Шедува / Шадеве

В конце XIX века в Шедуве жили 2513 евреев (56,2 % всего населения местечка).

Эфраим: Едем в Шедуву. Это город, в котором родилась моя бабушка с маминой стороны – Берта (Батья) Зар. Я позвонил маме в Иерусалим и обрадовал ее, сказав, что навещу родину ее мамы. Семья Зар была довольно обеспеченная. Откуда я это знаю? В Шедуве действовало отделение Тельшяйской иешивы. Учившиеся там мальчики жили в общежитии, в котором не было столовой. Их распределили по еврейским семьям, по домам, где они каждый день ели. Одной из таких семей, принявших за свой стол несколько студентов иешивы, была семья моей бабушки. За обеденным столом бабушка встретилась с моим дедушкой, тогдашним студентом иешивы. Они полюбили друг друга и поженились. Позже оба уехали в Америку. Таким образом они выжили, не погибли во время Холокоста, как брат моего деда Эфраим. Тогда, до войны, больше половины населения Шедувы составляли евреи. Теперь здесь нет ни одного еврея. Даже и говорить об этом не надо, это очевидно. Вот идет пожилой человек. Может быть, он покажет нам, где находится еврейское кладбище Шедувы, там похоронены мои предки. Давайте остановимся и спросим у него.

Так мы знакомимся с Ромасом. Ромас, тридцать лет проработавший мелиоратором, прекрасно знает все окрестности Шедувы. Едем на еврейское кладбище, оттуда – на аэродром, где в ангарах держали евреев до того, как вести на расстрел. В центре города, на месте синагоги – несколько временных рыночных павильонов. “В советское время синагога стояла, – рассказывает Ромас, – и здесь проходили животноводческие выставки. Потом ее разрушили”.

Ромас – первый встретившийся нам в этом путешествии человек, который назвал свое имя и фамилию. Он рассказывает:

У моего отца хозяйство было, быков выращивал. Так большей частью евреи у него покупали. Платили золотыми деньгами. С еврейскими детьми мы вместе учились, вместе играли, и всем места под солнцем хватало. Когда пришли немцы, наши подумали, что они здесь останутся навсегда, и стали к ним пристраиваться, прилаживаться. Кто-то убивал из-за богатства. В первую очередь искали тех, у кого много имущества было. Всякое здесь бывало, люди рассказывают, что и верхом на евреях ездили, и пальцы резали – так кольца стаскивали. Были и такие, которые предлагали спрятать какого-нибудь еврея. Тот привозил сколько-то имущества, а потом его и выдавали. У отцова брата так осталось много стульев из еврейских домов. Многие белоповязочники были из деревни Вайдатоняй, сыновья землевладельцев. Помню, как ксендз во время проповеди говорил матерям этих молодых парней: как вы позволяете своим сыновьям убивать. Ведь все у вас есть, всего хватает…

Эфраим: Я хочу кое о чем спросить вас обоих. Слово ?yd?audys – расстрельщик евреев – это так просто слово или у него есть отрицательный оттенок?

Ромас: О, это плохое слово…

Рута: ?yd?audys – это человек, который расстреливал евреев. Я думаю, в литовском языке должны бы появиться и другие похожие слова, характеризующие людей, примкнувших к Холокосту, например, ?ydgaudys – как существует слово ?ungaudys – собаколов. Еще могло бы быть слово ?ydvedys – тот, кто конвоировал к месту убийства, или ?ydvagis – тот, кто грабил еврейские дома или выдирал зубы…

Эфраим: А как бы вы назвали людей, которые стояли за всем этим процессом – Литовский фронт активистов или Временное правительство Литвы?

Рута: Эти люди, возможно, и невольно, изменили слова гимна Литвы. Вместо “Vardan tos Lietuvos vienyb? te?ydi” – “В честь судьбы той Литвы единение наше!” – они своими действиями словно бы утверждают: “Vienyb? be ?yd?” – “Единство без евреев”…

Эфраим: Это грустная шутка. Но так и есть. Они к этому и стремились в своем государстве – чтобы Литва осталась без евреев. И им это удалось.

Рута: Нет, им не все удалось. Единства мы так и не достигли.

Эфраим: Им удалось избавиться от евреев, но не удалось добиться единства людей Литвы…

Рута: Вот Шедува… Разве не прекрасно – город без евреев. Только посмотрите, сколько, когда ваших больше не осталось, появилось пустых домов, в которых мы можем поселиться.

Эфраим: Я привык к такому черному юмору. И в музее Яд Вашем, и в Центре Симона Визенталя иногда тоже так развлекаются. Так что ваши идиотские шутки меня не шокируют. Хочу спросить Ромаса, нашего гида: сколько людей сейчас живет в Шедуве? Всего триста? Так вы убили вдвое больше евреев, чем теперь здесь есть жителей? Вы убили целых восемьсот!

Ромас предлагает поехать в Радвилишкис, где живет его старшая сестра Юра. Она прекрасно помнит те события. Мы едем.

Юра, сестра Ромаса – пенсионерка, бывшая учительница литовского языка. Когда началась война, ей было двенадцать лет. Мы слушаем ее рассказ:

Было очень страшно. Мы знали этих людей. Одна еврейская девушка, лет, наверное, восемнадцати, мне очень нравилась, она в магазине работала, дочка хозяина, и теперь там магазин есть, “Aib?”[178]. В школе не было никакой враждебности, классы были рядом. Когда начались убийства, парни с белыми повязками на рукавах выгоняли евреев из дома, не разрешали им ходить по тротуарам, я видела, как гнали по улице. Были и дети. Куда гнали – не знаю. Говорят, сначала согнали в синагогу, где теперь рынок. Гнали без перерыва, начали в июле и гнали много дней. Немцев в то время в городе не было ни одного. Люди про те убийства говорили по-разному – было очень много сочувствующих, тех, которые хорошо были знакомы с евреями. Наши родители, приехав из деревни, всегда ведь ставили телеги во дворе у евреев. И когда бывала еврейская Пасха, они давали родителям мацу.

Проповедь ксендза я тоже слышала, ту, где он обращался к матерям убийц. Кричал: “Как вы разрешаете своим детям убивать? Кровь потребует крови!” Они возвращались с окровавленной одеждой, матери эту одежду стирали в ручье. Мы убийств не видели, только разговоры слышали. В городе ведь никто не убивал. Кто жил около леса, видели, как везут, слышали, как стреляют, и рассказывали другим. Когда уже расстреливали, там, несомненно, были и немцы. Знали все, что Сенулис многих убил… Гринюс тоже… Он был учителем математики. Потом вернулись русские и увезли его в Сибирь. Остался сын, внуки есть. Есть и другие, кто убивал, их увезли, а потом они вернулись из Сибири обратно.

Люди говорили про расстрельщиков евреев. В Шедуве все они после войны вымерли. Чаще всего – пили не просыхая. Им мерещились эти убийства, так приходилось пить. Может, все-таки совесть была. И пить было с чего. Они не работали нигде, вообще. Спились все. Люди говорили – у них внутри горело. Были такие люди – на самом деле плохие. Очень плохие. Не знаю, расстреливали эти сыновья землевладельцев или нет, может, только гнали евреев. Были такие безработные, пьяницы, они хотели награбить себе. Люди их не уважали, называли ?yd?aud?iais, расстрельщиками евреев. ?yd?audys – это уж последний человек. Сказать что-нибудь против люди боялись. Очень боялись. Война ведь. Страшное время было. Не помню, пытался ли кто-нибудь спасать или прятать евреев, потому что знали: спасать станешь – сам погибнешь.

Акт специальной комиссии от 10 сентября 1944 года

В лесу Ляудишкяй были осмотрены 20 трупов, из них 8 детских трупов (6–8 лет), у всех на черепе найдены дефекты. На головах трупов найдены повреждения, расколы костей детских черепов свидетельствуют о том, что эти повреждения были сделаны еще при их жизни твердым тупым предметом или от удара головы о твердую поверхность.

Председатель комиссии Сиромолотный[179]

Разговор с врагом

Швянчёнеляй – Вильнюс

Рута: И Ромас, и сестра Ромаса говорили о важных вещах, о которых я никогда не задумывалась. Когда в 1941 году пришли немцы, большинство литовцев думало, что они пришли надолго. И потому, наверное, многие молодые люди в Литве решили: если они станут сотрудничать с немцами, не только останутся в живых, но будут жить хорошо и в достатке. Это один из факторов, объясняющих, почему они пытались угодить нацистам.

Эфраим: Я нисколько не сомневаюсь, что те литовцы, которые были готовы убивать, хотели угодить нацистам. Это один из аспектов мотивации убийц. Я бы взглянул на это и с другой точки зрения: одним из главных мотивов было желание, чтобы Литва снова стала независимым государством. С одной стороны, литовцы хотели вернуть себе независимость, с другой стороны, они знали, что немцы ненавидят евреев. Значит, они были уверены, что немцам понравится, если литовцы сами, своими руками, уничтожат евреев Литвы.

Это страшное путешествие – от одного места массового захоронения до другого. А когда преодолеешь этот ужас, тебя охватывает другое чувство – гнев. Гнев оттого, что это случилось, что ничего нельзя поделать, чтобы вернуть жизнь этим людям. Это цена, которую евреи заплатили за все ваши “мотивации” и “причины”. Вы, литовцы, ищете оправданий, чтобы облегчить бремя своей вины. Некоторые из вас все равно чувствуют вину, стыд, отвращение, хотя их родственники, может быть, и не нажимали на спусковой крючок. Все ваши люди имели те или иные мотивы.

Рута: Поскольку они были людьми.

Эфраим: Да, понимаю. Знаете, что особенного будет в этой книге? Вы пишете о людях словно бы на уровне глаз, словно бы глядя в глаза этим людям. Смотрите на те события не как историк, а глазами обыкновенного человека. Вы хотите, чтобы читатель мог отождествить себя с людьми, в ней описанными.

Рута: Если я хочу, чтобы литовские читатели внимательнее посмотрели на тех своих соотечественников, которые убивали, я должна и сама взглянуть на них как на людей. Не как на отбросы общества, которые мы могли бы с легкостью списать. Так что теперь мы подходим к одной важной теме…

Эфраим: И это…

Рута: И это дневник убийцы. Сны бойца Особого отряда, которые он записывал в Лукишкской тюрьме в ожидании расстрела. Я перевела и послала вам эти сны, а вы ответили в письме, что не можете их читать, потому что вам просто плохо становится. Тошно вам делается. Я подумала: как может быть, чтобы человек, который тридцать лет расследует преступления Холокоста, был не в состоянии читать сны убийцы – ему плохо делается? Почему? И нашла ответ. Все, что вы слышали или читали за эти тридцать лет, было свидетельствами своих, то есть родственников жертв или самих выживших. Страшные, потрясающие свидетельства, но это были свидетельства хороших людей. Вы никогда не думали, что плохие, то есть убийцы, тоже были людьми. Что они жили, мечтали, видели кошмарные сны, любили своих детей и боялись смерти. От этого нового ракурса вам и тошно.

Эфраим: Неправда. Я всегда знал, что убийцы тоже были людьми. Моя проблема в другом. Когда я начинаю думать о них как о людях и пытаюсь их понять, это неизбежно уменьшает мою решимость привлечь их к ответственности за совершенные преступления. На пути, ведущем к возмездию, на пути к правосудию так много препятствий, что я не могу позволить себе роскоши еще и думать о том, что чувствовали преступники. Этим мы и различаемся.

Рута: Если я более внимательно всматриваюсь в этих людей, чудовищ или не чудовищ, разве это означает, что я пытаюсь их оправдать? Ведь если читаешь сны человека, его стихи, его показания на допросе, этот человек в твоих глазах неизбежно становится человеком…

Эфраим: Вот в этом и есть вся суть. Величайший ужас Холокоста в том, что преступления совершали нормальные люди. До Холокоста они были нормальными, после Холокоста они были нормальными, но на время Холокоста они сделались самыми ужасающими преступниками. Это можно сказать почти про всех нацистских преступников.

Рута: Что вы имеете в виду, называя их “нормальными”?

Эфраим: Мы говорим о людях, которые придерживаются законов и принятых в обществе норм.

Рута: Знаете что? Эти люди всю свою жизнь были нормальными – до Холокоста, во время него и после него. Просто законы изменились. Новый закон “Долой евреев” не был записан в своде законов или в Конституции. Он просто был. И они повиновались этому закону, повиновались власти, потребовавшей участвовать в применении этого закона на практике. Так что период Холокоста не был “вырезан” из их жизни нормальных людей. Они были нормальными – всегда, всю жизнь были нормальными. Это страшно, но это правда.

Эфраим: Наверное, это правда. Вы сделали очень интересное замечание, печальное, но сильное. Это очень важно, вы очень проницательны. Вы меня убедили. К сожалению.

Рута: Обычные, всегда считающиеся с законами или нормами общества граждане Германии или, в данном случае, Литвы, делали то, что им велено было делать их властями. Они стерегли евреев. Конвоировали. Расстреливали. Некоторые – с удовольствием. Некоторые, возможно, без. Стараясь не думать, а позже – не вспоминать о том, что делали. И я, как и вы, раньше об этом не подумала. Я много о чем не думала… Знаете, в чем ценность этих наших разговоров в машине? Вы, профессионально занимаясь Холокостом, углубляетесь в эту тему треть столетия, тридцать пять лет. Для меня это новая тема, год назад я почти ничего об этом не знала. Я задаю наивные вопросы. Однако иногда эти наивные вопросы или замечания позволяют вам по-другому взглянуть на знакомые вещи.

Эфраим: Да, они раскрывают нечто такое, чего я еще до конца не обдумал. Третий рейх создал действительность, в которой вести себя нравственно могли лишь немногие, только самые сильные. Большинство людей плыло по течению. По течению в Аушвиц – убивать… По течению – к массовым убийствам в лесах Литвы.

Рута: А теперь давайте помолчим и послушаем музыку. Я помню, что вас не было здесь в апреле, на церемонии Йом ха-Шоа – памяти о Холокосте – в конце проекта “Быть евреем”. Послушайте псалмы, которые школьники пели на Ратушной площади, перед тем как ехать в Панеряй, чтобы почтить память погибших там евреев. Двести детей на ступенях Ратуши, пятьсот держащихся за руки на площади, выстроившихся в звезду Давида. Они пели на иврите, может быть, вы сможете мне перевести? Я до сих пор так и не знаю, о чем говорится в этом псалме. Только знаю, что Бог на иврите – Хашем.

Мы слушаем. Долгая пауза. Эфраим не переводит слова псалма. Он отвернулся к окну. Рыдает.

Эфраим: Меня просто прорвало, не мог удержаться от слез. Просто прорвало. И совершенно ясно почему. То, что я видел в Литве, потрясло меня в сто раз сильнее, чем посещение Аушвица. Наверное, потому, что это личное. Я всегда думал, что единственный способ выдержать и делать то, что я делаю, то есть охотиться за нацистами, – сохранять холодную голову, добиваться, чтобы Холокост не становился моей личной трагедией. Если нацистов не судят, я не должен сломаться. Если им удается спрятаться, я должен искать дальше. Много лет я с этим справлялся. Однако теперь я чувствую, что моя защитная стена начинает крошиться, что все это путешествие становится очень личным. Почему мои усилия в Литве не дали тех результатов, на которые я надеялся? Я был практически один. Был иностранцем. И появился в Литве слишком рано. Я приехал сюда в 1991-м, вы тогда едва вновь обрели независимость, и, как вы сказали, я приехал испортить свадебный пир. Я в то время просто не понимал, что я его порчу.

Рута: Естественно. Это была не ваша свадьба.

Эфраим: Да. Это была не моя свадьба.

Рута: И мы вас на нее не приглашали.

Эфраим: Вы правы. Меня никто не приглашал. И потому мои усилия не дали надлежащего результата. Теперь, наверное, у меня есть последний шанс чего-то добиться. Я здесь с другим человеком, с партнером из Литвы. С человеком, которому литовцы доверяют. По крайней мере, доверяли до сих пор, до тех пор, пока Рута не взялась писать о Холокосте. Если это доверие существует, может быть, некоторые люди, читавшие более ранние книги Руты, откроют и эту, остановятся и задумаются. Может быть, и другие люди присоединятся к Руте и начнут говорить. Это самое лучшее, на что можно надеяться. История Холокоста в Литве настолько драматичная и потрясающая, что люди, прочитавшие книгу, будут взволнованы и, скорее всего, станут смотреть на историю своей страны другими глазами.

Рута: Мне в голову пришла мысль. Можете ее раскритиковать, но я вам ее выскажу. Если бы те дети, которые пели, выучили пять-шесть еврейских псалмов, я бы арендовала для них несколько автобусов, и мы бы вместе поехали по самым заброшенным местам массовых убийств. Остановились бы у кустов в Каварскасе, у мясокомбината в Антакальнисе II, у заваленной хворостом ямы в Шешуоляе. И почтили бы память погибших своеобразным детским реквиемом евреям. Мы бы пробрались через кусты и заросли, встали бы и запели, потому что никто ни разу за семьдесят пять лет этого не сделал. Не спел для этих убитых, засыпанных известью, зарытых и забытых. Неважно, десять их в яме или тысяча. Меня сильнее всего приводит в ярость не то, что евреи были убиты. Это я знала и на свой лад примирилась с этим фактом. Однако я не знала, что стерта память о них. Их закопали и оставили под кустами, как какую-нибудь издохшую крысу. Тропинки заросли, памятники были поставлены в советское время или на деньги родственников жертв. Или на средства посольства Англии… Или памятников нет вообще, если не считать мясокомбинат памятником бойням. Простите за такую ужасную мысль.

Эфраим: Ничего, я уже успел привыкнуть к вашим циничным замечаниям.

Рута: Что с нами, литовцами, случилось? Мы же так почитаем умерших. Вы видели кладбище в Каварскасе, где похоронены мои родственники? Это почти ботанический сад. Мы с родными ссоримся, когда могила не так и не теми растениями засажена, не такой памятник стоит… В день поминовения усопших сотни километров проезжаем, чтобы зажечь свечку на могиле каждого родича, и даже на той могиле, на которой никто другой не зажигает… Почему мы не почитаем общих могил, могил погибших, то есть убитых евреев? Почему мы хотим их забыть? Потому что евреи – не свои? Или потому что свои вас убивали, и чем более непролазные кусты прикроют этот позор, тем легче будет нам?

Во время этого путешествия я открыла для себя две вещи, обе неожиданные. Одна – семьдесят пять лет спустя после трагедии люди все еще боятся говорить. Боятся очень старые люди, боятся, что их самих убьют, хотя они и так уже на пороге смерти… Другая – полное равнодушие к погибшим. К тем, кого убили мы, литовцы. Женщина, с которой мы разговаривали в Каварскасе, живет в нескольких сотнях метров от места убийства. Почему она не пойдет туда, не посадит цветы, почему не попросит мужа, чтобы иногда выкосил тропинку? По всей Литве еврейские могилы приводят в порядок ученики, потому что их туда приводит какой-нибудь учитель. Так пусть и на этот раз не какой-то национальный хор, а сто обычных учеников поедут в Каварскас, где под кустами уже семьдесят пять лет лежат забытые всеми десять или двенадцать евреев. И пусть они этим десяти лежащим под землей споют мощный реквием, и пусть это услышит весь Каварскас. А может, и вся Литва, если реквием будет транслировать литовское телевидение. И пусть Литва подумает: видишь, как…