Прощание с врагом Дорога в аэропорт

Рута: В Белоруссии меня больше всего удивило то, что продолжает жить советская легенда: евреев, убитых во время Холокоста, по-прежнему называют либо “мирными жителями”, либо “героями Великой Отечественной войны” и даже “освободителями”. Значит, смерть сотен тысяч погибших все еще используется для пропаганды. В Литве мы бы назвали это “?okiu ant kapo” – “пляской на могиле”.

Эфраим: Вся поездка в Белоруссию, особенно в Малы Трасцянец, стала для меня очень болезненным опытом. Огромный мемориал – и нигде ни слова про евреев. Встретить детей и услышать, что здесь были расстреляны двести тысяч советских партизан – словно очутиться в Диснейленде, страшном Диснейленде Холокоста, где создана искусственная реальность. Теперь я действительно узнал, что историю Холокоста искажают двумя различными способами. Националистическим образом в Литве и коммунистическим, я бы даже сказал, сталинистским в Белоруссии. Ни литовцы, ни белорусы не отрицают, что сотни тысяч людей были убиты. В Литве признают, что убитые были евреями, но скрывают, кто были убийцы, а в Белоруссии скрывают и кто были убийцы, и кто – жертвы. Есть только жертвы и фашисты.

Рута: Так вы согласны с тем, что в Белоруссии ситуация еще хуже, чем в Литве?

Эфраим: Знаете что? Это не какой-нибудь международный конкурс – какая из стран больше или меньше исказила историю. И еще: это книга о Литве. Нас интересует вот этот факт: литовцы ездили убивать евреев, которые не имели к ним никакого отношения, которые жили в другой стране. Вы можете сколько угодно твердить, что литовцы убивали евреев своего края, потому что думали так послужить Литве. Это можно было бы понять, хотя это неприятная теория. Однако командировка в Белоруссию не имеет ничего общего с независимостью Литвы. Единственным мотивом такой поездки могло быть то, что литовцы хотели помочь нацистам справиться со взятой ими на себя “священной” миссией: смести евреев с лица Земли.

Рута: Но есть одна важная вещь, о которой говорят наши историки. Бойцы батальона Антанаса Импулявичюса ехали в Белоруссию не убивать евреев, а помочь немцам воевать с советскими партизанами. Так им было сказано перед отправкой. А потом, через несколько дней после прибытия, их везли в Дукору, Руденск или Свиловичи, заставляли арестовывать евреев у них дома и расстреливать мужчин, женщин, стариков и детей. Для многих солдат и для всех трех ротных командиров это было полной неожиданностью. Вот почему так много было бойцов, которые в Свиловичах расстреливали неохотно, а в Руденске пятнадцать человек вообще расстреливать отказались.

Эфраим: Я согласен, сказанное вами сейчас показывает, что ситуация была намного сложнее. Но пусть и “неохотно”, они все же расстреливали. Литовские воины расстреляли ни в чем не повинных белорусских евреев.

Рута: Я только хотела подчеркнуть, что все это не было только белым или только черным.

Эфраим: Все не было белым и черным до самой последней минуты. До убийства. Белое и черное – таким был окончательный результат.

Рута: Вы не совсем правы. Окончательный результат был черным и черным. И все еще остается таким.

Эфраим: Все это путешествие в “Шоамобиле” по тридцати или сорока местам массовых убийств было черным.

Рута: Путешествуя и по Литве, и по Белоруссии, мы нашли одного общего врага – безразличие. Безразличие и к случившейся трагедии, и к памяти об убитых людях.

Эфраим: Два общих врага. Безразличие и незнание. Книга прежде всего будет предназначена для борьбы со вторым врагом. Я сам много чего не знал, много нового открыл для себя в этом путешествии. Я понял, какая маленькая ваша страна. Вы просто-напросто не в силах сделать то, чего я требовал от вас с самого начала. Ведь Франция признала свою вину за прогитлеровскую деятельность правительства Виши только через пятьдесят лет после войны. А ведь Франция – очень сильное государство. Литва – маленькая, слабая и очень травмированная страна. У нее нет величественной традиции прав человека и правосудия. Вам потребуется много времени, чтобы эта традиция сформировалась. Про Белоруссию я даже и не говорю.

Рута: Вы приехали в Литву в 1991 году, надеясь, что наша страна за ночь стала сильной и демократической?

Эфраим: Да, и эта надежда была беспочвенной. Наивно было надеяться, что вы сразу будете готовы к очной ставке со своим прошлым. Но, даже и признавая это, я не мог не потребовать, чтобы Литва взялась судить хотя бы тех нескольких преступников, которых Америка депортировала, и вы получили их на блюдечке. Суд в Литве над такими преступниками, как Лилейкис, Дайлиде или Гимжаускас, был бы очень прогрессивным делом. Устроив публичный суд над одним или несколькими военными преступниками, ваша страна продвинулась бы по пути демократии хотя бы на 20–30 лет вперед. Однако вы не осудили ни одного из этих пятнадцати убийц.

Рута: Слишком поздно сожалеть о том, что мы этого не сделали. Никого из наших военных преступников уже нет в живых. Может быть, поэтому людям так легко все забыть: убийцы умерли, а те, кого они убили во время Холокоста теперь, к 2015 году, все равно бы уже умерли. Так что оставим умерших в покое. Предоставим Богу их судить. Может быть, Бог все-таки существует?

Эфраим: Я думаю о своей миссии в Литве. В один из дней мы с вами провели час в Национальной библиотеке Мартинаса Мажвидаса. Для меня это был очень неприятный опыт. Я окончательно понял, что никакой иностранец не может убедить Литву встать лицом к лицу со своим прошлым. Я был удивлен тем, как много сделали литовские историки, исследуя Холокост. Историки, о которых я даже не знал. Почувствовал себя так, словно пребывал в заблуждении, словно был лишен всяких возможностей. Я не знал, как много в Литве было сделано, чтобы открыть правду. Я должен был постараться, чтобы то, что написано в Литве, было переведено и я смог бы прочитать исследования историков и опираться на них в своей работе. Я обязательно это сделаю.

Рута: Я с вами не согласна, поскольку вы в первую очередь воюете с позицией официальной Литвы. Что бы ни писали историки, как бы вы ни опирались на их исследования, это ничего сильно не изменит. Не изменит позиции власти, не изменит общественного мнения. Только время это изменит. А если бы вы вмешались, историков, возможно, заставили бы замолчать, и белое пятно, которое мы назвали черным, становилось бы все чернее…

Эфраим: Да, вы мне говорили, что в Литве о Холокосте почти все написано и почти ничто не прочитано. Вот почему эта книга так важна. Она сделает открытую историками правду понятной многим людям, потому что это будет книга для обычных людей. Про обычных людей. Волнующая книга.

Рута: Потому что это была волнующая дорога. Сначала только моя дорога – месяцы, проведенные в архивах за чтением дел убийц. Потом – путешествие с врагом по Литве, по пятнадцати городам, по тридцати местам массовых убийств. По Белоруссии и по ее местам убийств. И перед этим путешествием, и после него в мою голову все равно не вмещается число жертв: десять тысяч в Укмерге? семьдесят тысяч в Панеряе? двести шесть тысяч в Минске? Помню, один еврей, кажется, писатель, сказал, что во время Холокоста убиты не мистические шесть миллионов евреев. Нет. Произошло шесть миллионов человекоубийств, и каждый раз погибал один конкретный человек. Все, что я могу себе представить, – это одного гибнущего человека. Это мужчина. Я вижу его стоящим спиной к убийцам, смотрящим в яму, в которую скоро упадет его тело. Упадет и навеки останется там, на телах других убитых, заваленное новыми убитыми. Я вижу, как пуля, выпущенная обычным молодым, может, выпившим литовским парнем, вонзается в затылок этого еврея. Входное отверстие будет 0,8 см, выходное – 8 см. В десять раз больше. Пуля просто разнесла изнутри мозг этого человека. Мозг еврея, который с малых лет учился, изучал Тору, много читал. Потом думаю про другого мужчину, про еврея из Руденска, о котором говорил боец Импулявичюса Леонас Стонкус. Когда Леонас выстрелил в свою единственную жертву, еврея средних лет, тот “клонился, клонился, клонился”, и тогда стоящий рядом унтер-офицер его прикончил. У Леонаса это был первый выстрел, после которого он больше не мог расстреливать. Я его понимаю. Он ведь свой. Вы никогда не поймете этого моего чувства.

Эфраим: Нет, и в самом деле никогда не пойму.

Рута: Может быть, перед тем как проститься, еще раз послушаем псалом, наш дорожный гимн?

Эфраим: Хорошо.

Мы приближаемся к аэропорту. Враг отворачивается к окну. Слышу, как он снова рыдает, еще сильнее, чем в тот раз, у Шедувы.

Рута: С вами все хорошо?

Эфраим: …

Рута: Не хотите разговаривать?

Эфраим: Нет. Хотя, может, и так. Меня вдруг охватило страшное чувство вины из-за того, что, уезжая из Литвы, я становлюсь предателем по отношению к жертвам. Как, думаю, я могу оставить их, засыпанных землей в ямах, которые так далеко от людских глаз, от людской памяти и понимания…

Рута: Вы много для них сделали. Помните это. И помните, что я остаюсь.

Эфраим: Вы правы. Я их не предал. Однако кто-нибудь другой, кто живет в Литве, должен их помнить. Хоть кто-нибудь… Единственный способ для Литвы встать лицом к лицу со своим прошлым – если литовцы понесут знание дальше. Понесут другим литовцам. И знаете что? В этом случае произойдет нечто очень интересное. Убитые, мои люди, станут своими для вас. Но ваши никогда не станут своими для меня. Никогда.

Рута: Я вас понимаю.

P. S. Когда путешествие закончилось и в Литве начался учебный год, я наконец получила от учительницы из школы в Саулетекисе слова псалма на иврите и послала текст в Иерусалим, попросив Эфраима перевести. Зурофф ответил:

Когда я слушал эту песню в пути, одна вещь меня расстраивала – я не понимал ее слов. Дети пели будто бы и на иврите, но я только два слова и мог разобрать: “Yerushalayim” (Иерусалим) и “Hashem” (Бог). Однако песня все равно была очень волнующей.

Когда вы переслали мне текст песни, я остолбенел. Особенно меня потрясла вторая строка:

“Ерушалаим харим савив ла Ваашем савив лиамо”.

(“Иерусалим окружают (хранят) горы, и Бог покрывает (хранит) свой народ”).

Эти слова – страшный контраст с тем, что случилось в Литве, и с тем, что мы видели во время путешествия. Я столько раз, приезжая на тридцать мест убийств, произносил молитвы – кадиш, “Эль мале рахамим)[203], иногда добавляя и тексты из наших псалмов, и спрашивал себя: где был Бог Израиля?

Почему эти ужасные преступления, которые совершились во время Холокоста в Литве и в других местах мира, могли совершиться?

Жертвы были бессильны, так надо было, чтобы Бог был с ними. Но его не было.

Шабат шалом, Эфраим.