Разговор с ксендзом Ричардасом Довейкой

Тема Холокоста, речь о людях, поднявших руку на другого человека – это кровоточащая рана. Эта книга – тоже кровоточащая. На ране может образоваться струп, но шрам, напоминающий о том, что произошло, останется навсегда. Да, это произошло. И в том, что произошло, участвовали все люди нашего народа, все члены общества: наши прадеды, деды, соседи, дядья. Это правда. Набраться смелости и посмотреть этой правде в глаза – очень большой шаг к исцелению, примирению, надежде на будущее. Эта книга должна побудить нас, оценивая прошлое, констатируя факты, идти вперед. Мы, поколения наследников, должны выговориться, выплакаться, выплеснуть жалобы и идти вперед.

Холокост – не что иное как последствие злоупотребления свободой воли. Злоупотребление предоставленной нам Богом свободой воли – причина всех страданий, которые мы испытали: разногласий, войн, гибели цивилизаций и огромной язвы Холокоста тоже.

Те люди, которых посылали расстреливать других людей, – ведь чаще всего они это делали не по своей воле, они оказались вовлеченными в эту ситуацию и просто повиновались приказам?

Источник появления зла – злоупотребление свободной волей. Человек, преследуя свои цели, берет на себя роль Бога, человек манипулирует другими людьми и делает их своими жертвами. Хочу еще раз напомнить, что Бог не отнимал у человека свободы. Но, когда человек отверг Бога, когда сделал выбор: я сам буду управляться, как Бог, – Бог дал ему время управиться без своего руководства.

Убежденные в том, что держат в руках возможность решать, палачи втянули в свои игры ни в чем не повинных людей. Они нашли жертв и сделали их палачами, чтобы уничтожать других ни в чем не повинных людей и даже детей. Люди были поставлены перед простым фактом: мировоззрение, идеология, которым они повиновались, заканчиваются нажатием на спусковой крючок. Тот, кто должен нажать на спусковой крючок, сам не понимает, как это случилось. Один стоит безоружный в яме, другой стоит с оружием на краю ямы. А за ним стоят с оружием еще несколько. И тогда остается единственный вопрос: или я тебя, или тот, что стоит у меня за спиной, – нас обоих?

Но ведь можно было отказаться расстреливать, уйти со службы. Трудно, но возможно. А может быть, расстреливавшим было легче нажимать на спусковой крючок оттого, что они были верующими людьми: как говорили они сами, если Бог позволяет такие ужасы, так что я могу?

Каждый из нас обладает естественным знанием: не делай другому того, чего не хочешь, чтобы делали тебе. Нет большей любви, чем отдать жизнь за другого. Великий нравственный вопрос: хватит ли у меня смелости принести себя в жертву, чтобы жил другой? И это был экзамен, который держал каждый человек. Одни этот экзамен выдержали, другие думали: я всего-навсего винтик, и от того, сделаю я это или не сделаю, ничего не изменится. Не выстрелю я – выстрелит другой, стоящий рядом. Третьи все отдали в Божьи руки. Но мы забываем вот о чем: не Бог виноват, когда человек что-то делает не так. И все же тогда люди были поставлены в такие рамки, такие обстоятельства, что решали уже не люди, а свойственный и людям животный инстинкт выживания.

Были такие, кто прятал евреев в подвалах, рискуя собственной жизнью и жизнью родных. Прятали, боясь соседа, который мог на них донести, чтобы уладить какие-то свои дела, угодить власти или что-то от нее получить. Они понимали, что не смогут жить под бременем вины, и предпочитали рисковать, спасая других людей, чтобы дети и внуки когда-нибудь пришли к их могилам и сказали: это могила праведного человека. А те, что предпочли сохранить себя, убив другого, потом жили кошмарной жизнью. Их ждали угрызения совести, утрата смысла жизни, самоубийства, болезни, ранняя смерть, а также долгие годы лишения свободы или смертная казнь.

Думаете ли вы, что Бог наказал этих палачей?

Я думаю, что Бог очень страдал из-за этих палачей, поскольку и жертва, и палач – его дети. Оба они – жертвы зла. Что делается с сердцем Бога, когда одно его дитя стреляет в другого? Что делается с отцом или матерью, когда они видят, что один их ребенок поднимает руку на другого, брат на брата?

Так где был Бог во время Холокоста?

Знаете, где был Бог? У меня есть ответ. Жертвы Холокоста его точно знали. Бог был рядом с ними. Он был в достоинстве этих людей. Бог страдал так же сильно, как и они.

Это очень неожиданный ответ. Вы ведь, наверное, не знаете, что свидетели убийств и сами убийцы удивлялись, почему евреи, которых вели на расстрел, не сопротивлялись, шли тихо, будто парализованные, кроткие словно овечки. Послушно спускались в яму, обнимали своих детей и укладывались поверх трупов. Из каунасского гетто в IX форт четыреста или пятьсот евреев несколько километров шли в сопровождении восьми бойцов литовского батальона. Они могли напасть на этих охранников, могли бежать, спастись… Ни одна из десяти тысяч жертв этого не сделала. Что это было – предсмертное достоинство Божьего агнца?

Говоря о еврее как о личности, мы не можем не касаться религиозного аспекта. И еще вспомним, какие это были времена – религия была очень важной частью повседневной жизни этих людей. Мы не узнаем, что переживает человек, когда его ведут расстреливать, когда он ложится в яму и ждет выстрела, зная, что прав и ни в чем не виновен. Я уверен, что смирение евреев, их покорность на самом деле были очень ясным свидетельством потусторонней действительности. Это было экзистенциальное, непосредственное переживание близости Бога.

Мы, христиане, знаем: есть данное Богом обещание все исправить, когда причинен вред. Он исправит и тот вред, который причинен Холокостом, позаботившись о том, чтобы пережившие Холокост избавились от мучительных воспоминаний.

Смогли бы вы служить капелланом в батальоне убийц? Четыреста пятьдесят молодых мужчин из батальона Антанаса Импулявичюса почти каждый день убивали белорусских евреев, а по воскресеньям ходили на молебны и исповеди, получали отпущение грехов…

Я бы не смог, разве что мне промыли бы мозги и я бы служил какой-нибудь идеологии. Разве что стал бы жертвой этой идеологии, и мне надо было бы вербовать других жертв. Да, и в католической Церкви были ксендзы, пленившиеся этой идеологией, но было много таких, которые прятали евреев в доме настоятеля и рисковали собственной жизнью.

Все это актуально не только тогда, когда мы говорим о Холокосте: и теперь есть убийственные идеологии. Вот мы приходим в негодование, когда кто-нибудь выбрасывает в окно щенка или котенка, однако если прерывается зачатая жизнь – это уже не жестокость, а наше право распоряжаться своим телом. Таким образом, мы снова становимся жертвами убийственной идеологии. А что же происходит сейчас, когда в исламских государствах под ружье становятся пятнадцатилетние? Разве сейчас идеология не эксплуатирует амбиции молодого человека, его желание кем-то стать, что-то иметь, одновременно превращая его в жертву?

Мы должны жить, постоянно спрашивая себя: почему это случилось? Почему люди из нашего народа это сделали? Если у меня хватит смелости посмотреть правде в глаза, как я буду жить дальше? Скорее всего, я буду жить по-другому. Я больше не смогу никого осуждать, потому что, возможно, и среди моих родственников были люди, которые участвовали в Холокосте. У меня больше не останется этого очень хорошего варианта – завернуться в плащ жертвы. Плащ исчезнет, растает. А так приятно закутаться в этот плащ! И еще у меня перед носом будут накрепко захлопнутые двери, не просто прикрытые, а накрепко захлопнутые. И все равно я хочу поинтересоваться своими родственниками, может, среди них были такие, которые прятали людей или обрекали их на смерть… Я хочу знать, потому что правда меня освободит.

Мы должны сказать себе: это прошлое нашего народа. Посмотрев правде в глаза, мы достигнем зрелости и станем дальше строить будущее. Это касается не только Холокоста, но и нашего советского прошлого. В школе меня ставили у доски и публично стыдили за то, что ходил в церковь. Тот учитель или та учительница, которые меня тогда унижали на глазах у всего класса, потом, когда Литва стала независимой, а я сделался ксендзом, потеряли отца или маму. Звонит мне такой человек и просит отслужить заупокойную мессу. Как мне надо было поступить? Припомнить пережитое тогда унижение и сказать: пусть вашего отца или маму хоронит кто-нибудь другой?

Как вы поступили?

Я спросил, в котором часу прощание и когда похороны. Это был мой ответ. Учитель был жертвой той идеологии. Из-за работы ли, ради денег или чтобы оставили в покое – знает он один.

Как вам кажется, может ли повториться то, что произошло в Литве 75 лет назад?

В Литве и теперь есть движения с националистическими взглядами. Они уже готовятся к “встрече” прибывающих в Литву эмигрантов. Если в Литве когда-нибудь будет построена мечеть для прибывших мусульман, в ней, возможно, разобьют окна… Я все спрашиваю себя, что у нас в этой стране – гражданское общество или национальное государство? Созреем ли мы настолько, чтобы отказаться от амбиций быть национальным государством и заговорить о гражданском обществе, живущем в стране, где испокон веку жили люди, принадлежащие к разным национальностям, культурам, расам. Что случилось, почему мы стали жертвами новой идеологии, идеологии национального государства? Мы должны быть осторожнее, прославляя себя и осуждая других – хотя бы и русский народ, не умея отделить людей России от идеологии Кремля.

Когда вы говорили о захлопнувшейся двери, подумала: я это уже испытала. Мои родственники и некоторые друзья, узнав, о чем будет эта книга, сказали: ты – предательница своей родни, своего народа. Что бы вы им ответили?

А что для вас важнее – осуждение родных или вздох облегчения пребывающих в вечности людей: кто-то осмелился их защитить, сказав правду о том, что они тоже были жертвами? Мы должны сказать вслух, что наши убивали евреев, потом в лесах стреляли друг в друга, доносили друг на друга и ссылали в Сибирь… Что мы делаем теперь, в этом XXI веке – проверяем свою совесть или нет? Усваиваем наконец этот урок или снова ждем, чтобы колесо истории повернулось и опять повторились подобные события? Чтобы нас снова ткнули носом в ту же самую лужу? Позволит ли мне проверка моей совести сделать шаг вперед, к пониманию, к примирению, подать руку тому человеку, чьих близких, возможно, кто-то из моей родни обрек на смерть? Но сегодня я протягиваю руку его потомку со словами: мне больно, и тебе больно, мне грустно, и тебе грустно, я не понимаю, и ты не понимаешь. Может быть, мы сумеем наконец избавиться от всех этих идеологий и сознательно взять на себя ответственность? Ведь от меня зависит, придет ли убийственная идеология или не придет. От меня – сегодня. Неважно, кто я – простой человек или политик, образованный или нет. Палачу необходимы все жертвы. Чем тупее жертва, тем агрессивнее он нападает. Отупевший человек всегда только винтик. Сколько есть систем, которым нравятся такие винтики! Так могу ли я спокойно спать, если вижу, что вокруг меня начинают формироваться такие винтики и находятся люди, которые принимаются собирать их в одном месте?

Так какой самый важный урок мы должны выучить?

Мы – наследники и должны принять наследство. Наши прадеды, другие родственники или их соседи участвовали в Холокосте. Кто-то составлял списки, кто-то стрелял, кто-то спасал, кто-то присваивал вещи убитых. Мы гордимся тем, что унаследовали от дедов громкое имя, землю или титулы. Принимаем это наследство. Однако если кто-то из моих родственников обрек другого на смертные муки – я наследник этой правды. Я могу эту правду отвергнуть, скрывать ее, избегать очной ставки с ней, но правды это не изменит. Как все же хорошо, что правда нам не подвластна и не зависит от нашей воли. Мы только или принимаем ее, или нет. Кто выигрывает больше: тот, кто принимает правду и делает выводы, кается, проверяет совесть и пытается снова навести мосты дружбы и отношений, или тот, кто отвергает правду и вязнет в трясине самообмана, с каждым днем все глубже в нее погружаясь, утаскивая за собой будущее многих поколений? Скорее всего, он станет обвинять человека, принявшего правду: зачем ты в этом роешься, смотри, как мы хорошо устроились в этой иллюзии, так что и дальше останемся жертвами и не станем доскребаться до правды.

Да, наш народ мучили другие. Запрещали язык, веру, не позволяли путешествовать по свету. Но если среди нашего народа были и палачи, почему мы должны бояться этой правды? Разрушит ли она наши судьбы? Может быть, у нас саднить будет, когда мы подумаем о своих предках, о которых кое-что узнали, не так приятно станет смотреть на унаследованные антикварные предметы, которые неизвестно как оказались в доме. Пусть саднит. Но мы будем знать, что мы чувствуем это, потому что просим прощения и раскаиваемся. Знать, что у тех, кто станет жить после нас, не будет саднить из-за нашей жизни и наших решений. Мы ни одного человека не воскресим, не поднимем из могилы, не примирим палача и жертву, но, может быть, усвоим урок, чтобы то, что случилось, больше не повторялось.