнего Ицика, крыша над головой те полтора месяца, которые ему оставалось жить? Знала ли моя мама, где он и почему тем летом не приходил во двор играть?

23 августа – день самого большого убийства паневежских евреев в лесу Паюостес. В тот день и в Паневежис, и в Бутримонас наведался летучий отряд Хаманна. В рапорте К. Ягера написано: “23. VIII.1941 «убрано» 1312 еврейских мужчин, 4602 еврейки, 1609 детей”. Детская могила отдельно. В ней, наверное, лежит и Ицик с разможженной головой.

Тяжелой работой занимались люди Хаманна… Из рапорта К. Ягера:

Прибывая на некоторые места акций и возвращаясь оттуда, нашим мужчинам приходилось проделывать путь в 160–200 километров. Лишь толково планируя время, удавалось совершать до 5 акций в неделю[194].

Антанас Стапулёнис сохранял свою должность до конца августа 1941 года. Потом, кажется, был переведен на работу в структуры самоуправления. Городскому самоуправлению пришлось ликвидировать имущество убитых евреев. Наиболее ценную мебель и прочие ценные вещи забрали себе немцы, вещи похуже были переданы Паневежскому драматическому театру, женским гимназиям, приютам и больницам, другие были проданы жителям города. Не все удалось продать, так что жители города Паневежиса получили бесплатно: “2636 пар мужских штанов, 7644 простыни, 127 751 предмет белья, 8235 наволочек для подушек, 10 254 полотенца, 2536 детских пальтишек и 4827 других детских одежек и тысячи других предметов, от матрацев до тарелок и чашек”[195].

Раскрыв список предметов, отданных жителям, и взяв калькулятор, я подсчитала все, что осенью 1941 года паневежцы получили задаром: всего им раздали больше 80 000 предметов. По данным самоуправления, после того как расстреляли 4423 паневежских еврея, в городе в конце августа жили 25 540 человек. Так что при большой дележке имущества каждому жителю этого города бесплатно досталось по 3–4 предмета принадлежавшей евреям утвари или ношеной одежды. Взяла ли себе что-нибудь и моя бабушка? Носила ли что-то из той одежды моя четырнадцатилетняя мама?

2015 год

Мы с врагом уже в Паневежисе. Ходим по городу, ищем иешиву. Сотрудница информационного туристического центра чуть ли не за руку привела нас и показала. На иешиве написано: “Торты и булочки. Принимаем заказы”. Теперь здесь цех и магазин кондитерской “Эгле”. Женщины, торгующие пирогами, не знают, что здесь было раньше.

Идем дальше. Бывшая Паневежская синагога – во дворе театра, от нее не осталось и следа. Другая еще стоит. Это собственность городского управления, теперь агентство Remax предлагает ее в аренду под офисы и магазины.

Находим одно-единственное еврейское здание – бывшую женскую гимназию. Здание возвращено паневежской еврейской общине. В нем тоже размещаются предприятия помельче и покрупнее, и даже штаб одной из партий. Евреи крутятся как могут… Один коридор заполнен шумными людьми. Что здесь происходит? В комнате, за уставленным яствами столом, сидят посол Израиля в Литве, несколько евреев и несколько паневежских политиков. Произносятся речи. При виде Зуроффа, охотника за нацистами, все остолбенели. Одни бросаются его обнимать, другие совсем не рады непрошеному гостю. Посол уперся взглядом в тарелку и ни слова не произносит. Может быть, израильская власть не любит Зуроффа, зачем он портит им отношения с литовской властью? Зурофф произносит речь. Все с ним фотографируются. Когда обед наконец заканчивается, политики садятся в черные машины с водителями и венками и отправляются в лес Паюостес почтить память жертв Холокоста. Следом едем и мы в “Шоамобиле” – так Зурофф называет мою машину.

Охранники посла зорко наблюдают за окрестностями места убийства. Посол произносит речь. Он удивляется (а может, совсем не удивляется) – почему власти Литвы, власти Паневежиса предоставили поддерживать порядок на месте массового захоронения добровольцам-школьникам?

Мэр Паневежиса тоже здесь. Он произносит несколько фраз о Холокосте: что очень жаль, что вечно будем помнить, и так далее. Возлагает букет цветов. Кортеж отбывает. Мы остаемся на месте убийства, остаемся втроем с одной паневежской учительницей, чьи ученики и приводят в порядок место гибели евреев Паневежиса.

Учительница: Одна знакомая, местная жительница, 23 августа 1941 года видела из окна школы, как в лес Паюостес везли детей. Когда грузовик остановился, одни дети из него не вылезли, а другие выскочили и побежали к ямам. Палачи были пьяны в стельку. Все литовцы. Потом этих детей расстреляли и засыпали негашеной известью, чтобы не было запаха. Насыпали совсем немного. Эти дети все в крайней траншее. Мы с детьми эту общую могилу каждый год приводим в порядок, а несколько лет назад мои дети, сгребая листья, нашли золотой зуб. Были сильно потрясены.

Правда, один расстрельщик евреев похоронен в Паневежисе, и его могила по сей день без креста – близкие ставят, а кто-то его валит. Все знают, что он расстреливал евреев…

Эфраим: Это еще один из множества виденных нами старых, в советские времена установленных монументов. На нем ничего не написано по-литовски, и даже по-русски с ошибками. Однако здесь хотя бы трава скошена, и это, оказывается, сделали школьники. Но если нет никакой надписи на литовском, никто, если забредет сюда, не поймет, кому поставлен памятник и что здесь произошло. Никто не узнает, что большая насыпь на краю территории обозначает общую могилу паневежских детей.

Рута: Не поймет, разве что тоже найдет золотой зуб… Поскольку школьники приводят в порядок место массового захоронения, властям незачем вмешиваться. Они могут приезжать с цветами, как сегодня, когда сопровождали израильского посла. И если бы мы спросили прибывшего вице-мэра или мэра, почему город ничего не делает, чтобы почтить память погибших здесь семи тысяч человек, ответ был бы один: мычание или молчание. И одно, и другое означало бы то, что мы и так знаем: “Они ведь не наши, они нам не свои… На то есть евреи, пусть они и ухаживают за еврейскими могилами”. Или школьники, если хотят. Ведь это гражданское воспитание, правда?

Учительница провожает нас до краеведческого музея в центре города. Прощаясь, напоминает, чтобы мы нигде не называли ее имени и фамилии. Конечно, не назовем. Еще прицепится кто-нибудь… Музей совсем рядом с другим музеем – специальным, посвященным истории “Саюдиса”, устроившимся в доме убитого еврея. В краеведческом музее нет никакой экспозиции, связанной с паневежскими евреями или с массовыми убийствами. Нет, и всё. Ближе к концу нашего путешествия у Эфраима, кажется, остается все меньше терпения, и он ни с того ни с сего припирает к стенке молодого дежурного музейного сотрудника.

Эфраим: Паневежис был один из главных центров еврейской жизни и культуры в довоенной Литве. Вы это знаете?

Сотрудник музея: Все может быть. Но, я думаю, обо всем этом вам надо разговаривать с нашей еврейской общиной.

Эфраим: Конечно, я уже был у них. Но, я думаю, если вы работаете с городской историей, а немалую часть местного населения составляли евреи, которые способствовали развитию города и культуры, которые прославили Паневежис во всем мире… Знаете вы это? И знаете, почему название Паневежиса известно во всем мире? Потому что здесь была иешива. Ее теперешний адрес – улица Саванорю, 11. И по сей день в Израиле есть иешива, которая так называется. Это важно? Неважно? Или вы хотите мне сказать, что история еврейской общины – это не история Паневежиса? Это были “не свои”, а другие, чужие вам люди?

Сотрудник музея: Думаю, вы могли бы подать жалобу в правительство. Вернее сказать, напишите местным властям. Они – наши учредители, и они решают, что показывать и чего не показывать в этом музее.

Эфраим: Но я хочу спросить у вас, дала ли что-нибудь городу эта община?

Сотрудник музея: А я – у вас. Сколько людей в мире знает Паневежис из-за того, о чем вы говорите?

Эфраим: Четыре миллиона.

Сотрудник музея: Вы так думаете?

Эфраим: Я это знаю. Паневежис был уникальным.

Сотрудник музея: Хорошо, я об этом подумаю. Я рад, что услышал это, потому что теперь смогу рассказать об этом и посетителям музея. Всего хорошего.

Социальный портрет осужденных, участников Холокоста, в Паневежском округе (исследование Римантаса Загрецкаса):

Профессии:

Из 47 человек 22 – землевладельцы, профессии остальных: 5 – учителя, 3 – сторожа, 2 – портные, 2 – сельскохозяйственные рабочие, а также страховой агент, почтальон, счетовод, кузнец и торфокоп.

Образование:

из 47 человек 24 неграмотных или закончивших не больше трех классов начальной школы.

Разговор с врагом

Вильнюс – Каунас

Эфраим: Мы еще не говорили об антисемитизме в Литве…

Рута: Хорошо, давайте поговорим. Не могу утаить, что некоторые мои приятели и знакомые – изрядные антисемиты. Только поколение моих детей – уже нет. Я этих своих знакомых понимаю. Мы почти все родом из деревень. В Вильнюсе до войны литовцев было, может, всего несколько процентов. И в других городах, за исключением Каунаса, не больше. Наши деды и прадеды были не очень образованными, так что они, естественно, переняли все истины, которые насаждала Церковь, а вместе с ними – и предрассудки. Когда наши родители перебрались жить в города, там уже не было евреев. Я имею в виду литовских евреев, литваков – образованных, людей высокой культуры. Книжных людей. Мое поколение не знает литваков, может, мы даже ни одного из них не встречали. Они были убиты или в советское время уехали из Литвы за границу. На место литваков после войны явились другие, не похожие на них евреи – с территории СССР, русскоязычные, часто просоветские, не очень образованные. Они получили квартиры и работу, поскольку официальным государственным языком в то время был русский, перед ними открывались все двери. Мы с этими евреями, само собой разумеется, не общались. Мы их не уважали, думаю, и они нас тоже, поскольку они не интересовались нашей культурой, не учили наш язык. Эти советские евреи окончательно убили наше желание интересоваться еврейской культурой и еще больше укрепили застрявший в наших головах стереотип жида-коммуниста. Так можно ли обвинять нас в том, что мы – антисемиты? Наш унаследованный от прадедов антисемитизм усилило послевоенное нашествие советских евреев.

Эфраим: Но вы учились в университетах и должны были встречать преподавателей-евреев, которые открыли вам глаза на более широкий мир истории, философии…

Рута: Что вы говорите? Мы ведь выпускники советских университетов, где большинство преподавателей открывали нам глаза на мир марксизма-ленинизма. Только единицы, которых не выловила советская госбезопасность, были другими. Может, среди них и был какой-нибудь еврей, но мне о таком слышать не доводилось. Я сама училась в Москве и встречала много необыкновенно интересных евреев, потому что Москва была центром еврейских интеллектуалов, ученых, художников. Однако в Литве этого не было. Мы, литовцы, так и не познакомились с культурой своих евреев. И чем меньше мы знаем, тем больше места для предрассудков, тем крепче наш старый добрый антисемитизм.

Эфраим: Это очень интересный аргумент. Он многое объясняет, например, почему немало ваших родственников или знакомых, с которыми вы говорили об этой книге, смотрят на нее отрицательно. Это, наверное, умные и образованные люди, однако все, что связано с еврейской тематикой, для них неприемлемо. Как если бы в их сознании была одна наглухо закрытая дверь.

Рута: Я не вышибу эту дверь, чтобы прорваться в сознание таких людей. Никто не вышибет. Дверь откроется тогда, когда откроется, когда придет время для этого. В этом смысле мы, скорее всего, потерянное поколение. И уже не изменимся.

Эфраим: Скорее всего, вы правы. Потерянное поколение. Люди, с которыми я говорил в Литве все эти двадцать пять лет, и были представителями этого поколения.

Рута: Они смотрели на вас и думали: ясно, этот еврей тоже просоветский, кроме того, он делает деньги на Холокосте. Это его бизнес.

Эфраим: Что мне надо было сделать, чтобы мнение ваших обо мне изменилось?

Рута: Дайте нам денег. Поделитесь.

Эфраим: Нет. Вы слишком коррумпированы… А что, по вашему мнению, отношение людей этого поколения к евреям говорит о сегодняшнем литовском обществе?

Рута: Вы сами знаете, что оно говорит. Говорит, что мы должны обвинять Советы в куда большем количестве вещей, чем думали до сих пор. В нашем антисемитизме виноваты тоже они.

Эфраим: Но литовцы были антисемитами еще до прихода Советов. После этого положение только ухудшилось.

Рута: Да. Советы ухудшили положение. И теперь мы очень плохие.