Командированные убивать

Майор Антанас Импулявичюс, офицер литовской армии, во время советской оккупации Литвы был арестован и провел в заключении девять с половиной месяцев. Во время допросов к нему могли применяться “меры физического воздействия”.

Делом Импулявичюса занимались следующие лица еврейской национальности: помощник начальника 3-го отдела НКВД ЛССР старший лейтенант Даниил Шварцман, начальник следственного отдела НКВД ЛССР Евсей Розаускас и Моисей Виленский, а также два должностных лица русской национальности и один литовской. Когда началась война, Импулявичюс был выпущен из тюрьмы и стал командиром Национального трудового охранного батальона. Он попросился в отпуск на пять недель для поправки пошатнувшегося в тюрьме здоровья и нервной системы[138].

Командиром батальона А. Импулявичюс стал в августе 1941 года. Это был второй полицейский (TDA/PPT) батальон. Шестого октября батальон торжественно проводили в Белоруссию. Бойцам передали приветствие генерального советника Пятраса Кубилюнаса. Военный комендант Каунаса обратился к солдатам так:

6 октября 1941 г.

Приветствие:

Отбывающие воины, выполняйте возложенные на вас обязанности решительно, добросовестно и честно. Везде и всегда показывайте себя достойными благородного имени литовского воина, ибо вы представляете весь литовский народ.

Капитан Квецинскас, комендант Каунаса[139]

Солдаты батальона под командованием майора Антанаса Импулявичюса в 1941–1944 годах в Литве и более чем в пятнадцати местностях Белоруссии убили более 27 тысяч евреев, военнопленных, гражданских и участников антинацистского сопротивления. С 8 октября по 13 ноября 1941 года этот литовский батальон участвовал во всех без исключения акциях по уничтожению евреев в Белоруссии (например, в операции “Акция без евреев” (нем. Aktion Judenrein), в то время расстреливали евреев, собранных из Минской, Борисовской и Слуцкой областей.

Батальон участвовал в убийствах слуцких евреев и делал это с таким воодушевлением, что позже гебитскомиссар Карл писал генеральному комиссару Вильгельму Кубе: “С сожалением должен сообщить, что проведение акции отдавало садизмом”. Особой жестокостью Карл считал то, что некоторые евреи смогли вылезти из засыпанных землей могил, другими словами – были похоронены заживо. “Умоляю исполнить одну мою просьбу, – пишет Карл, – в будущем прошу держать этот батальон как можно дальше от меня”[140].

Приведенные далее интервью солдат из батальона Импулявичюса получены из фондов Вашингтонского музея Холокоста, из коллекции Джеффа и Тоби Хэрр. С солдатами беседовал режиссер Саулюс Бержинис.

Леонас Стонкус родился в Дарбенае в 1921 году. В начале войны ему был двадцать один год. Во время советской оккупации он с четырьмя друзьями пытался перейти границу и искать работу в Германии. Был схвачен русскими, заключен в Каунасскую тюрьму, где и дождался первого дня войны, когда тюремный сторож отпер двери и всех выпустил.

леонас стонкус: Мы пошли вниз, там, в столовой, народу полно, может, тысячи полторы. Уговаривали немедленно вступить в ряды литовских добровольцев. Я подумал: жизнь у меня очень грустная, все равно придется в армии служить… Сказали, куда обращаться, куда идти. Мы вдвоем и вступили в ряды добровольцев литовской армии. […] Получили литовскую военную форму и повязку “Литовский военный доброволец”. Обучались пять месяцев. Потом уже дали винтовки. Мы охраняли железнодорожный вокзал, Шанчяйский аэродром. Потом вдруг приказ: ехать в Минск. И все.

Приходилось ли участвовать в расстрелах?

Молодых внаглую не гнали, только работу давали потяжелее. И денег не получаешь. Кто все время при расстрелах был – те были возрастом постарше… Никто не знал, что придется на расстрелы ехать. Привезли, евреев в ряд согнали, и тогда получаешь команду: “Оружие на плечо!”, “Целься!”, “Огонь!” – и стреляют. Те, которые расстреливали, получали за работу прибавку к зарплате. За расстрел евреев платили дороже всего.

Сколько платили?

Сколько получали, они не говорили. Поначалу меньше, потом все больше, больше… Которые стреляли, были добровольцами. Весь батальон был из добровольцев.

Можно ли было отказаться расстреливать?

Можно было. Если бы весь батальон отказался, не стал бы стрелять, вот бы взбесились эти наши офицеры. Нагляделись мы на этих офицеров – такие жестокие, смотреть страшно… Не понимаю, золотом, что ли, им платили. Когда стоит посреди солдат – “Огонь!” – и стреляет. Все стреляют, так и он должен огонь открыть.

С какого расстояния надо было стрелять?

Стрелять надо было примерно с десяти метров.

Сколько вы людей застрелили?

Я, что ли? Одного. И то еще не до смерти. Я не мог этого делать, и все. Мне плохо становится, трясусь, и все.

Как это выглядело, когда стреляли?

Пять патронов в обойме. Пять выпустишь, и другие приходят. Солдаты становились с другой стороны ямы после того, как пригоняли евреев. Все происходило мгновенно: быстро выстроили, и сразу же. Кто там их закапывал, не знаю, белорусы или, может, какие гражданские были, которым платили зарплату.

Вы видели их лица?

Евреев, что ли? Люди как люди.

Куда вы стреляли?

Так прямо в грудь. Не в голову же стрелять. В голову – это меткость требуется. Много было солдат, которые волновались… Такую работу делали…

Они на вас смотрели?

Кто, евреи? Нет. Они в ту сторону не смотрели. Не видели тех, кто стрелял.

Как вы стреляли?

Я стрелял в левую сторону. Он, видишь ли, не упал, он так клонился, клонился, клонился. Рядом унтер-офицер стоял, пульнул, так сразу упал.

Что потом было?

Ну так ничего. Если уже не можешь стрелять, отступаешь, и в тот день больше в строй не встаешь. Не становишься больше. Приходят другие.

Что вы делали, когда отступили?

Ну что, отступил, винтовку поставил, за ствол держусь, опираюсь. Пришел унтер-офицер, говорит, ну что, больше в строй не встанешь? Говорю, нет, не могу больше. Плохо мне потом, очень плохо, совсем никак не могу, делайте что хотите, хоть убейте меня. Тогда, говорит, положи оружие сюда, рядом со всем оружием, и отойди за спины солдат.

Так вы вернулись домой уже без оружия?

Без оружия. И прямо в карцер. И потом допрашивали, почему так сделал, почему панику поднял. Я говорю, панику не поднимаю, ни одному не говорю, чтобы он того не делал или этого не делал. Я больше не могу, делайте со мной что хотите, я в своей молодости этого не делал и теперь этого не сделаю.

Сколько еще было таких, как вы, отказавшихся?

Кажется, немало. Число трудно назвать, где-то около двадцати. Все молодые. В армии не служили. Из Каунаса, из Плунге, из Тельшяя, из Шяуляя многие были.

Одинаково ли наказывали всех тех, кто отказывался?

Кто в армии не служил, тех одинаково наказывали. А которые уже в армии служили и отказались, тех строже, знают, что из тебя уже никакого солдата не выйдет. Когда я отказался, потом уже только в охране рядом стоял.

Выпить давали?

Ну, может, унтер-офицерам, а так – нет. Боялись. Ведь могли пойти против своей власти.

Евреи пытались бежать?

Нет. Я не знаю, может, в такой момент человека парализует. Все люди были как помертвевшие. Они видели, для чего их туда привезли. На погибель. Все были как застывшие. Не двигался никто.

Как было с детьми?

Дети не понимали, что убьют. Дети идут, матери следом.

Все были раздеты?

Нет, детей не раздевали. Ни женщин, ни детей. Только мужчин.

Кого расстреливали сначала?

Сначала мужчин.

Почему?

Видно, чтобы тревоги не поднимали. Когда мужчин застрелили, женщины уже сами ложатся на землю, и все. А дети – те скачут, они вообще не понимают, что сейчас будет. Дети не понимают, что родителей уже в живых нет. Какие постарше, девчушка или мальчик, те понимают, а маленькие дурака валяют, и все.

Они не боялись этих выстрелов?

Не боялись. Они не волновались и не понимали, что уже вот-вот и им… вечный покой. Ничего страшного не было. Детей матери вели. Был такой приказ: ребенка не оставляй. Дай соседке, пусть соседка с собой ведет. К яме приводили вместе. Не только солдаты стреляли, были пулеметы установлены.

Как было ночью после расстрела?

Кто это делал, тот, смотришь, ночью уже поет… Видно, приносили с собой самогон, частники продавали на железнодорожном вокзале. Напиваются и поют.

На исповедь вы ходили?

Костел был в центре Минска, белорусский, но католический. В костел ходили. Вся рота идет. И с оружием. Ой, хороший был ксендз.

Игнатавичюс?

Кажется. Исповедь была общая. Собираются 4–5 человек, и валяй, кайся в своих грехах. И потом ксендз крестом осеняет, задает помолиться, молишься. На ухо ксендзу говорить не надо.

Почему так сделали?

Потому что, кажется мне, незачем ему на ухо говорить. Если я страшное делал, так мне грехи не отпустит. Становись на колени, целуй землю и проси Божьего прощения.

А вы кому-нибудь рассказали, что в Руденске застрелили человека?

Рассказал, когда во время отпуска пришел на исповедь в Дарбенае. Сказал, что одного человека прострелил, а умер он сразу или не умер, этого я сказать не могу, но больше такими делами не занимался. И сегодня в этом раскаиваюсь.

Что вам ксендз сказал?

Сказал: такой молодой, и такой страшный грех, видно, заставили тебя. Уж так самостоятельно стрелять не бросался. Все.

А детям рассказали?

Потом, после войны, рассказал. Знали дети. Сказал, что был в таком войске, такие горькие несчастья были, расстреливали людей еврейской национальности, и мне пришлось там быть и пришлось одного прострелить. Почему, говорят, ты, папа, пошел в это войско? Потому, что дома у меня не было, негде мне было жить, пришлось мне идти в это войско. Я не шел специально для того, чтобы евреев расстреливать. Литовские добровольцы – батальон, и все. Литву защищать, а не такую работу делать. А если правительство это сделало, так здесь правительство больше всего виновато.

Когда вы охраняли евреев, думали вы, что вас сейчас могут снова взять к яме расстреливать?

Нет, никто не возьмет. Если отказываешься, так уж накажут, или смертная казнь, или тюрьма, но нагло стрелять не пошлют. Потому что не знают сами начальники, в кого ты выстрелишь. А если ты вдруг повернешься и выстрелишь в начальника?

Так вы думаете, если расстреливали, так расстреливали добровольцы?

Да, понятно, добровольцы. Заставят тебя! Ни одного не заставили.

Апрель 1988 г.

Юозас Алексинас родился в 1914 году, служил в армии независимой Литвы, потом – в батальоне А. Импулявичюса. В годы советской оккупации был секретарем профсоюза. Когда совершались убийства в Белоруссии, ему было 28 лет.

Юозас Алексинас: Служить в 1941 году из запаса призвал Кубилюнас. Я должен был явиться в комендатуру. Говорили, для поддержания внутреннего порядка. На полгода. Помочь немцам. Мы охраняли военнопленных, работавших на торфянике.

Когда вас отослали из Литвы?

Когда – не скажу, только знаю, что осенью, в конце сентября или в начале октября. Вывезли в Минск. Не сказали, куда везут, только в машины посадили. Тогда я в первый и в последний раз видел командира батальона майора Импулявичюса, он участвовал в проводах.

Сколько вы там пробыли?

В мае месяце снег сошел, и тогда я бежал.

Почему вы бежали?

Не хотел больше за немцев воевать. Немец уже не был настоящим другом, мы были только его орудиями. Хотя они нами не командовали, они только с нами ездили. Мы не понимали их языка, так нами командовали наши офицеры. Гецявичюс – командир отряда, Плунге – командир роты. Из всех офицеров, сколько я видел, так только Гецявичюс хорошо знал немецкий, так он все время с немцами общий язык поддерживал. Приказы, которые получал, передавал нам. Жили мы в Минске, не в казармах, а отдельно маленькими группками в комнатах.

Так вас возили по всей Белоруссии?

Возили.

А на расстрел евреев вас в каких городах ставили?

Во всех. Машин много ездило, в города побольше поднимали батальон. Мы ехали в закрытых немецких машинах. Никто нам не говорил, куда едем. Местная полиция ходила по квартирам и собирала евреев, гнали их на площадь. Потом распределяли по списку, немцы себе оставляли, кто им нужен – может, врач какой-нибудь, может, инженер, а всех остальных гнали в яму. Ямы уже были выкопаны за городской чертой, на склонах.

Сколько вам довелось видеть этих расстрелов?

Я уже и сосчитать не могу. Может, около десятка. Мы сами должны были гнать их от площади к ямам, а под конец расстреливали. Группами брали людей из этой толпы и уничтожали.

Они с вещами были?

Нет, только то, в чем одеты. Вещей из дома брать не давали. Строем их гнали, по четыре человека. В местечке побольше колонна получается длинная. Тем временем часть солдат уже стоит на краю ямы, а часть гонит их к яме. Загоняют в яму, укладывают, и мы их расстреливаем.

Расстреливали лежащих?

Лежащих. Один ряд выходит, тогда наверх влезает следующий, потом опять следующий.

Землей не засыпали?

Нет. Потом в конце только хлорную известь сыпали. Кто их окончательно закапывал – не знаю. Мы заканчивали расстреливать и уезжали. Нам выдавали только русские винтовки и русские боеприпасы. Среди боеприпасов были и разрывные пули, и зажигательные пули. Случалось, загорается одежда, одних гонят, а здесь уже одежда горит, такой смрад идет от горящего тела. Омерзительно. Не могу вам объяснить, это надо видеть.

Людей пригоняли, и они должны были на эти горящие трупы укладываться?

Да. Ложились, и все. Шли без всякого сопротивления. Чтобы остановиться на краю ямы: не пойду… Раздевались, влезали и ложились.

В какое место надо было целиться?

Чаще всего в грудь. Или в затылок. Но были разрывные пули, так очень быстро затылок у человека разлетается.

Сколько вы за одну акцию расстреливали?

А черт его знает. Сколько пригоняют, столько расстреливаешь. Пока не закончим, не уезжаем. Обратно из той группы уже не везут. Никто не сообщает, пригоняют тысячу, или две, или сотню, или сколько. Идут будто овечки какие-то, ни малейшего сопротивления.

А дети?

Малышей несли, других вели. Мы всех уничтожали.

Если мама или отец держат ребенка на руках, так они вместе с ним в яму ложатся?

Ложатся, и ребенка возле себя, руку на ребенка кладут.

Так вам надо выбирать, стрелять в отца или стрелять в ребенка?

Так сначала уже стреляешь в отца. Ребенок ничего не понимает. Подумайте про себя: как родители себя чувствовать должны, когда возле них ребенка застрелят? Не из автомата стреляешь, одна пуля отцу, потом уже ребенку.

Когда вас посылали на такой расстрел, какое у вас настроение было?

Не спрашивайте. Человек автоматом становится. Делаешь сам не знаешь что. Ужас. Немцы редко расстреливали, чаще всего фотографировали…

Вы, когда стреляли, думали, почему этих людей расстреливают?

Я больше никого не виню, только Бога, если он есть, почему он позволяет убивать невинных людей. И тогда так думал.

[Апрель 1988 года]

Солдат из батальона А. Импулявичюса в командировке кормил повар Стасис.

Стасис: Сначала они не говорили, что едут расстреливать. Ездили на “операции”. Чаще всего бывали добровольцы. Не каждый мог такую работу выполнять… Они, бывало, когда уезжали на операции, так, вернувшись, супа не брали, так много его оставалось…

Почему они супа не брали?

Так они себе там деньгами карманы набивали. В карты играют, пьют, пируют несколько дней.

Как там было с этими добровольцами? Все время одни и те же ходили, или один раз – одни, в другой раз – другие?

Те, которые жадные были, видят, что другие приносят с собой хорошие вещи, деньги, так в другой раз просятся, чтобы их взяли на операцию. Много сразу не ездили. Которые уж такие боязливые, так те не просились, их и не брали. А те, которые уж очень азартные, те просились.

Скажите, а как уживались те, кто ездил на эти операции, и те, кто не ездил?

Те, кто ездил, те довольные, что добычу получают. А те, кто не ездил, те той добычи и не хотели. И те довольны, и те довольны…

[1998 год]

Повседневная жизнь батальона постоянно освещалась в литовской печати. Вот что писали в 1942 году в патриотическом издании Karys (“Воин”):

В 10 часов в Минском кафедральном соборе был молебен. Молебен служил капеллан литовских батальонов на Востоке ксендз Игнатавичюс. Во время молебна в Минском кафедральном соборе звучали литовские песнопения. Молебен завершился национальным гимном. […]

Продолжая программу, хор батальона спел несколько литовских песен. Солдаты батальона продекламировали сочиненные ими и некоторыми нашими поэтами стихотворения. Потом была разыграна сочиненная лейтенантом Юодисом сценка “Отклики родины”. Программу завершили куплеты “Минские бубенчики”, в которых были затронуты наиболее характерные случаи их жизни литовских батальонов[141].

Жизнь “Минских бубенчиков” была несладкой. Большинство воинов, вступивших в батальон летом 1941 года, обязались служить шесть месяцев, а прослужили вдвое дольше. Никто даже и не собирался отпускать их домой, где были оставлены хозяйство, жены, дети. На просьбы военнослужащих отпустить их немцы даже после того, как те прослужили больше года, не реагировали.

Один из командиров литовского батальона самообороны в ноябре 1942 года писал немецкому командующему тыловой областью:

Когда в декабре 1941 года мы прибыли на фронт, мы были оборванные, без рубашек, часть – без обуви, но когда срочно понадобилось выполнять боевое задание, мы сами подготовились, хотя оставшиеся на постоянной вахте остались голые (без рубашек), 25 солдат – совершенно босые, но служить мы отправились. До января 1942 года мы были совсем без зимней одежды. Но литовец и в самый сильный мороз свой долг на фронте исполнил. Это все факты, которые говорят о наличии идеалов[142].

Майор Антанас Импулявичюс, командир батальона, который истребил десятки тысяч людей в своей стране и в Белоруссии, ушел на Запад, стал Импулёнисом. В 1964 году получил гражданство США и был выбран председателем литовской общины Филадельфии. В Литве был осужден заочно. Умер в США.