Портреты убитых

В 1942–1944 годах ксендз Юозас Балтрамонайтис служил тюремным капелланом в Лукишках. В его дневнике записаны разговоры с арестованной еврейской девушкой, которую Особый отряд затем увез в Панеряй на расстрел.

20. vii.1943. Сегодня посещал заключенную Робинавичюте Шейну – еврейку из Каунаса, ей 24 года. Девушка кажется очень начитанной, а кроме того, очень благородной. Она очень боится смерти, невероятно жаждет жить. Я завел разговор с несчастной девушкой. Спросив, как она вообще смотрит на жизнь, получил от нее такой ответ:

– Я никогда не завидовала ничьему богатству, я хотела только быть свободной и учиться, многому научиться и жить, быть полезной людям. Ох, Иисусе, как бы мне хотелось отсюда сбежать… Где воля, там и сила, но здесь этим не воспользуешься, этим можно воспользоваться, только живя на свободе. Чего только захочу – решалась, и всего достигала. Здесь невозможно этого добиться и сделать. Как бы я хотела, чтобы эти решетки в камере открылись и рассыпались, но этого не случается, даже если я очень-очень этого хочу. Понимаю, что здесь тюрьма, нет здесь ни силы, ни воли. Ой, Боже, какая я несчастная…

– Что плохого вам сделали другие люди до сих пор?

– Меня 16 июля, когда я еще работала в гебитскомиссариате, арестовали сотрудники немецкой безопасности. За что, спрашиваю в глубине души. Не за то ли, что я работала и мне удавалось хорошо выполнять свою работу? Еще перед тем один литовец в гебитскомиссариате сказал, что я немецкая шпионка. Ой, Боже, как больно слышать такой укор. Я, кажется, никому ничего плохого не делала. Один литовец из Особого отряда, который меня из гестапо после допроса обратно в Лукишки вел, увидел рядом с тюрьмой грузовик и стоящего возле него немца-гестаповца и сказал, что меня в таком грузовике повезут в Панеряй расстреливать. Я расстроилась и спросила, почему этот господин говорит мне такое страшное. А он ответил, что хотел посмотреть, как я на его слова отреагирую. Боже мой, подумала я, мало того, что я так ужасно страдаю, так еще и другие мне страшные слова говорят. Когда это делают немцы – так у них приказ, но тут наши люди сами, по своей инициативе истребляют ни в чем не повинных людей. Пусть бы я сколько угодно лет прожила в тюрьме, только бы знать, что останусь жива. Почему я так хочу жить? Сама не знаю…

– Как прошла ваша юность?

– Я уже в 12 лет начала писать стихи. Развлекаться не ходила… Много читала. Легких романов не читала. Читала Шиллера, Гете, много классиков, Кудирку, Майрониса, Вайчайтиса… Шиллер говорит, что придет время, когда люди перестанут творить, потому что другие разрушают то, что они создают… Я все хотела поправить, но что поделаешь, я такая слабенькая, ничего не могу… Но что, что из всего этого получается?..

– Что для вас означает вера?

– Если бы я по-настоящему верила, что есть вечная жизнь, я не боялась бы смерти. Но теперь я этого не знаю, оттого и боюсь. Припоминаю такой случай из жизни Максима Горького. Однажды Горький гулял по красивому лугу. Проходивший мимо пьяный старик спросил у него: “Скажи мне, Горький, есть ли Бог?” Горький ответил старику: “Если веришь, так есть, а если не веришь, так нет…” Да, надо верить, тогда и Бог есть, и загробная жизнь, но кто поможет мне верить и кто убедит меня, что есть Бог и загробная жизнь. Я не раз говорила: “Господи, если Ты есть, так я верю… и прости меня за то, что не верю; я не виновата в том, что не верю, потому что не хочу не верить”. Я прочитала, что у человека есть много друзей и врагов: первые ему желают добра, а вторые – зла. Умершего и друзья покидают, забывают; не всегда даже и собака, мимо пробегая, останавливается у надгробия, чтобы справить нужду…

– А как раньше жилось?

– Очень много бедствовала. У меня в памяти остались слова поэта: “Хотел собрать алмазные зерна, но лишь осыпал себя росой”.

22. vii. Продолжение разговора с арестованной 16. VII еврейкой Робинавичюте Шейной.

– Как вы теперь чувствуете себя в тюрьме?

– Нехорошо здесь жить… Окна камеры высоко… Залезаю и смотрю в окно, но что я, бедная, вижу… только забор, а за забором верхушку березы, метра три, не выше. Ветки березы качаются, листья дрожат, будто боятся… Боюсь и я вместе с дрожащими листьями этой березы. Но почему я ною и все время жалуюсь… Некрасиво вечно быть недовольной. Раз я хочу жить, так сейчас надо быть благодарной, если кто подарит хоть несколько часов жизни… Но если мне суждено умереть, на то Божья воля. Желание жить так сильно, что оно не позволяет мне понять Божью волю, которая велит мне умереть… Я сейчас невероятная эгоистка, говорю только о себе и не говорю о высших предметах: о скорби, о добре… Ненавижу себя за то, что так много говорю о своем существовании…

– Как вы раньше себя в жизни чувствовали?

– Мне очень нравилось читать и писать, и природу я очень любила. Когда пять месяцев жила в Германии, очень часто одна уходила на берег, рвала цветы, гладила их, целовала, любовалась ими, и так мне хотелось, чтобы и все люди были такие же невинные и красивые, как эти цветы. Всю свою жизнь я так делала… Я часто писала про цветы в Нюрнберг Оскару, с которым мы сговорились пожениться. Я не раз ему писала, что хочу, чтобы и наша жизнь была так же красива, как эти цветы. В последнем своем письме, Оскару написанном, я теперь вижу словно бы и предчувствие теперешнего моего несчастья. Я писала ему: “Оскар, я словно чувствую, что есть люди, которые хотят и жаждут вытолкать наше счастье за порог…” Это было верно.

23. vii. Продолжение разговора с Робинавичюте…

– Как идет следствие?

– Меня очень трогает, что во время следствия все ко мне были так добры, не били меня, сочувствовали, вежливо со мной говорили. И в тюрьме тоже ко мне все очень добры, вежливы. А может, Бог так хочет, чтобы перед смертью все люди были со мной ласковы. Что такое хороший человек? Мне кажется, что в хорошем человеке должно быть что-то особенное… Но сегодня для меня хороший тот, кто на меня не ругается и сочувствует мне.

– Какой взгляд в будущее?

– Если бы я знала, что мне придется жить в тюрьме пять лет, я бы много читала, попросила бы разрешения писать… А так жизнь в этом мире не имеет смысла: приходится самой страдать, приходится видеть, как страдают другие…

– Как вы чувствуете себя в камере?

– Как птичка в клетке… В камере есть мыши, я их очень боюсь. Даже смех разбирает – такая большая девочка, а боится таких маленьких мышек…

Уже с 20.vii Робинавичюте готовится к крещению. Сегодня все повторяем. Она прекрасно знает молитвы и на литовском, и на латыни, знает много песнопений – она ведь, когда в Каунасе жила, уже несколько лет назад дружила с монахинями, ходила с ними в костел. Я уже договорился, что рано утром 25.vii ее окрестят в костеле, и в тот же день она решила во время мессы принять Святое Причастие. 24.vii словно гром грянуло известие, что Робинавичюте везут в Панеряй. Ей сказали, что отпустят в гетто, однако она тут же и сама узнала, что везут в Панеряй. Страшные переживания… Я окрестил ее в камере, дал ей имя Мария, она причастилась. Лицо повеселело… Она со вздохом проговорила:

– Как я хочу жить… я же никому ничего плохого не сделала… Как жестоко: я буду стоять на краю ямы, а на меня наведет ствол ружья, прицелится и выстрелит человек, которому я ничего плохого не сделала, которого я никогда не видела, которого и не захочу видеть, но мне придется его увидеть.

Я сердечно простился с новоявленной Марите, пожелал ей стойкости и попросил, чтобы она в ином мире молилась о том, чтобы больше в нашем мире жестокости не было… Выходя из камеры, она еще посмотрела на меня жалобно и вместе с тем ласково, задумчивым взглядом прощаясь в последний раз. Увидев в коридоре немцев и бойцов Особого отряда с автоматами, она отчаянно закричала и стала молить о помиловании, о чем писала и в прошении, которое подала в гестапо… Один из бойцов Особого отряда, по указанию немца, затолкал ей в рот тряпку, чтобы не кричала…”[131]

В августе 1944 года, после того как советские войска вошли в Вильнюс, в Панеряе была произведена эксгумация останков убитых. Находки из шести ям были пронумерованы и тщательно описаны в протоколе эксгумации от 23 августа 1944 года:

№ 9. Труп мужчины с раздавленным черепом. Некоторых костей недостает. Одежда гражданская – серый костюм, ботинки. В кармане найден паспорт, фамилию прочесть не удалось. Год рождения – 1920.

№ 24. Труп женщины 20 лет. Одежда: хлопчатобумажная блузка, трикотажное белье, юбка из грубой ткани, шелковые чулки, туфли. С правой стороны лба и с правой стороны затылка два входных огнестрельных отверстия по 0,7 см. Одно выходное отверстие 8?6 см найдено над левым виском под кожей, где найдена пуля размером 0,8 см. Другая пуля найдена в полости рта.

№ 26. Труп женщины до 20 лет. Одежда: трикотажная блузка, крепдешиновое платье, кожаный ремень, майка, трусы, чулки, туфли, на голове марлевая косынка. Волосы темно-каштановые, до 20 см. В правом виске входное огнестрельное отверстие размером 0,8 см, выходное – на дне левой глазной впадины, где найдена пуля размером 0,8 см. Молочные железы хорошо развиты.

№ 36. Труп женщины 50 лет. Одежда: вязаная кофта, шелковое белье, две юбки, один ботинок, где под подметкой найдена тысяча марок. Во рту один зуб.

№ 68. Труп девочки до 4 лет. Одежда: белое короткое платье, майка, чулки, туфли. Кости черепа и лицевого скелета не повреждены.

№ 78. Труп мужчины, возраст установить невозможно. Одежда: рубашка, нижнее белье, носки, ботинки, головы нет.

№ 80. Труп мужчины примерно 70 лет. Одежда: нижняя сорочка, белье, ботинки. Череп проломлен: отверстие 18 ? 15 см.

№ 117. Труп девочки 4–5 лет. Одежда: майка, трусы. Пуля вошла в правую сторону лба, вторая – в правый висок, оба выходных отверстия в затылке.

№ 123. Труп мальчика 12–13 лет. Одежда: черные хлопчатобумажные брюки, в кармане найдены записная книжка, точилка и карандаш. Нижняя часть затылка раздроблена.

№ 192. Труп старухи с длинными седыми волосами. Одежда: пальто, платье, две рубашки, трико, чулки, сапоги. Правой половины нижней челюсти нет.

И так далее…

Окончание рапорта:

Выкопаны 486 трупов из 1, 2, 3 ям, дальнейшее их исследование прекращено, поскольку причины смерти повторяются и ясны.

Подписи: Старший медицинский эксперт 3-го Белорусского фронта и 6 патологоанатомов[132].