Швянчёнис / Свенцян

В конце XIX века в Швянчёнисе жили 3172 еврея

(52,6 % населения местечка).

1941 год

Еврейский Новый год – 7–8 октября. Из Вильнюса прибыл Особый отряд. Тридцать мужчин.

Как записано в протоколах допросов членов Особого отряда, 7 октября 1941 года на грузовике из Вильнюса расстреливать евреев из Швянчёниса и окрестных населенных пунктов прибыли эти сыны Швянчёнского края: Губертас Денинис, Стасис Чепонис, Дионизас Голцас, Владас Клюкас, Владас Буткунас[170].

Свидетельствует Юозас Буткявичюс, кормивший расстрельщиков:

В то время когда расстреливали людей я работал заведующим складом в Швянчёнельском литкоопсоюзе, выдавал продукты столовым и ресторанам города Швянчёнеляй. В день расстрела руководитель кооператива Дуденас сказал мне, что несколько дней надо будет кормить какой-то откуда-то прибывший отряд военных. Что это был за отряд и откуда прибыл – мне не объяснил, сказал только, что надо будет накормить их обедом в зале вокзального буфета в Швянчёнеляе, и велел мне дополнительно выдать продовольствие со склада кооператива на тридцать человек.

Я захотел посмотреть, что за люди были эти убийцы, и около 13 часов пошел на вокзал, где в зале буфета был приготовлен для них обед. Убийцы прибыли в двух открытых грузовиках. Все были в военной форме, однако какой армии – теперь не припомню. Убийц было, наверное, человек тридцать. Пообедав в буфете, они сели в грузовики и поехали в сторону полигона, где до вечера снова слышались выстрелы. […]

Сейчас не помню, в какой из дней расстрела смертников руководитель кооператива Дуденас в разговоре со мной сказал, что есть приказ (чей – не упомянул) организовать ужин для убийц.

Узнав от Дуденаса, что ужин будет устроен в ресторане, расположенном на улице Калтанену, я посоветовал ему отпустить официанток, сказав, что пьяные убийцы могут приставать к молодым девушкам. Насколько я помню, Дуденас так и сделал, направив для обслуживания убийц пожилых женщин из числа работниц ресторанной кухни.

Теперь вспоминаю, что приказ организовать ужин для убийц Дуденасу мог дать городской бургомистр Циценас[171].

Свидетельствует Юодис-Черняускас:

Осенью 1941 года, это могло быть в конце сентября или начале октября, точно не помню, я увидел идущий по улице Адутишкё отряд пьяных мужчин. Они шли не в строю. Их было примерно двадцать-тридцать человек, одетых в военную форму бывшей армии буржуазной Литвы, одни были вооружены армейскими винтовками, другие автоматами. По тротуару шел мужчина, одетый в немецкую офицерскую форму. Некоторые из них были сильно пьяны и кричали. Один из них орал, что он Степка Мелагянскас или Степка Мелагенский, теперь точно не помню. Он орал: мне этот город знаком. Он и другие кричали на литовском языке.

Когда они появились, местные стали говорить, что из Швянчёнеляя прибыли отдохнуть “?yd?aud?iai”, которые расстреливали граждан еврейской национальности.

8 и 9 октября 1941 года на Швянчёнельском полигоне были расстреляны 3476 человек. Арифметика проста: каждому из тридцати членов Особого отряда досталось убить по 115 человек.

2015 год

Мы в центре Швянчёниса, у самого гетто. В местном краеведческом музее нас встречает одна из его начальниц.

Спрашиваем о Холокосте. Сотрудница музея: “Почему все время поднимается этот вопрос, есть же другие вопросы. Мы должны разбираться не только с еврейскими, но и со своими обидами. Для местных жителей этот вопрос не очень актуален. Мы и так много сделали, ни один район Литвы столько не сделал”.

(Позже, ближе к осени, мне довелось слышать речь этой музейной начальницы, в которой она поминала жертв убийств в Швянчёнисе. Начальница вдохновенно говорила, что в 1941 году для еврейского гетто была выбрана самая красивая, центральная площадь города, и оттуда евреям открыли целых двое ворот в вечность…)

Сотрудница музея дала нам бесплатное пособие для учащихся, и еще я купила брошюру “Евреи Швянчёнского края”. Осмотрели мы и стенд, посвященный Холокосту: там размещены очки, кошелек и еще несколько предметов – все, что осталось от 3476 убитых на Швянчёнельском полигоне. Во всех изданиях одни и те же фразы – неопределенно-личная форма глагола: “7–8 октября 1941 года в лесу вблизи Швянчёнеляя была уничтожена еврейская община Швянчёнского края”… “были согнаны”… или – “палачи равнодушно убивали детей”… Кто гнал? Кто убивал? Кто эти палачи?

Неопределенно-личная форма исчезает, когда начинается разговор о спасителях. Уже не пишется: “были спасены”. Пишется куда конкретнее: жительница города Швянчёнис Елена Сакалаускене спасла, и т. д. (“Евреи Швянчёнского края”. Тетрадь для практических работ).

Останавливаемся у магазина, за которым должен быть поворот к полигону. Эфраим видит во дворе старушку, она еле ходит, но лицо ясное и умное. Осторожно спрашиваю, где здесь полигон и помнит ли она, как все произошло.

Швянчёнельская старушка:

Видела, как гнали… Ой, как жалко, что евреечек не спасли. Мы с мамой жили в деревне Падумбле. С евреями хорошо уживались, они нам муку давали в долг. У Бентскиса две девчушки были, примерно лет пятнадцати и семи. Когда их мимо вели, все с оружием, мы с мамой плакали, что не можем маленьких девочек спасти. Как отнять – все с оружием. А если бы раньше забрали, спрятали бы в подвале. Много кто взял бы еврейских детишек, но боялись. Не немцев боялись, своих. Свои не скажут, так немцы и не узнают… Страшные дела были. Озверели люди. Потом, когда расстреляли всех там у озера Шалнайтис, говорят, на полигоне два дня кровь из земли сочилась. Кто все это видел, уже перемерли, а другие, кто помоложе, только выпить хотят. И не кумекают ничего, и знать не хотят.

Кто стрелял, спрашиваю у старушки.

Стреляли все, кто хотел, – отвечает она. – Никто не мог остановить. Как ты взбесившихся остановишь. Они разве что ксендза боялись.

Спрашиваю, как ее зовут. Старушка называет свое имя, но просит, чтобы мы никому не называли. Мне жить надо, а я одна живу, говорит она. Разумеется, не скажем. Прощаемся. Оставляем ее плакать по ту сторону забора, у порога домишки. Оплакивать девчушек Бентскиса, которых они с мамой 75 лет назад так и не спасли.

Памятник жертвам на полигоне у Швянчёнеляя установлен в советское время (1961 год).

В 2001 году мемориал обновлен на средства английского посольства, написано в музейном буклете. Молодцы англичане…

Разговор с врагом Швянчёнеляй – Вильнюс

Эфраим: Меня шокировало то, как близко к месту массовых убийств живут люди в Линкменисе. Поселились в таких местах, где под землей лежат убитые, и живут себе как ни в чем не бывало. Как будто эти убийства – вполне рядовое событие.

Рута: Может, вы думаете, что они взяли и придумали переселиться сюда после убийств? Да ведь здесь жили их прадеды и их родители. Здесь всегда были их дома, их земля… Эту землю, придя сюда, осквернили другие, оросили ее кровью невинных людей. Куда деваться тем, кто здесь родился и столько лет прожил?

Эфраим: Эти люди не хотят рассказывать о том, что здесь случилось. Может, они как-то связаны с теми страшными событиями, или, может, боятся, что, заговорив, скажут что-нибудь такое, чего не хотелось бы, или вспомнят что-нибудь, чего не хотят вспоминать? Их соседи, ни в чем не повинные люди, были стерты с лица земли, словно их никогда здесь и не было. Их вещи были разворованы, даже скатерти… Повторяю еврейскую скорбную молитву – кадиш, снова кадиш, и снова кадиш, я молюсь в Пабраде, в Линкменисе, на полигоне в Швянчёнеляе… На такой маленькой территории так много мест массовых убийств. Хочется ревмя реветь, чтобы услышали все: как это могло случиться?

Рута: А вас не удивляет, что старые люди так боятся говорить? Я удивляюсь…

Эфраим: И да, и нет. Кажется, когда прошло столько лет, люди могли бы осмелиться заговорить. У меня ощущение, что люди будто бы что-то скрывают. Они отказываются говорить или из страха, или из солидарности с другими, с соседями. Они больше боятся вас, а не меня, иностранца. Ведь вас они видели на телеэкране. Они боятся, что литовское телевидение покажет или скажет: вот этот человек рассказал про массовые убийства, совершавшиеся в вашей стране.

Рута: Это старые люди. Они одиноки. И они боятся. Если такие страшные вещи некогда происходили, они могут повторяться. Один очень старый человек, живущий в Швянчёнском районе, когда-то рассказывал мне про убийства. Потом я приехала с диктофоном, и он отказался говорить. Убьют, сказал. Кто убьет, спросила я. Улыбнулся невесело и говорит: кто-кто… литовцы. Люди боятся, и я прекрасно их понимаю. Их деды, их родители и они сами пережили столько исторических потрясений и опасностей, что им куда безопаснее молчать. За молчание не наказывают. Есть русское выражение: “тише воды, ниже травы”. Вся жизнь этих людей – сплошной литовский, русский и немецкий урок: молчи и выживешь. Еще одно: если вы видели преступление и дали показания, преступника осудят, но когда его выпустят из тюрьмы, он или его сообщники придут и отомстят вам.

Эфраим: Простите, но это совсем уже глупый аргумент, потому что почти все расстрельщики евреев давно умерли. А если и не умерли, сколько из этих девяностолетних стариков могут прийти и отомстить вам? И еще одно. Вы говорите, что эти люди видели убийства. Однако для убийств выбирали уединенные места, чтобы не было никаких свидетелей, за исключением тех, кто расстреливал и закапывал трупы. Они видели только как людей ведут, но не как расстреливают.

Рута: Они слышали выстрелы. Слышали рассказы. Ведь в каждой деревне люди говорили о том, что произошло, как земля была пропитана кровью, как она еще несколько дней шевелилась, потому что и живых людей закапывали… Поэту, чье свидетельство помещено в начале этой книги, было пять лет, когда он увидел приползшего ночью, окровавленного, выбравшегося из-под груды трупов еврея. Это ужасное впечатление, такое остается на всю жизнь.

Эфраим: Может быть, это и повлияло на некоторых людей…

Рута: Те, кто в детстве видели убийства евреев, никогда этого не забывают. Но если никто никогда публично об этом не говорил и не говорит, тема остается запретной. Если полиция не расследует преступление, не станешь ведь сам его расследовать. Если никто не говорит про массовые убийства евреев, не протиснешься на телевидение поговорить. Кто ты такая, одинокая старушка, живущая на опушке леса? Почему ты должна говорить? Почему теперь? Ведь погибших не воскресишь…

Эфраим: Должно было произойти совершенно противоположное. Если полиция не берется расследовать преступление, а ты – его свидетель, иди в полицию и рассказывай. Старушке девяносто лет? Хорошо, но почему она не стала рассказывать раньше? Понимаю, почему она молчала в советское время, но ведь Литва уже двадцать пять лет независимое государство. Кроме того, Центр Симона Визенталя объявил инициативу “Операция «Последний шанс»”, мы выделили деньги, чтобы платить за информацию о Холокосте. Все литовские газеты печатали наши объявления. Почему вы все время говорите про страх? Ведь вы живете в демократическом государстве, вы – часть Европейского Союза…

Рута: Но убийцы были их соседями. Дети этих соседей по-прежнему живут рядом. А если не рядом, то живут где-то в Литве. Если начнешь об этом рассказывать, называть имена людей, тебя остановит твоя семья. Вся деревня, вся родня будет считать тебя доносчиком. Когда я сказала своим родственникам, что намерена писать книгу о Холокосте, упоминая и нашу родню, они очень рассердились. Ты что, Павлик Морозов? А может, на евреев работаешь за тухлые евро? Наверное, меня осудят, заклеймят, я стану паршивой овцой в своей семье. А мне это надо?

Эфраим: Но у каждого преступления есть своя цена, и кому-то придется ее заплатить.

Рута: Почему мне? Если мое правительство, суд, полиция ничего не делают? Если мне девяносто лет, и я живу в избушке у леса, как Янина из Линкмениса? Да, я, Рута Ванагайте, лично я приготовилась стать паршивой овцой, поскольку верю, что обязана сделать то, чего не сделали другие люди. Если не я, то кто? Если не теперь, то когда? Почти все свидетели повымирали. Но знаете, я скажу вам одну вещь. Если бы мой дед лично расстреливал евреев, я бы, наверное, промолчала. Мне было бы слишком больно, слишком стыдно. Я уверена, что никто из моей родни никогда не целился из ружья в другого человека и не нажимал на спусковой крючок.

Эфраим: Почему вы в этом так уверены? Может, вы просто этого не знаете. Однако давайте вернемся к разговору о страхе. Вы пытаетесь сказать, что люди жили в советское время, жили, охваченные страхом, и до сих пор продолжают бояться. Я хочу спросить: когда придет время, и вы перестанете прикрываться советским прошлым? Даже если у кого-то детство было очень тяжелое, все равно наступает время, когда этот человек должен взять на себя ответственность за свою жизнь и перестать обвинять во всем отца или мать.

Рута: Мы говорим не о чьем-то детстве. Мы говорим обо всей жизни человека. О жизни нескольких поколений. О жизни в страхе. Здесь большая разница.

Эфраим: Хорошо. Другими словами, через двадцать пять лет люди начнут говорить?

Рута: Те, кто знает, уже давно к тому времени умрут. Сейчас они уже очень старые, а старость – не та пора, когда хочется стать героем.

Эфраим: Значит, единственный способ нам достичь своей цели – обратиться к молодому поколению Литвы, к тем, кто не застал советского времени. Однако это означает, что вы освобождаете от какой бы то ни было ответственности старшее поколение, а также власти Литвы.

Рута: Власть не хочет слышать правды потому, что этого не хотят ее избиратели. Власть хочет остаться у власти. Это ее единственная цель. Если бы кто-то и взялся расследовать, свидетельствовать, никто бы на это особенно внимания не обратил. Центр исследования геноцида и сопротивления жителей Литвы составил список 2055 лиц, возможно, причастных к Холокосту, и отправил его правительству Литвы. Вы думаете, что-нибудь произошло? Ничего не произошло. Так что было бы, если бы бабушка из Линкмениса заговорила с телеэкрана о том, что отец ее соседа расстреливал евреев? Ну, расстреливал, и что, как сказал один литовский историк, которого я уже цитировала.

Эфраим: Но тогда наконец выяснилась бы правда.

Рута: И что с того? Какая от этого польза?

Эфраим: Огромная польза для Литвы, для вашего общества.

Рута: А что оно такое, это литовское общество? Я говорю с позиции той старушки.

Эфраим: Общество, в котором она живет, чье будущее ее заботит.

Рута: Но…

Эфраим: Я знаю, что вы мне сейчас скажете. Что та старушка живет в своем маленьком мирке, в маленькой убогой деревенской избушке без туалета и водопровода. Ее не заботит никакое общество. Общества для нее не существует. Все это очень печально.